требовать денег и подкреплений.

Смерть Екатерины положила вовремя конец этой разорительной и фантастической
кампании.

Генералам, находившимся под командой Валериана Зубова, Павел послал приказ
вернуться как можно скорее в Россию, хотя бы с остатком войска. Брат
фаворита не был даже предупрежден об этой мере, и в один неожиданный день
очутился без командования и без армии. Таков был конец последней
политической мечты Екатерины.

Но судьбы этой императрицы и ее народа были неисповедимы, потому что
наступил день, когда мечта эта, воскреснув вновь, получила действительное
осуществление: денежные затраты и человеческие жертвы, погребенные ею в
песках Закавказья, оказались небесплодными, и безумное предприятие
импровизированного генерала, первого поднявшего русское знамя на этом
далеком побережье, указало России путь для грандиозных завоеваний, несущих
в себе, может быть, залог чудесного будущего.


Книга третья
"ДРУГ ФИЛОСОФОВ"

                                Глава первая
                 Любовь к литературе, к искусству, к науке

I.
Книги. - Библиотека Дидро. - Библиотека Вольтера. - Любила ли Екатерина
литературу? - Две литературные эпохи: вторжение иностранных элементов и
реакция в национальном смысле. - Державин и Новиков. - Роль Екатерины в
этой борьбе. - Она была ничтожна или печальна. - Почему? - Литературные
вкусы Екатерины. - Отчего она не любила Расина? - "Бесполезное испытание"
Седена. - Бомарше не вызывает в ней смеха. - Литературная беседа с
дворецким. - Екатерина охладевает к французской и увлекается немецкой
литературой. - Странный выбор авторов. - Не Лессинг, не Гете, не Шиллер. -
Она и в литературе ценит прежде всего политику. - Ее идеи в области
литературной критики на целый век идут впереди ее эпохи. - Екатерина в роли
мецената. - Русская академия.



Граф Гордт, швед, служивший в прусской армии и взятый в плен русскими,
оставил о своем пребывании в Петербурге интересные записки. Первые пять
месяцев он провел в тюрьме. Это было в царствование Елизаветы. Вступив на
престол, Петр освободил его и пригласил к себе обедать.

- Хорошо ли с вами, по крайней мере, обращались во время вашего заключения?
- спросил император. - Не бойтесь, говорите свободно.

- Очень дурно, - ответил швед. - Мне даже не давали книг.

В эту минуту кто-то сказал громко:

- Какое варварство!

Это был голос Екатерины.

В другом месте мы постараемся выяснить, что представляли отношения
Екатерины с главными создателями ее популярности в Европе, отношения, о
которых говорили много, но которые все-таки мало известны. Вольтер и его
товарищи по прославлению и по воспеванию "Северной Семирамиды" требуют от
нас отдельного труда. Здесь же мы будем говорить об одной Екатерине.

Она любила книги. Она доказала это. Известно, как она купила библиотеку
Дидро. Дора воспел великодушие ее поступка в стихах, вошедших в его
"Избранные сочинения" и украшенных виньеткой, на которой амуры, закутанные
в меха, мчатся куда-то в санях. Дидро просил 15.000 ливров за свое
сокровище. Екатерина предложила ему 16.000, но с непременным условием,
чтобы великий писатель оставался до конца жизни хранителем проданных книг.
Таким образом, не покидая Парижа, Дидро сделался библиотекарем Екатерины в
своей собственной библиотеке. Ему назначили за это жалованье в 1.000 ливров
в год. Это было в 1765 году. Но на следующий год ему денег не заплатили.
Такова была общая участь лиц, получавших пособия от монархов, и это
происходило везде, не только в России. Но когда Екатерина узнала об этом
через Бецкого, то просила его написать ее библиотекарю, что она не хочет,
чтобы недосмотр ее чиновников мог принести какой-нибудь ущерб ее
библиотеке, и что она передаст поэтому Дидро за пятьдесят лет вперед сумму,
предназначенную ею для поддержания и пополнения ее книг, и что, по
истечении этого срока, она отдаст вновь соответствующие распоряжения. К
этому письму был приложен чек в 25.000 ливров.

