сновании их выводят обыкновенно заключение,
что Екатерина была лишена всякого семейного чувства, и что даже то из них,
которым одарены существа, стоящие на самой низкой ступени морального
развития, и все животные, инстинкт материнства, был чужд ее холодной душе,
развращенной честолюбием или пороком. Но такое заключение спорно.

О том, что представляли отношения Екатерины к мужу, мы уже говорили. Ее же
отношения к наследнику престола историки толковали очень различно. Одни
утверждали, что они были превосходны до первого брака Павла. Но молодая
жена его рассорила мужа со свекровью, как это часто случается во многих
семьях. Кроме того, в первый же год после свадьбы Павла, в 1774 году, был
раскрыт заговор, имевший целью возвести на престол великого князя и
низвести оттуда его мать: главою или главною вдохновительницей этого
заговора была невестка Екатерины, великая княгиня Наталия Алексеевна,
рожденная принцесса Дармштадтская. Один из секретарей Панина Бакунин открыл
тайну императрице, но Екатерина бросила в огонь список заговорщиков, среди
которых прочла имя своего первого министра рядом с именем своего прежнего
преданного друга, княгини Дашковой.

Но этот рассказ, основанный на семейном предании, кажется многим
неправдоподобным. И действительно, он вызывает большие сомнения. Заговоров,
истинных ли, или предполагаемых, составленных с целью возвратить сыну Петра
III его неоспоримые права, было очень много за царствование Екатерины. В
своей депеше от 26 июня 1772 года (опубликованной в "Сборнике Русского
Исторического общества", том LXXII) граф Сольмс доносил Фридриху об одном
из них, возникшем среди унтер-офицеров Преображенского полка, но при этом
упоминал и о наказании плетьми, и об отрезанных носах и ушах заговорщиков,
как того требовал по тем временам естественный порядок вещей. Существует
еще иное объяснение, почему прежняя близость и любовь Екатерины к сыну
сменились почти открытой враждою: этот переворот относят к другому событию,
а именно к заграничному путешествию Павла с его второй супругой, великой
княгиней Марией Федоровной. Отпустив сына из России почти против воли,
Екатерина желала, чтобы он, по крайней мере, не останавливался в Берлине.
Она была уже готова разорвать связи, соединявшие ее с Прусским двором. Но
Павел не нашел нужным считаться с этим. Он охотно принял великолепные
празднества, устроенные в его честь Фридрихом, и когда появился в Вене, то
все с удивлением заметили, что он ничего не знает или делает вид, что не
знает о новом союзе, заключенном между Россией и Австрией. Великий князь,
впрочем, везде открыто и строго осуждал политику матери. Во Флоренции,
беседуя с Леопольдом, братом Иосифа, он без всяких стеснений высказывался о
главных сподвижниках Екатерины, князе Потемкине, Безбородко, даже о Панине,
заявляя, что все они без исключения продались императору. "Я уничтожу их
всех", - повторял он с гневом.

Мы находим эту вторую версию такой же произвольной, как и первую, и думаем,
что обе они ошибочны в своем основном положении: ведь надо было бы прежде
доказать, что Екатерина действительно любила когда-нибудь сына, все равно
до свадьбы ли цесаревича, или после его путешествия по Европе. Правда, в
письмах к г-же Бельке от 1772 года государыня рисует в самых
привлекательных красках свою жизнь с Павлом в Царском Селе, но мы знаем
уже, чего стоила эпистолярная искренность Екатерины. Правда также, что в
сентябре того же года прусский посланник граф Сольмс указывал на то, как
возросла с некоторых пор нежность императрицы к великому князю. "Она не
может сделать теперь без него шагу", - писал он. Но это было время опасного
для Екатерины кризиса, когда она разорвала с первым фаворитом и этим
вооружила против себя могущественный род Орловых: она не могла не опасаться
тогда за прочность своего престола. "Я знаю из достоверного источника, -
прибавлял Сольмс: - что великий князь не слишком убежден в силе
привязанности к нему его матери". Еще бы! Около того же времени в письме к
сыну - сохранилось два черновика этого письма, - Екатерина обращалась к
нему с такими словами:

"Мне показалось, что вы были огорчены или недовольны сегодня днем; и то, и
другое опечалило бы меня, как мать; но что касается вашего недовольства,
то, признаюсь, я на него не стану обращать внимание, ни как мать, ни как
императрица".

