ких
иллюзий относительно тех дипломатов, что заменили его. В январе 1792 г.,
когда маркиз Бомбелль подал Остерману записку о "причинах несогласия между
королем и принцами", она написала на полях его доклада: "Во всем этом я
вижу только ненависть Бретейля к Калонну. Следовало бы прогонять вон таких
советников, как барон Бретейль и Калонн, - также и потому, что он буквально
ветреник". Калонн держал себя с таким высокомерием, что, если бы его
положение и не было так двусмысленно, то и тогда оно могло бы показаться
дерзким. Получая приглашения к обеду к министрам и даже к императрице, он
позволял себе приезжать на час позже назначенного времени. В Царском Селе
Екатерина принимала его запросто, и потому он и в Петербурге вздумал
входить в личные покои ее величества без разрешения, тогда как вход в них
был воспрещен строжайшим этикетом. Кавалергарды грубо вытолкали его оттуда.
Кастера рассказывает, что все называли его обыкновенно "вором". А епископ
Аррасский, сопровождавший в Петербург вместе с Дамасом, Эскаром и
швейцарским полковником Роллем графа д'Артуа, получил прозвище "meneur".
Сам граф д'Артуа играл довольно жалкую роль. Эстергази выставлял напоказ
свою бедность и одевал маленького сына, которого Екатерина часто призывала
к себе, в заплатанное платье, выпрашивая этим нищенским приемом пособия,
хотя ему в них и не отказывали. Бомбелль, напротив, старался поразить всех
своей роскошью и несуществующим богатством. Соперничество этих двух
лжепослов забавляло весь двор. Только Сен-При, бывший прежде блестящим
представителем Франции в Константинополе, сумел не казаться смешным.
Екатерина вскоре дала ему тайную миссию в Стокгольм.

Но зато она искренне потешалась глупостью и чванливостью его коллег. Она
заставляла маленького Эстергази петь революционные куплеты "Са ira" и
"Карманьолу", вознаграждая по-царски его отца за доставляемое ей
удовольствие. Эстергази, кроме денежных пособий, получил дом в Петербурге и
земли в Волыни и Подолии. Принцам были тоже выданы значительные субсидии. В
июле 1791 года, благодаря императрицу за обещанное им содействие, они
обратились к ней с льстивыми словами: "Нет ни одного вида славы, к которому
бы не стремилось Ваше Величество. Вы разделяете с Петром Великим честь
создания вашей громадной империи, потому что если он первый вывел ее из
хаоса, то Ваше Величество, похитив с неба луч солнца, как Прометей, дали ей
жизнь". Лесть Екатерина любила и охотно заплатила за нее: в следующий же
месяц она выдала принцам 2 миллиона ливров. Но они единодушно нашли, что
этого мало: им необходим был миллион рублей. "Тогда, - говорили они, -
перейдя Рейн с десятью тысячами человек, мы будем вскоре иметь их уже
100.000; гений Екатерины поведет нас за собой". Но им хотелось, чтобы у
этою гения были хорошо золоченые крылья. В Людовике XVI было больше
достоинства, чем в братьях: при аресте короля Екатерина передала ему
100.000 ливров, которые имела во Франции, и предложила еще увеличить эту
сумму по первому слову царственного пленника. Но Людовик отказался. Принцам
же стоило большого труда заставить императрицу вынуть требуемый миллион из
своих сундуков. После долгих упрашиваний она послала наконец половину этой
суммы через Бомбелля, но к деньгам присоединила наставление, которое могло
показаться очень оскорбительным: "Как отказать вам в поддержке, когда вы
говорите, что, благодаря этой помощи, освободите вашу родину от жестоких
притеснителей? Но зато это условие, исполнения которого вся Европа ждет от
вас". Она не желала, чтоб ее деньги пропадали даром. И в то же время она не
колеблясь согласилась признать в сентябре 1793 года графа Прованского
регентом королевства, а после смерти маленького дофина наследником
престола: "Я считаю постыдным не признавать Людовика XVIII, раз этот
Людовик XVII умер", - писала она Гримму. Она всеми силами старалась убедить
короля и его сторонников восстановить немедленно монархическое правление во
Франции. Это казалось ей, впрочем, делом нетрудным:

"Я утверждаю, - говорила она: - что стоит завладеть только двумя или тремя
ничтожными крепостями во Франции, и все остальные падут сами собой... Я
уверена, как дважды два четыре, что две крепости, взятые открытой силой кем
угодно, заставят всех этих баранов прыгать через палку, которую им
подставят, с какой стороны захотят... Двадцати тысяч казаков было бы
слишком много, чтобы расчистить дорогу от Страсбурга в Париж: двух тысяч
казаков и шести тысяч кроатов будет довольно".

Неудача, постигшая экспедицию герцога Брауншвейгского, отступление при
Вальми, расстройство (la "cacade", как Екатерина выражалась по-французски),
вызванное им среди войск коалиции, наконец удивительный успех революционных
армий, - все это не смущало ее. Она по-прежнему с огнем и страстью
проповедывала энергическую борьбу с "якобинской чернью". Но - также
по-прежнему - участвовала в этой борьбе лишь словами и деньгами: ее же две
тысячи казаков все что-то медлили занимать парижскую дорогу. И в последнюю
минуту, подписывая уже составленный для них маршрут похода, Екатерина
неожиданно отправила их в другое место: она послала их в Польшу. В
сущности, как мы уже говорили, одна Польша и занимала ее во всей этой
истории. Екатерина только ее и имела в виду, и то, что происходило на
берегах Сены, служило для нее лишь удобным случаем, чтобы развязать себе
руки на берегах Вислы. Но не она одна смотрела в эту сторону: ее товарищи
по борьбе с революцией, прусский король и австрийский император, тоже
обратили туда свои взоры, сперва с тревогой, а потом с твердой решимостью
не давать Екатерине работать там одной во имя своих личных интересов в то
время, как они должны сражаться во Франции за интересы французской и других
европейских монархий. Таким образом хищное соперничество участников раздела
1772 года парализовало действия коалиции 1793 года. Польша расплатилась за
Францию, и гибель вековой республики утвердила торжество республики юной,
только что рожденной Революцией.

И лишь в 1796 году, когда второй и третий разделы Польши были закончены,
Екатерина решила наконец послать во Францию своего победоносного генерала,
восстановившего в Варшаве порядок на грудах трупов: Суворов должен был
помериться силами с революционной гидрой. Не во главе двух тысяч казаков,
конечно: эти самонадеянные фразы Екатерина могла произносить, пока не
принимала лично участия в борьбе. Теперь же шестидесятитысячная армия
сопровождала победителя Польши. Екатерина хотела, чтобы сам Людовик XVIII
присоединился к ее войску, "вместо того, чтобы притворяться мертвым в
каком-нибудь немецком городе". Разве подобное поведение подобало королю
Франции? "Дай Бог, чтобы это не было с его стороны просто трусость!.. С ней
- далеко не уйдешь", - писала Екатерина. Выступив против революции, она уже
не останавливалась ни перед какими соображениями или препятствиями.
"Прусский король вооружается, что вы думаете об этом? - говорила она в
письме к Гримму. - И против кого? Против меня. Чтобы доставить удовольствие
кому? - цареубийцам, своим друзьям. Но если этими Вооружениями думают
заставить меня остановить мои войска под командой фельдмаршала Суворова, то
очень ошибаются. Я проповедую и буду проповедовать, что все монархи должны
действовать сообща против разрушителей престолов и общества, несмотря на
всех приверженцев презренной противоположной теории, - и мы еще увидим, кто
одержит верх".

И в то же время она сама спокойно занималась тем, что разрушала соседний
престол: она только делала при этом вид, что считает его созданием
революционного духа. "Якобинский клуб" Варшавы, как она называла местную
патриотическую партию, был ею затоплен в крови. Но ей приходилось бороться
с революцией и у себя дома и, если верить осведомленности несчастного Женэ,
то даже в собственной семье. Женэ приводит в одной из своих депеш довольно
странный разговор между великим князем Константином и французским
художником Венеллем, которому было поручено написать портрет его высочества:

Великий князь. - Вы демократ, как мне говорили?