Можно себе представить восторг в лагере энциклопедистов. Впоследствии
библиотека Вольтера присоединилась в музее Эрмитажа к книгам Дидро. После
смерти Фернейского старца Екатерина поручила Гримму купить их у г-жи Дени.
Условия были такие: какая-нибудь сумма, по назначению самой императрицы, и
статуя Вольтера в одной из зал ее дворца. Г-жа Дени рассчитывала на
щедрость Екатерины, столь прославленную ее покойным знаменитым другом, а
Екатерина, по словам Гримма, "желала отомстить память величайшего из
философов за оскорбления, которые он терпел от своей родины". Родственники
Вольтера, особенно его внуки, Миньо и Орнуа, протестовали против этой
сделки, которая, по их мнению, оскорбляла их права и права Франции. Г.
Орнуа пробовал даже воздействовать на Екатерину дипломатическим путем. Но
императрица на своем настояла. Книги Вольтера входят теперь в состав
Императорской Публичной библиотеки, которой были уступлены музеем Эрмитажа.
Им отведена отдельная зала. Посредине стоит статуя Гудона, копия той, что
украшает в Париже фойе "Comedie Francaisey". Здесь собрано всего около 7000
томов; большинство их в переплетах с корешком из красного сафьяна. Нет
почти ни одной книги, в которой не было бы собственноручных пометок
Вольтера.

Когда входишь в эту залу, то невольно, - для этого не надо быть французом,
- испытываешь то неопределенное чувство, которое вызывают в нас вещи,
поставленные не там, где им подобает быть: этим реликвиям и памятнику
одного из величайших гениев, прославивших Францию, место, конечно, не
здесь...

Но Екатерина обогатила не только этими двумя библиотеками громадную
коллекцию книг и рукописей, которую завещала России. Король Станислав
Понятовский был, как мы знаем, человек очень образованный. Вступив на
престол, он стремился удовлетворить свои вкусы и внушал их и своим
согражданам. Столица Польши много выиграла от этого. В ней и прежде была
значительная библиотека, основанная в 1745 году двумя выдающимися учеными и
доблестными гражданами, братьями Залускими. Понятовский еще дополнил ее.
Но, взяв Варшаву, Екатерина перевезла в Петербург развенчанного короля, а
вместе с ним и его библиотеку. Лишив поляков политической свободы, русская
императрица решила, по-видимому, что они не нуждаются больше и в книгах.

Так проявляла Екатерина свою любовь к книгам. Но любила ли она также
литературу? Этот вопрос может показаться странным. Но он невольно
напрашивается, как то будет видно из дальнейшего. Царствование Екатерины
совпало со знаменательной эпохой в истории литературного развития России.
Предшествующий этой эпохе период - его всецело заполняла громадная фигура
Ломоносова - резко отличался от нее. При Елизавете и несколько лет спустя
русская литература жадно воспринимала и перерабатывала иностранные
элементы; европейская культура входила в дверь или, вернее, бесформенную
брешь, прорубленную топором Петра Великого. Но это вызвало неизбежную
реакцию в национальном смысле, вступившую в борьбу с западным влиянием.
Русский народный гений, загнанный и угнетенный, требовал восстановления
своих прав: он стал с открытою враждою относиться к господству иностранной
литературы и науки. Главными деятелями этой освободительной кампании против
чужеземного ига были поэт Державин и публицист-сатирик и мыслитель Новиков.
Но какое участие приняла в ней Екатерина? Мы уже знаем что она сделала с
Новиковым: она сломала его перо и жизнь; пятнадцать лет заключения в
крепости были ее последней наградой за его труды. С Державиным она
поступила еще хуже: она сделала из него чиновника и придворного льстеца.

