сердцам. Но, повторяем мы,
настоящим воспитателем великой императрицы было одиночество, на которое
обрекало ее равнодушие ее мужа и постепенное удаление всякой поддержки
среди двора, создавшего ей на первых порах приятную жизнь и под блестящей
внешностью не замедлившего оказывать ей всевозможные неприятности. Здесь
уместно бросить беглый взгляд на эту среду, где протекли для нее долгие
годы испытания, ожидания и борьбы, мужественно выдержанные ею до конца.


III.
Внутренняя жизнь двора. - Денежные неурядицы. - Как строят императорский
дворец и как в нем живут. - Первые поэтические опыты Екатерины. -
Нравственная неурядица. - Что видно в дверную щель. - Супружеская жизнь с
великим князем. - Вкусы и интимные привычки Петра. - Собаки. - Пьянство. -
Картонные солдатики и крепости. - Развлечения Екатерины. - Охота. -
Верховая езда. - Танцы. - Чтение.



Россия восемнадцатого века - это здание, состоящее из одного только фасада.
Это театральная декорация. Петр I поставил двор на европейскую ногу, и его
преемники, в этом по крайней мере отношении, поддержали и развили его дело.
Как в Петербурге, так и в Москве Елизавета была окружена всей пышностью и
великолепием, свойственными и другим цивилизованным государствам. В ее
дворцах мы видим Целые анфилады зал, украшенных зеркалами, с мозаичными
паркетами и потолками, разрисованными художниками. На ее празднествах
толпятся придворные, одетые в шелка и бархат, разукрашенные золотом,
осыпанные брильянтами, дамы, одетые по последней моде, с напудренными
волосами, нарумяненные и с пленительными мушками на уголках губ. У нее
свита, штаты, камергеры, придворные дамы и лакеи - числом своим и роскошью
мундиров не имеют себе равных в Европе. Согласно многим современным
свидетелям, к которым некоторые русские писатели отнеслись слишком
доверчиво, по нашему мнению, императорская резиденция в Петергофе
превосходит великолепием Версаль. Чтобы составить себе суждение об этом,
всмотримся попристальнее в эту кажущуюся роскошь.

Во-первых, у нее есть одна непадежная, непрочная сторона, в значительной
мере лишающая ее ценности. Дворец ее величества, как и дворцы ее подданных,
почти все деревянные. Когда они горят, что случается довольно часто, гибнут
и все богатства, собранные в них, - драгоценная мебель, художественные
предметы. Их строили вновь всегда поспешно и небрежно, не думая о том,
чтобы придать им большую прочность. На глазах Екатерины в три часа сгорает
московский дворец, имевший три версты в окружности. Елизавета повелела,
чтобы его выстроили вновь в шесть недель, и приказание ее было исполнено.
Можно себе представить, какова была постройка. Двери не закрываются, из
окон дует, печи дымят. Архиерейский дом, в котором жила Екатерина после
пожара, загорался три раза во время ее пребывания.

Вместе с тем в этих роскошных с внешней стороны дворцах не было и следа
комфорта и удобства. Всюду великолепные приемные покои, чудесные бальные и
банкетные залы; а для жилья служили несколько узких комнат, лишенных света
и воздуха. Половина Екатерины в летнем дворце в Петербурге выходила с одной
стороны на Фонтанку, представлявшую тогда зловонную лужу, с другой - на
маленький дворик. В Москве еще хуже. "Нас поместили, - пишет Екатерина, - в
деревянном флигеле, выстроенном лишь осенью; вода текла со стен, и все
помещение было страшно сыро. Этот флигель состоял из двух рядов комнат, по
5 или 6 больших комнат. Комнаты, выходившие на улицу, были отведены мне,
остальные - великому князю. В моей уборной помещались мои девушки и
горничные со своими прислужницами, так что их было семнадцать женщин в
комнате с тремя большими окнами, но с одной только дверью, выходившей в мою
спальню, через которую они и принуждены были проходить за всякою рода
нуждами... Кроме того, столовая их помещалась в моей передней". В конце
концов установился другой способ сообщения с внешним миром - посредством
простой доски, прилаженной к окну и служившей лестницей. Как видите, до
Версаля еще далеко!