Венелль. - Ваше высочество, я очень люблю мою родину и свободу.

Великий князь (со свойственной ему пылкостью и резкостью тона). - Вы правы!
Я тоже люблю свободу, и если бы был во Франции, то, право, сражался бы за
нее от чистого сердца; но я не смею говорить этого здесь всем. Да и не стал
бы говорить, черт возьми! А ваши пошлые эмигранту, ведь они почти все
теперь разъехались от нас?

Венелль. - Да, ваше высочество.

Великий князь. - Я очень рад, потому что терпеть их не могу.

Женэ рассыпался при этом в похвалах к чувствам великого князя. Он называл
его "горячим демократом".

Но особенно ревностно преследовала Екатерина революционеров среди
французов, живших в России. Это видно по ее знаменитому указу от 8 февраля
1793 года.

Вот клятва, которую должны были торжественно приносить соотечественники
Женэ под страхом быть немедленно изгнанными из России:

"Я, нижеименованный, сею клятвою моею, пред Богом и Святым Его Евангелием
произносимою, объявляю, что был непричастен ни делом, ни мыслью правилам
безбожным и возмутительным, во Франции ныне введенным и исповедуемым,
признаю настоящее правление тамошнее незаконным и похищенным; умерщвление
короля христианнейшего Людовика XVI почитаю сущим злодейством и изменою
законному государю, ощущая все то омерзение к произведшим оное, каковое они
от всякого благомыслящего праведно заслуживают; в совести моей нахожу себя
убежденным в том, чтоб сохранять свято веру христианскую, от предков моих
наследованную, NN исповедания, и быть верным и послушным королю, который по
праву наследства получит сию корону; и потому, пользуясь безопасным
убежищем от Ее Императорского Величества Самодержицы Всероссийской,
даруемым мне в империи ее, обязуюся, при сохранении, как выше сказано,
природной моей христианской веры, исповедания NN, и достодолжном
повиновении законам и правлению, от Ее Величества учрежденным, прервать
всякое сношение с одноземцами моими французами, повинующимися настоящему
неистовому правительству, и оного сношения не иметь, доколе с
восстановлением законной власти, тишины и порядка во Франции последует от
Ее Императорского Величества Высочайшее на то разрешение. В случае
противных моих сему поступков подвергаю себя в настоящей временной жизни
казни по законам, в будущей же суду Божию. В заключение же клятвы моей
целую слова и крест Спасителя моего. Аминь".

"С.-Петербургские Ведомости" печатали в течение некоторого времени список
лиц, подчинившихся этому акту. Их было около тысячи. Кроме того, были
воспрещены всякие сношения с Францией, даже деловые и торговые, до
восстановления в ней монархии. Французским судам не разрешалось заходить в
русские порты: Екатерина объявила бойкот республике и революции. Но
любопытно сопоставить эти меры с тем впечатлением, которое они произвели на
некоторых подданных Екатерины, судя по свидетельству одного склонного к
философскому мышлению русского, писавшего много лет спустя:

"Заря науки для нашего отечества начала пробиваться сквозь мрак невежества
в конце осьмого десятка протекшего столетия. Сколько бы излиха ни вопияли:
"Распинайте французов!" но они одни гораздо более способствовали нашему
научению, нежели совокупно вся Европа. Россия, по воле Петра Великого
находившись более полувека под ферулою немецкою, даже и признаков не являла
просвещения. Царствованию Екатерины принадлежит вся честь водворения в
нашем отечестве полезных наук, которые разительнейшим образом начали иметь
влияние на нравственность. Повторю паки: сколько бы старообрядцы,
новообрядцы и все их отголоски ни вопияли: "Распинайте французов!", но
Вольтеры не Мараты, Ж.-Ж. Руссо не Кутоны, Бюффоны не Робеспьеры".