Почему это произошло, объяснить не трудно. У Екатерины был ум, специально и
исключительно одаренный для политики и для управления людьми. Принцесса
ничтожного немецкого двора, она четырнадцати лет приехала в Россию с
твердым намерением стать когда-нибудь всесильной владычицей этой необъятной
страны и стала добросовестно готовиться к этой роли, не имевшей ничего
общего - судя по тем примерам, которые она имела перед глазами, - с ролью
литературного мецената. Поэтому все ее идеи, как и все ее вкусы, были
всецело подчинены этому представлению о будущей власти и тем правам и
обязанностям, которые с этой властью соединены. Она оценила в Вольтере,
когда его слава и сочинения дошли до нее, не очарование его стиля, - была
ли она даже способна понимать, что такое стиль? - но то подтверждение,
которое она находила в его прозе, прекрасной или некрасивой, как и в его
стихах, звучных или проникнутых чувством, или сухих и немузыкальных,
безразлично, - своей политической программе, уже смутно слагавшейся у нее в
уме. Гармония и даже область чувства, - вне несложных отношений семьи и
любовных увлечений, - были для нее чужды. Было, правда, время в начале ее
царствования, когда под влиянием прочитанных ею книг, но главным образом
под влиянием ее друга нескольких лет, княгини Дашковой, она хотела принять
участие в литературном и научном движении, глухо зарождавшемся вокруг нее.
Она даже отдалась ему с обычной ей страстью и стала писательницей и
публицистом. Но мы знаем горестное банкротство ее либеральных идей. Та же
участь постигла и ее артистические вкусы. Влечение ее к изящным искусствам
погибло тогда, как и все ее прежние идеалы: даже былое поклонение Вольтеру
не уцелело среди них.

Но вернемся пока к ее вкусам. Если выделить Вольтера, то французская
литература, долгое время единственная, с которой она была хорошо знакома,
далеко не привлекала ее в общем. Она относилась к ней очень разборчиво,
предпочитая другим творения Лесажа, Мольера и великого Корнеля. Прежде, чем
узнать и полюбить Вольтера, она находила удовольствие в чтении Рабле и даже
Скаррона. Но они вскоре опротивели ей, и впоследствии она даже как будто
стыдилась того, что познакомилась с ними. Что касается Расина, то она
совершенно не понимала его. Он был для нее слишком литературен. Его
творчество - искусство для искусства, а это было понятие, непостижимое для
Екатерины. Когда она, в свою очередь, стала писать комедии и драмы, то
вовсе не думала об их художественной красоте: она занималась в них
критикой, сатирой и, конечно, политикой, но только не литературой: она
нападала на предрассудки, на пороки, которые замечала в нравах своих
подданных, на идеи, даже на людей, не пришедшихся ей по вкусу, на
мартинистов, и, при случае, как мы это видели, и на шведского короля. Ее
литературные произведения служили или целям полицейским, или ее военному
могуществу. Риторики у нее не существовало; она заменяла ее логикой и своим
авторитетом самодержицы, управляющей сорока миллионами людей. Впрочем,
среди трагедий Расина была одна, которая ей нравилась, в виде исключения:
это "Митридат". Почему - легко догадаться.

Но боевым инстинктам Екатерины и ее склонности к морализированию
приходилось постоянно сталкиваться со средой, в которой она жила. В этом
отношении очень характерен ее случай с Седеном. Седен понравился ей
безыскусственной веселостью и легкой игривостью своих куплетов, особенно
выигрывавших под музыку Филидора. У этого ученика Монтескье и Вольтера была
большая склонность к оперетке. В 1779 году Екатерина решила использовать
для своих целей талант плодовитого и остроумного драматурга. Она предложила
ему сочинить для театра Эрмитажа комедию вроде ее собственных сатирических
произведений. Гримм и Дидро уговорили Седена согласиться. Он прислал
Екатерине комедию "Бесполезное испытание". - "Скажите ему, - написала
Екатерина сейчас же Гримму: - что если он напишет, вместо одной, двух или
трех, сто пьес, то я все их прочту с жадностью. Вы знаете, что после
патриарха я никого так не люблю, как Седена". Но Бецкий, читавший его пьесу
императрице вслух, отнесся к автору гораздо сдержаннее. Он дал понять
Екатерине, что "эта комедия, представленная при дворе, произвела бы
тягостное впечатление на присутствующих, и что главное лицо играет в ней
неблаговидную роль". Екатерина стала было возражать на эти робкие
заявления; она хотела поставить пьесу на сцене, "хотя бы для того, чтобы
показать, что она ей больше нравится, чем "Раймонд". Но Бецкий не сдавался:
он находил это второе "испытание" не только бесполезным, но опасным, и в
конце концов Екатерина согласилась с ним. Она велела сказать Седену, что
находит его комедию "хорошей, очень хорошей", заплатила ему за труды 12.000
ливров, но объяснила, что не может разрешить к представлению этот chef
d'oeuvre "из осторожности". "Бесполезное испытание" не удостоилось даже
чести быть напечатанным. Мы не знаем, сохранилось ли оно в рукописном виде.