Екатерине приходилось не раз сожалеть о своем скромном прежнем жилище, в
соседстве с колокольней, в Штеттине. или вспоминать с восторгом замок
своего дяди в Цербсте или бабушки в Гамбурге. То были грубые, но прочные и
просторные каменные постройки, относящиеся еще к шестнадцатому веку.

Дворцы Елизаветы были скверно выстроены и не лучше меблированы. Происходило
это вследствие того, что принадлежность меблировки к известному дому была
тогда обычаем, неизвестным в России. Мебель была как бы принадлежностью
лица и следовала за ним в его путешествиях. Это являлось как бы пережитком
кочевой жизни восточных народов. Обивка, ковры, зеркала, кровати, столы,
стулья, предметы роскоши и предметы необходимости переезжали вместе с
двором из зимнего дворца в летний, оттуда в Петергоф и Москву. Конечно,
много вещей ломалось и терялось в пути. Таким образом получалось странное
смешение роскоши и убожества. Ели на золотой посуде, поставленной на столе
со сломанной ножкой. Среди chef d'oeuvre'ов французского и английского
искусства не на чем было сидеть. В доме Чоглокова в Москве, где Екатерине
пришлось жить некоторое время, не было вовсе мебели. Сама Елизавета нередко
находилась в том же положении, но она ежедневно пила чай из чашки,
привезенной по ее приказанию Румянцовым из Константинополя и стоившей 8.000
дукатов.

Этому материальному беспорядку, которым разрушалось величие внешней
декорации, соответствовала в отношении нравственности какая-то внутренняя
разнузданность, в которой, несмотря на внешнюю чрезвычайную пышность и
утонченный этикет, поминутно утопало достоинство самого трона. Следующее
происшествие, рассказанное нам Екатериной в своих "Записках", дает нам
представление об этом. Незадолго до вмешательства Бестужева, послужившего
поводом к вышеуказанным переменам в штате Екатерины и ее супруга, Петр
совершил проступок, который, пожалуй, если и не вызвал, то по меньшей мере
оправдал строгости канцлера и побудил императрицу их одобрить. Комната, где
великий князь устроил свой театр марионеток, сообщалась дверью с одной из
гостиных императрицы. Когда вся половина была отдана молодой чете, дверь
эту заперли. Елизавета велела поставить в этой гостиной обеденный стол и
иногда обедала в ней с приближенными. Обеды эти были интимные, и сервировка
стола была такова, что можно было обходиться без слуг. Однажды Петр,
услышав веселые голоса и звон чокающихся рюмок, вздумал просверлить
несколько дырочек в двери. Посмотрев в щелку, он увидел за столом
императрицу, обер-егермейстера Разумовского в халате и человек двенадцать
придворных. Это зрелище показалось Петру чрезвычайно забавным и, не желая
наслаждаться ими в одиночестве, он позвал Екатерину. Она, однако ж,
уклонилась от приглашения и даже дала почувствовать своему мужу все
неприличие и опасность подобного развлечения. Он не обратил на ее слова
внимания и пригласил ее фрейлин, заставив их влезать на стулья и табуреты,
чтобы лучше видеть, и устроив целый амфитеатр перед дверью, за которой
выставлялось напоказ бесчестие его благодетельницы. Вскоре об этом узнали;
императрица страшно разгневалась. Она даже напомнила своему племяннику, что
у Петра I был тоже неблагодарный сын, а это было равносильно объявлению,
что голова его Держится на плечах не прочнее головы несчастного Алексея.
Весь двор узнал об этом инциденте и в свою очередь над ним посмеялся.