Она разорвала этот лист и написала снова:

"Мне показалось, что вы были огорчены или недовольны сегодня днем; что
касается вашего огорчения, то оно опечалило бы меня; что же до вашего
недовольства, то предоставляю вам самому судить, какое значение я могу
придавать ему".

Но первая редакция выражала, вероятно, ее мысль более точно, и, как нам
кажется, она свидетельствовала не об очень дружелюбных чувствах. Екатерина
предполагала, что огорчение или недовольство великого князя, о котором шла
речь, вызвано ее отказом допустить его в ее совет, и этот отказ уж сам по
себе не мог служить знаком доверия или привязанности. Да притом еще в 1764
году Беранже доносил из Петербурга герцогу Пралену:

"Этот молодой принц (Павел) обнаруживает мрачные и опасные наклонности.
Известно, что мать не любит его вовсе, и что с тех пор, как она царствует,
она отказывает ему до полного неприличия в нежности и внимании, которыми
окружала его раньше... Он спрашивал несколько дней назад (Беранже узнал эту
подробность от камердинера великого князя), почему убили его отца и отдали
матери престол, который принадлежит ему по праву. Он прибавил, что когда
вырастет, то сумеет потребовать отчет во всем этом. Говорят, ваша
светлость, что этот ребенок слишком часто позволяет себе подобные речи,
чтобы они не дошли до императрицы. А никто не сомневается в том, что
государыня не остановится ни перед какими мерами, чтобы предотвратить
взрыв..."

Возможно однако, что путешествие, предпринятое Павлом против воли матери, и
его поведение при европейских дворах усилили недовольство императрицы сыном
и толкнули ее дальше по пути, на который она вступила при своем восшествии
на престол, т.е. другими словами, когда насильственно захватила законные
права сына.

Но никакой близости и любви не существовало между ними и значительно
раньше. Эти чувства были несовместимы со взаимным положением этих двух
существ, из которых одно узурпировало права другого. Да была ли вообще
Екатерина когда-нибудь привязана к Павлу? Могла ли она любить сына,
отнятого у нее через несколько минут после рождения, которого она никогда
не кормила, не воспитывала и видела только через очень редкие промежутки
времени? Ласкала ли она его и прежде, как о том писал Беранже? Может быть,
- да, но тогда, когда она сама еще не была императрицей, и этот ребенок,
как сын Петра, должен был стать впоследствии ее императором и господином. И
если и было событие, резко изменившее чувства матери, то это было 5 июля
1762 года, как на то, впрочем, и указывает рапорт французского поверенного
в делах; это объяснение кажется нам наиболее правильным.


II.
Граф и графиня Северные. - Путешествие в Европу. - Берлин. - "Россия
превратится в прусскую провинцию". - Пребывание Павла в Париже. -
Впечатление Марии-Антуанетты. - Вспыльчивый архитектор. - Клериссо. -
Влияние путешествия на отношения Екатерины с сыном.



Мы говорили не раз о путешествии графа и графини Северных. Их отъезд 5
октября 1781 года произвел в Петербурге большую сенсацию. Народ окружил
карету наследника престола с плачем, стенаниями и всеми знаками самой
искренней привязанности. Несколько энтузиастов бросились даже под колеса
экипажа, чтобы не дать ему ехать. Уж этого одного было достаточно, чтобы
возбудить неудовольствие Екатерины. Однако в первую минуту, когда она
узнала о почестях, оказанных Павлу в Берлине, она была скорее польщена,
нежели рассержена. Но разговор с сыном после его возвращения в Россию
изменил в ней это чувство. Только тогда она стала находить, что Фридрих уж
слишком обласкал Павла. А так как великий князь не считал нужным скрывать
ни своих мнений, ни симпатий, то она вышла из себя и воскликнула в гневе,
что после ее смерти "Россия превратится в прусскую провинцию".