А несколько лет спустя, когда на сцене появился новый полемист, уже другого
несравненно более крупного калибра, нежели Седен, и общество, сначала
удивленное и растерявшееся, встретило громом рукоплесканий его комедию, в
первые минуты вызвавшую чуть было не скандал, Екатерина сама стала на
сторону тех, кто находил это произведение оскорбительным, грубым и опасным.

"Что касается комедии, то, если я буду писать их, - говорила она в своем
письме к Гримму, - "Женитьба Фигаро" не будет служить мне образцом, потому
что, после чтения Jonathan Wilde Ie Grand, я никогда не чувствовала себя в
такой дурной компании, как на этой знаменитой свадьбе. Вероятно, для того,
чтобы подражать комедиям древних, они вернули театр к подобным вкусам,
которые можно было считать очистившимися с тех пор. Выражения Мольера
бывали вольны и происходили от столь же естественной, как и пылкой,
веселости, но его мысль никогда не была порочной, тогда как в этой
распространенной пьесе все двусмысленности совершенно негодны, и это
продолжается три часа с половиной. Кроме того, это ряд интриг, где все
придумано, и нет ни искры естественности, при чтении ни разу не улыбнулась".

Но действительно ли дурной тон и скабрезность так коробили Екатерину в
произведении Бомарше? Можно подумать, что она говорила это не совсем
искренно, судя по ее собственному рассказу о том неловком положении, в
которое она раз попала, благодаря своим литературным оценкам. В течение
1778 года ей чрезвычайно понравилась комедия Вейдмана, неизвестного
немецкого автора, под заглавием "Die Schоme Wienerin" (Прекрасная Венка).
"Три дня подряд, - писала Екатерина Гримму, - я советовала всем пойти ее
посмотреть. В конце концов, обедая за круглым столом и не зная, о чем
говорить, я сказала Борману, моему дворецкому: - Как вам нравится "Die
Schone Wienerin?" Видели ли вы ее? - Да, aber Gott weiss, das ist zu grob
(да, но, Боже мой, да чего это грубо). - Я хотела бы, чтобы у моего
дворецкого был такой же тонкий вкус для кушаний, как и для театральных
представлений", - прибавила задетая за живое императрица.