Что касается Екатерины, она из него извлекла если не урок морали, чего,
по-видимому, не случилось, то урок практической мудрости. Если и возле нее
впоследствии сидели фавориты в халате, она все же устраивалась так, что их
нельзя было видеть в дверную щелку. Она их или прятала, или заставляла
толпу почитать их, создавая для них соответственные, величественные рамки.
Она получила от Елизаветы и другие ценные указания. Она отказалась нарушить
тайну интимных пиршеств, во время которых императрица позволяла себе
забывать свое величие, но зато она присутствовала вскоре после отъезда
принцессы Цербстской, 25 ноября, при парадном обеде, которым отмечался
каждый год день вступления на престол дочери Петра Великого. В большой зале
Зимнего дворца стол был накрыт для 350 унтер-офицеров и солдат полка,
который в тот день сопровождал Елизавету на завоевание своей короны.
Императрица, в мундире капитана, в ботфортах, с саблей на боку и белым
пером в шапке, сидела среди своих "камрадов". Придворные чины, высшие
офицеры и иностранные министры сидели в соседней комнате. Екатерина, с
ранних пор имея перед глазами это зрелище, задумывалась над ним и потому
она, вероятно, и сумела в нужный момент с такой грациозной развязностью
надеть боевую одежду и, в свою очередь, возбудить энтузиазм и привлечь
содействие этих же самых гренадер, также подготовленных уроками прошлого к
смелым предприятиям.

Чаще всего великий князь был занят своими удовольствиями и любовными
увлечениями, но иногда он вдруг возвращался к Екатерине. Эти минуты не были
лучшими в ее жизни. В продолжение целой зимы он только и говорил с
Екатериной, что о своем плане построить рядом со своей дачей дом, во всем
похожий на капуцинский монастырь. Чтобы быть ему приятной, ей пришлось сто
раз перерисовывать план этого здания. В этом не заключалось, однако, ее
самое жестокое испытание. Присутствие великого князя влекло за собой и
постоянное соседство своры собак, помещавшихся в супружеском апартаменте и
распространявших невыносимый запах. Императрица запретила держать собак, и
потому Петр вздумал спрятать их в общий альков, вследствие чего ночи
Екатерины стали настоящим мучением. Днем лай и пронзительный визг нередко
избиваемых собак не давал ей ни минуты покоя. Когда свора молчала, то Петр
брал свою скрипку и ходил с ней из комнаты в комнату, стараясь производить
возможно более шуму на своем инструменте. Он любил вообще шум. Кроме того,
он все более и более обнаруживал пристрастие к спиртным напиткам. С 1753 г.
он напивался "почти ежедневно". В этом отношении Елизавета не могла по
понятным причинам накладывать на него узду. Изредка он возвращался к своим
марионеткам. Однажды Екатерина нашла его стоящим в парадном мундире, в
ботфортах и с обнаженной саблей посреди комнаты перед крысой, подвешенной
под потолок. Оказывается, что несчастная крыса съела часового из крахмала,
стоявшего перед картонной крепостью, и военный совет, собравшийся по всем
правилам, приговорил ее к смертной казни.

Без сомнения, Екатерина, со своей могучей молодостью и страстностью своего
темперамента, не выдержала бы испытаний подобной жизни, если бы она не
приобрела некоторых привычек, дававших ей возможность иногда покидать
печальный дом и нравственно отдыхать. Летом в Ораниенбауме она вставала с
зарей и, быстро одевшись в мужской костюм, уезжала на охоту в сопровождении
старого слуги. "Совсем близко на берегу моря была рыбачья лодка, мы шли
через сад пешком, держа ружья на плече, и затем я, слуга, рыбак и собака
садились в лодку, и я охотилась на уток, сидевших в камышах, окаймлявших
море по обеим сторонам ораниенбаумского канала". Кроме охоты, другим
поводом к частым отлучкам Екатерины служила верховая езда. Елизавета была
сама страстной наездницей. Однако она сдерживала нарождавшееся увлечение
Екатерины этим спортом. Великая княгиня в особенности любила ездить
по-мужски на плоском седле с двумя стременами. Императрица усмотрела в этом
одну из причин, препятствовавших ей иметь детей. Тогда Екатерина придумала
снабдить свое седло особым приспособлением, позволявшим ей ездить по-дамски
на глазах у Елизаветы и тотчас же переменять положение, как только лошадь
уносила ее из виду. Юбка, разделенная надвое во всю длину, облегчала эту
метаморфозу. Она брала уроки у наездника-немца, инструктора в кадетском
корпусе, и за быстрые успехи получила почетные серебряные шпоры.