Великий князь во время путешествия соблюдал полное инкогнито. Их высочества
отказывались от помещений, которые заранее приготовляли для них, и
останавливались в гостиницах ("en garni") вместе со своею свитой, довольно
значительной, по-видимому, потому что на почтовых станциях для нее
требовалось до шестидесяти лошадей. Но Павел и его супруга приняли
приглашение провести несколько дней в Версале, где произвели довольно
благоприятное впечатление на королевское семейство. "Великий князь, -
писала Мария-Антуанетта на следующий день после их отъезда, - кажется
человеком пылким и страстным, но который сдерживает себя... Король не
заметил, чтобы у него были слишком крайние мнения". В Трианоне был задан в
честь гостей мифологический и аллегорический праздник, на котором их
особенно поразила молодая Геба. То была - сердце невольно сжимается при
этих воспоминаниях! - Елизавета. Король тоже хотел показать августейшим
путешественникам французское гостеприимство. В Мусо (sic), в садах герцога
Шартрского, "проследовав по тысяче извилистых тропинок под тенью кленов,
сирени, ломбардских тополей и множества индийских кустарников, надышавшись
свежим воздухом и отдохнув на лужайках, усыпанных тимьяном и богородицыной
травкой, посетив хижины и готические замки в развалинах, граф и графиня
Северные разделили скромный обед пастухов, возвращавшихся со своих
полей...".

В Париже приезд их высочеств совпал со взрывом симпатий ко всему русскому,
о котором мы рассказывали выше, и был почти сплошным торжеством. Великого
князя и великую княгиню окружали самым предупредительным и лестным
вниманием. Мы говорили уже, какой приятный сюрприз ожидал графиню Северную
на Севрской фабрике. Павла встречали с тою же любезностью.

В королевской библиотеке, указав ему на ряд русских сочинений, находивших
здесь, вероятно, не много читателей, библиотекарь Дезольнэ протянул
великому князю книгу: она научила французов, - сказал он, - уважать принца,
которого они теперь научились любить. Это был молитвенник, составленный для
Павла митрополитом Платоном. Их высочества, со своей стороны, старались не
оставаться в долгу.

После смотра гвардейского полка маршала Бирона великая княгиня написала
этому последнему письмо в самых любезных выражениях и приложила десять
банковых билетов, по 1.200 ливров каждый, для солдат, "чтобы они выпили за
здоровье своего командира". Все помнили еще, какую скупость, положим,
вынужденную, проявил Павел в 1776 году в Берлине, когда ездил жениться на
принцессе Вюртембергской: суровые приказы из Петербурга сковали тогда руки
великого князя, от природы щедрого. Об этом в свое время много говорили
даже в Париже, и теперь тем более оценили разницу в поведении Павла. Но
пребывание его в Париже омрачилось все-таки неприятным случаем с Клериссо.
Павла, по ею приезде в столицу наук и искусств, сейчас же окружила свита
литераторов и художников, которым его мать оказывала покровительство. Ему
было очень трудно удовлетворить требовательность и щепетильность всех этих
господ. И если бы Петербург не отделяло от Парижа такое громадное
расстояние, то, пожалуй, и сама Екатерина не сумела бы угодить им. Г-жа
Оберкирх рассказывает в своих Записках сцену, разыгравшуюся у Реньера, в
том доме, что занимает теперь артистический клуб. Реньер был богатейший
откупщик, и дом его, отделанный лучшими французскими мастерами, считался
одним из чудес Парижа. Павел выразил желание посетить его. За несколько
дней до того ему представили Клериссо, и он обошелся с ним не очень
приветливо. Так это показалось, по крайней мере, строптивому архитектору;
Клериссо написал тогда князю Барятинскому, флигель-адъютанту великого
князя, письмо, - в очень достойных выражениях, по свидетельству Гримма, -
но где он, однако, осмелился сообщить, что доложит русской императрице о
приеме, оказываемом ее сыном людям, которых она удостаивала своего
уважения. После этого художник и великий князь встретились в столовой дома
Реньера. Эта комната была шедевром Клериссо. На пороге ее Павел увидел
человека, который молча ему поклонился. Он ответил на поклон, но тот
загородил ему дорогу.