IV.
Раздел Польши. - Политики Екатерины и панславизм. - Первый раздел был делом
принцессы Цербстской, а не русской императрицы. - Роль Пруссии и Австрии. -
Кому принадлежала мысль о разделе? - Идея, носившаяся в воздухе. - Австрия
делает первый шаг. - Второй и третий разделы. - Роковые последствия
преступления. - Одно преступление влечет за собой другие, - Добыча,
брошенная псам.



Польша



Говоря о разделе Польши, мы не станем, конечно, возвращаться к тем
волнующим и бесплодным спорам, которые столько раз и кстати и некстати
поднимались и историей и дипломатией и, по нашему убеждению, никогда не
приводили ни к чему. Русские историки круто, от книги к книге, меняли свой
взгляд на этот щекотливый вопрос, то объясняя раздел Польши законами
этнических группировок, то, проще, - законом права сильного. Это случилось
и с самым знаменитым из них, с Соловьевым. Немецкие историки выбивались из
сил, чтобы очистить память Фридриха II от обвинения в том, что он был
зачинщиком этого дела. Но доводы их с успехом оспаривались в России. Одно
только было недвусмысленно установлено и той, и другой стороной:
недостойный характер этой политической сделки. Правда, ее старались
оправдать соображениями пользы и выгоды для государства, т.е. тем, что
называется государственной необходимостью. Но, к несчастью - или к счастью
для морали, смеем мы думать, - вопрос о том, отвечал ли раздел Польши
интересам участников его, и особенно интересам России в то время, когда их
оберегала Екатерина, - остается еще очень спорным. Только с этой точки
зрения он и имеет, впрочем, отношение к настоящему очерку, в котором мы и
коснемся его в беглых чертах.

Мы не будем останавливаться на соображениях чувства и справедливости. Все
знают, что в делах политических они не имеют никакого значения. Есть ли на
свете хоть одна великая держава, которая сложилась бы, не разделив
кого-нибудь или чего-нибудь в свою пользу? Единственным исключением из
этого правила является только одно государство, и именно Польша: она
никогда не присоединяла к себе чужих областей, если они добровольно не
отдавались ей. Но зато это необыкновенное государство и оказалось не
жизненным. "Тот, кто не выигрывает, теряет", говорила Екатерина. Держава,
ничего не отнимающая от своих соседей, утрачивает свой смысл. Соседи Польши
доказали ей это, взяв ее себе всю, без остатка; и доказали, без сомнения,
убедительно.

Мы не станем также касаться вопроса и с принципиальной точки зрения, хотя
не может не быть опасным для государства идти вразрез с принципом, который
лежит в основе его собственного бытия, составляет сущность его
исторического предназначения. Панславизм, говорят его приверженцы, не
Просто политическое учение: его неизбежное осуществление в силу
географических и этнических условий вопрос лишь более или менее отдаленного
будущего. До семнадцатого века во главе славянских народностей могла стать
Польша. Но она утратила эту возможность, и наследие польско-литовской
монархии Ягеллонов законно перешло к России. И теперь преемники Екатерины
взяли на себя роль защитников общеславянских интересов, борцов за права
славянской расы и объединителей всего славянского родственного по духу.
Допустим, что это так, и что и история прошлого и понимание настоящего
подтверждают это нам, может быть, и неопровержимо. Но тогда как же
совместить с этой панславистской программой, от которой Россия не может
отказаться теперь, не потеряв значительно больше, нежели две или три
провинции, - первый шаг, сделанный в 1772 году к ее осуществлению:
известное число славян было тогда, правда, воссоединено (хотя они и не
выражали к тому ни малейшего желания), но зато часть их, т.е. плоть от
плоти своей, была отдана Россией общим врагам всей славянской расы, одному
в числе 3 миллионов поляков, а другому в числе пяти миллионов? Заметим, что
Галиция была населена при этом не только поляками; там были также и руссины
греческого вероисповедания, настоящие русские, по современному этническому
определению. И они до сих пор принадлежат Австрии, несут на себе немецкое
иго, и никто не думает о том, чтобы освободить их. Даже софийские славяне,
- болгары, а не русские, - и те оказались в этом отношении счастливее.