С другой стороны, "Женитьба Фигаро" как раз опровергала обычные упреки
Екатерины французскому театру того времени в том, что он, за исключением
комедий Седена, нагонял на нее сон, "потому что он холоден, как лед, и
манерен до погибели. Нет в нем ни нерва, ни соли". Но если она не любила
спать в театре, то не любила там и плакать. По ее приказанию, на сцене
Эрмитажа изменили развязку "Танкреда", так как Екатерина находила ее
слишком мрачной: она не любила "бойни". Танкред в новой редакции до падения
занавеса оставался жив и здоров и даже женился на Аменаиде. Но ведь и в
этом отношении Бомарше должен был бы, по-видимому, удовлетворить ее?
Поэтому мы думаем, что не отсутствие "нерва" и "соли", а, напротив, слишком
острый и едкий язычок Фигаро оскорблял ее. Она начинала понимать, как
опасны некоторые опыты, и как полезна порой осторожность. Вскоре над всей
французской литературой ею был произнесен строгий приговор, почти
равносильный проклятию. В 1787 году, беседуя с принцем де-Линь, она,
положим, по-прежнему хвалилась тем, что считает себя "une Gauloise du
Nord", но уже прибавляла при этом: "Я знаю только старый французский язык и
ничего не понимаю в новом. Я хотела поучиться у ваших ученых господ и
сделала опыт: я выписала нескольких сюда; писала другим; но они наскучили
мне и не поняли меня, за исключением моего доброго друга Вольтера". Она
признавала теперь только Вольтера, который "произвел ее на свет", как она
говорила, и "многому научил ее, забавляя", и еще Корнеля, "всегда
возвышавшего ей душу". Об остальных, по ее мнению, не стоило и упоминать. К
этому же времени относится первое знакомство Екатерины с немецкой
литературой, которая, несмотря на происхождение бывшей ученицы Herr
Вагнера, была для нее чем-то чуждым и варварским, - да, варварским, как ни
странно такое определение по отношению к духовной родине Лессинга, Шиллера
и Гђте. в особенности, если сравнивать ее с новой родиной ех-принцессы
Цербстской. Но ех-принцесса Цербстская не знала и так и не узнала до своей
смерти ни Лессинга, ни Шиллера, ни Гђте. Эти великие современники ее славы
остались для нее неведомыми, хотя она и познакомилась с литературным
движением, во главе которого они стояли: по-видимому, она не подозревала о
самом их существовании. Это произошло потому, что она и тут интересовалась
в сущности не литературой: выражаясь французской поговоркой, она искала
только "воду для своей мельницы", в которой перемалывала по-своему и идеи и
людей, когда то нужно было для ее честолюбия. Но, благодаря этому, ей
удавалось делать в немецкой литературе интересные открытия. В 1781 году она
напала на героикомическую поэму Морица Тюммеля "Wilhelmine", вышедшую в
1764 году и переведенную на несколько языков; вся Европа читала ее с
любопытством. Это памфлет. В то же время Екатерина читала и роман Николаи,
которому подражал Тристан Шанди, "Leben und Meinungen des Magisters
Sebaldus Nothanker". Это сатира. Если я найду много немецких книг в таком
роде, - писала она по поводу этого романа, - то брошу французские (les
plantanes francais du temps present, выражалась она образно по-французски)
и составлю себе немецкую библиотеку, не в укор будь сказано его величеству
прусскому королю и унижению, в котором он держит немецкую литературу". Она
признавала, впрочем, что это Вольтер научил немцев писать. Но Николаи стал
с тех пор ее любимым автором. Энциклопедию заменила "Allgemeine deutsche
Bibliothek". "Ей-ей, если это не сокровище гения, разума и иронии и всего,
что увеселяет ум и рассудок, то я ничего не понимаю, - говорила Екатерина.
- Эта германская литература оставляет всех далеко позади себя и идет вперед
гигантскими шагами". Немецкие фразы, которыми она и прежде пересыпала свою
переписку с Гриммом, теперь встречались в ее письмах все чаще. В июле 1782
года она советовала ему прочесть сатирический роман - опять сатиру! -
Виланда ("Geschichte der Abderiten"). Кажется, этот роман был единственным
произведением знаменитого поэта, на которое она обратила внимание. Да и то
она заметила его не сразу, потому что книга Виланда появилась в 1773 г.
"Die armen Leute", - говорила она по-немецки (мы знаем, кого она так
называла), - не могут указать у себя ни на одну книгу, которая бы равнялась
этой, с тех пор, как мой учитель умер".

Вот каковы были ее познания и суждения в области литературы. Она читала,
впрочем, очень много, но никогда не заботилась о том, чтобы подчинить свое
чтение известному порядку или системе. Выбор книг, был у нее обыкновенно
чисто случаен. Она читала Корнеля и Шекспира, Мольера и Гиббона, Сервантеса
и Дидро, аббата Галиани и Неккера, Монтескье и Палласа, Лагарпа после
Пиндара и английские сказки Локмана после Плутарха. Но неужели все ее
воззрения на литературу так и не имели никакой цены? Нет, этого нельзя
сказать. В них было одно большое достоинство, которое, как мы уже говорили,
составляло сущность ума Екатерины: свойственный ей здравый смысл. И этот
здравый смысл порою делал чудеса. В 1779 году, после смерти Вольтера, она
настаивала на том, чтобы творения "ее учителя" были изданы в
хронологическом порядке, по мере того, как они выходили из его головы". По
этому поводу у нее разыгралась острая ссора с Гриммом. Екатерина допускала
даже необходимость расчленять отдельные произведения, если только о