- Что вам угодно, милостивый государь? - спросил великий князь.

- Вы не узнаете меня, ваша светлость!

- Я прекрасно вас узнаю; вы господин Клериссо.

- Почему же вы в таком случае ничего не говорите мне?

- Потому что мне нечего вам сказать.

- Вы, значит, и здесь будете обращаться со мной, как и у себя, ваша
светлость, не признавать меня, как незнакомца, - меня, архитектора
императрицы, состоящего в переписке с ней! Я писал вашей матушке, чтобы
пожаловаться на тот недостойный прием, который вы оказали мне.

- Напишите также моей матушке, в таком случае, что вы мешаете мне пройти,
милостивый государь! Она наверное вас поблагодарит за это.

Версия Гримма - он излагает инцидент в письме к Екатерине - значительно
отличается от рассказа г-жи Оберкирх. Она кажется нам более правдоподобной.
Павел, по-видимому, первый подошел к Клериссо, чтобы загладить свою вину
перед ним, и стал напоминать ему очень любезным тоном те похвалы, которые
расточал ему во время их первого свидания. Но Клериссо резко оборвал эти
запоздавшие излияния:

- Граф, возможно, что вы имели намерение сказать мне все это, но я этого не
слышал.

- В таком случае у вас нет ни слуха, ни памяти, - возразил ему нетерпеливо
Павел.

Эти слова и вмешательство присутствовавших положили конец неприятному
разговору. "Никогда со мной так дурно не обращались, - сказал смеясь
великий князь: - меня всего даже бросило в жар". Великая княгиня пыталась
было потом поправить дело; но Клериссо остался непреклонным и в конце
концов стал даже груб. Графиня Северная просила его прислать ей модель и
рисунки салона его работы, которым она очень восхищалась, но он ответил на
это сухо:

- Я пошлю эту модель и эти рисунки моей августейшей благотворительнице, у
которой графиня может их видеть.

Екатерина, разумеется, не взяла сторону архитектора против наследника
своего престола: она слишком высоко ставила для этого престиж своего сана и
царского достоинства. Но это столкновение само по себе не могло не
произвести на нее тяжелого впечатления: она еще более укрепилась во мнении,
что ее сын и наследник не умеет обходиться с людьми. Ее письма к нему и к
невестке во время их путешествия были, впрочем, полны материнской
заботливости и любви. Продолжительная разлука с сыном как будто смягчила и
умиротворила Екатерину. Но, возвратившись и живя у нее на глазах, Павел
опять стал для нее угрозой и причиной неумолчной тревоги. Разве не ходили
прежде в народе слухи, что императрица только ждет его совершеннолетия,
чтобы восстановить его права, т.е. вернуть ему престол, который она
занимала?


III.
Эти отношения обостряются. - Разномыслие между Павлом и Екатериной. - Павел
составляет оппозицию. - Денежные затруднения молодого двора. - Гневное
чтение бумаг одного банкира. - Догадки о последней воле Екатерины. - Будет
ли Павел лишен престола? - Все ждут манифеста. - Предполагаемое завещание
Екатерины.



После заграничного путешествия отношения Павла с матерью еще обострились.
Он и великая княгиня жаловались на то, что императрица отнимает у них
детей. Даже отправляясь в Крым, Екатерина хотела увезти с собою маленьких
великих князей Александра и Константина Павловичей. Но на этот раз родители
так горячо восстали против этого, что она не решилась пойти против их воли.
Кроме того, и вопросы чисто государственного характера играли большую роль
в этой ссоре матери и сына, становившейся изо дня в день все более
ожесточенной. В июле 1783 года маркиз Верак, французский посланник в
Петербурге, много раз предлагавший Екатерине услуги Версальского двора,
чтобы уладить враждебные отношения между Россией и Турцией, писал о
равнодушном, даже пренебрежительном приеме, оказанном ему императрицей и ее
министрами, но в то же время указывал на антагонизм между Екатериной и
Павлом, в котором видел в будущем надежду для Франции: "Великий князь
решительный противник политической системы императрицы; этот принц,
воспитанный в мудрых принципах покойного графа Панина, думает со
смертельным огорчением о бедственном состоянии, до которого будет доведено
его государство безграничной расточительностью его матери. Он смотрит на
план нападения на турок, как на проект, который вызовет полное разорение
России, и лично крайне возбужден против императора, так как считает его
зачинщиком этого дела".