Но не будем настаивать на этой стороне дела. Есть другая, которая еще ярче
обрисовывает его.

Увеличенная на треть Польши, Россия, несомненно, представляет
могущественную державу. Но она была могущественна и до 1772 года, и имела
зато более удобных соседей. Бессилие Пруссии, когда во главе ее стоял сам
Фридрих, против России, когда ею управляла только Елизавета, было доказано
Семилетней войной. Русский генерал спокойно, как на прогулке, вошел тогда в
Берлин. А такая выходка вряд ли была бы теперь возможна. Другой русский
генерал тоже едва не въехал победоносно в Константинополь. Сейчас же путь
из Петербурга в столицу Турции очень удлинился: он проходит через Вену, и
одним из главных преткновений на нем и служат именно те 7 миллионов славян,
отданных в 1772 и следующих годах Габсбургской монархии.

Это еще не все. Положение вещей в Польше до первого раздела было таково,
что естественно давало России верховную власть над ней, власть, которая,
если бы и не привела рано или поздно к мирному присоединению всей Польши к
России, как то полагают многие историки, - то во всяком случае стоила
такого присоединения. Когда государство имеет возможность навязывать по
собственному выбору для соседней страны правителя вроде какого-нибудь
Понятовского, то ясно, что независимость опекаемого народа становится чисто
фиктивной. Уже Петр I мог взять себе в окрестностях Вильны или даже Варшавы
любую землю, какую бы пожелал. Но он устоял против искушения, сознавая, что
тот народ, которым он был призван управлять, должен уметь ждать. Екатерина
не поняла этого в 1772 году. Может быть, тут сказалось в ней ее
происхождение. И она отнеслась к вопросу, как мелкая принцесса Цербстская
или как ребенок, которому показали лакомый кусочек. "Груша была еще не
зрелой", по выражению французской поговорки, но это не остановило
Екатерину; аппетит ее все разгорался. Фридрих еще больше возбуждал его в
ней: она решила попробовать грушу сейчас же, чуть не сломала о нее свои
зубы и в конце концов должна была разделить ее с другими.

Что же касается того, кому именно принадлежала идея раздела и по чьему
настоянию она была приведена в исполнение, то, во-первых, вопрос этот
кажется нам довольно второстепенным, а, во-вторых, благодаря множеству уже
давно опубликованных документов, совершенно ясным. Русское Историческое
общество напечатало в одном из своих Сборников (LXXII) донесения прусских
посланников при Петербургском дворе; но, на наш взгляд, они не дают ничего
нового. И прежде было известно из Записок Фридриха, что он посылал в 1769
году в Петербург проект раздела Польши, составленный графом Линаром. Вот
где была первоначальная идея раздела, и факт, что в издании Записок 1805
года строки о проекте Линара были пропущены, ясно показывает, что в Берлине
понимали все историческое и политическое значение этого документа. Но зато
из другого, тоже достоверного источника мы знаем о совещании, происходившем
в Петербурге еще задолго до приезда графа Линара, а именно в 1763 году; на
нем председательствовала сама императрица. Граф Захар Чернышев развивал
тогда в совете мысль о необходимости воспользоваться первым удобным
случаем, например, смертью польского короля, которой тогда все ожидали,
чтобы захватить у Польши стратегическую линию Двины, от Полоцка до Орши.
Итак, ясно, что Петербург опередил Берлин. Но какая цена этому
доказательству? Даже поверхностное знакомство с политическими веяниями той
эпохи, с проблемами, занимавшими правительственные сферы в начале
восемнадцатого века, и с теми дипломатическими тайнами, которые по
справедливости можно было назвать секретами полишинеля, показывает, что ни
Фридриху в 1769, ни графу Захару Чернышеву в 1763 году не приходилось
напрягать своего воображения, чтобы породить идею... уже давно бывшую
достоянием всех. Раздел Польши? Да ведь все о нем говорили после смерти
последнего Ягеллона, скончавшегося в 1572 году. Весь вопрос сводится,
значит, к тому, чтобы установить, кт