Когда разразилась война, Екатерина не позволила великому князю принять в
ней участие. "Это была бы для вас новая обуза", - писала она Потемкину. А
во время шведской войны она хотя и разрешила Павлу отправиться в Финляндию,
но Кнорринг, командовавший одним из корпусов действующей армии, получил -
как он уверял впоследствии - приказ не сообщать его высочеству планов
военных операций. В 1789 году, когда поднялся вопрос о разрыве с Пруссией,
положение Павла приняло угрожающее для него сходство с положением Петра в
последние годы царствования Елизаветы. По Петербургу пошли мрачные слухи.
Знаменитый греческий проект императрицы был тоже поводом к постоянным
столкновениям между нею и сыном: Павел относился к нему с нескрываемым
несочувствием. И наконец, видя постоянные смены временщиков, Павел
отказывал иногда матери в сыновнем уважении, а фавориты, со своей стороны,
не считали нужным щадить великого князя. Раз за обедом, когда цесаревич
согласился с какою-то мыслью Зубова, тот спросил громко: "Разве я сказал
какую-нибудь глупость?"

У молодого двора часто бывали большие денежные затруднения. В 1793 году
Екатерина просматривала вместе со своим секретарем Державиным счета
придворного банкира Сэтерланда, дела которого были настолько плохи, что он
со дня на день мог прекратить платежи, Перечисляя его актив, Державин дошел
до суммы, которую банкиру должно было "одно высокое лицо, не очень любимое
государыней". Екатерина сейчас же догадалась, о ком идет речь. "Вот как
мотает! - воскликнула она: - на что ему такая сумма!" Державин позволил
себе тогда напомнить императрице, что покойный князь Потемкин имел
обыкновение заключать еще более крупные займы; он указал на некоторые из
них среди долгов Сэтерланду. Екатерина промолчала, и Державин стал читать
дальше. Дошли до второго долга "высокого лица". - "Вот опять!" вскричала в
гневе Екатерина: - мудрено ли после этого сделаться банкротом". Державин,
желая подвести нового фаворита, Платона Зубова, который, по его мнению,
платил ему за его преданность слишком скупо, обратил внимание императрицы
на громадную сумму, недавно взятую Зубовым у банкира. Ничего не отвечая,
Екатерина позвонила. "Нет ли там кого в секретарской комнате?" спросила
она. - "Василий Степанович Попов, ваше величество". - "Позови его сюда".
Попов вошел. "Сядьте тут, - сказала ему Екатерина, - да посидите во время
доклада; этот господин, мне кажется, меня прибить хочет..."

Великий князь жил с женой в Гатчине или в Павловске, совершенно отдельно от
матери и разлученный со своими детьми, находившимися при императрице; он не
видал их иногда месяцами. Для свидания с ними ему необходимо было
испрашивать разрешение у графа Салтыкова, их воспитателя. Мы говорили уже о
том, что в последние годы царствования Екатерины при дворе и в обществе
сложилось убеждение, что она лишит сына престола. Многие горячо желали
этого. Все ждали манифеста, который бы выяснил этот важный пункт. Думали,
что он появится 1 января 1797 года. По одной версии манифест будто бы уже
был составлен, и в нем обещалось дать России конституционный строй с
воцарением Александра, так как характер Павла был несовместим с такой
формой правления. В Записках же Энгельгардта и в отрывке Записок Державина,
дошедшем до нас, говорится тоже о подобном завещании императрицы, но без
загадочного и сомнитель