Она любила также танцы. Однажды вечером на одном из балов, которыми
Елизавета, любившая движение и шум, увеселяла свой двор, великая княгиня
поспорила с женой саксонского министра, Арнгейм, о том, кто скорее устанет.
Она выиграла. Однако все эти развлечения не могли наполнить пустоту долгих
зимних дней.


IV.
Первые книжки Екатерины. - Романы. - Письма мадам де-Севиньи. -
Исторические книги. - Мемуары Брантома.



Граф Гюлленборг посоветовал ей читать Плутарха и Монтескье. Графиня
Головина утверждает в своих записках, оставшихся не изданными, что Лесток
первый направил ее по этому пути, дав ей читать "Словарь" Бейля. Вряд ли
Екатерина начала свое чтение со столь серьезного труда. Она сама, впрочем,
сообщает нам некоторые подробности. "Первая моя книга была "Tiran Ie
Blanc". Она начала с романов, составлявших, несомненно, обычное чтение
окружавших ее лиц. Она, по-видимому, прочла их много. Она не приводит их
заглавий, но утверждает, что некоторые из них надоедали ей своими
длиннотами. Можно из этого заключить, как то и сделал В.А. Бильбасов, что
она прочла романы Лакальпренеда, мадемуазель де-Скюдери, может быть,
"Astree" и, вероятно, "Les amours pastorales de Daphnis es Chloe".
Чувственные описаний, которые она в них нашла, и непристойность, не
превзойденная и в наши дни, не способствовали ли развитию некоторых
склонностей, державших ее впоследствии в своей власти? Это весьма возможно.
Она узнала, какие уроки добрая соседка Ликсония преподала Дафнису, и как
она сообщила их невинной Хлое; как "Дафнис сел возле нее и поцеловал ее и
затем лег; Ликсония нашла, что он готов, приподняла его и скользнула под
него..." Перевод Амио сочинения Лонга имел тогда успех, о котором
свидетельствует число его изданий, а отрывки вроде вышеприведенного не
пугали даже самых "честных женщин". Роман мадемуазель де-Скюдери и явился
протестом против слишком грубого реализма этой литературы, вплоть до того
момента, когда реакция, вызванная им, в свою очередь, пала под давлением
скуки. Таким образом история литературных эволюции является в общем ходе
человеческих дел лишь вечным повторением одного и того же.

Хотя Екатерине и трудно было хвалиться сведениями, почерпнутыми ею из этого
мутного источника, она все же извлекла из него огромную пользу любовь к
чтению вообще. Когда она оставила романы, наскучив ими или получив к ним
отвращение, она уже научилась читать и принялась за другие книги. Она
читала много и без разбора, что попадалось под руку. Так, она ознакомилась
с "Письмами" мадам де-Севинье; они привели ее в восторг, она их проглотила,
по собственному ее выражению; без сомнения, она там и почерпнула свое
пристрастие к эпистолярному стилю, как отчасти и фамильярный отрывистый
слог ее писем, отнюдь, однако, не напоминающих прелестную грацию образца.
Она стала лишь немецкой Севиньс, влагавшей в самые смелые полеты своего
пера немного той немецкой тяжеловесности, от которой Гейне и Берне
освободились лишь благодаря особому смешению рас.

После "Писем" мадам де-Севинье настал черед Вольтера. Семнадцать лет
спустя, Екатерина писала Фернейскому патриарху: "Могу вас уверить, что с
тех пор, как я располагаю своим временем, т.е. с 1746 г., я многим вам
обязана. До того я читала лишь романы, но случайно ваши сочинения попали
мне в руки; с тех пор я их беспрестанно читаю и не хотела уже читать хуже
написанных книг". Память изменила императрице, когда она писала эти строки,
так как в своих "Записках" она упоминает лишь об одном сочинении Вольтера,
прочитанном ею в то время; она не помнит даже его названия; к тому же она
не особенно льстила великому философу, говоря о прочитанных ею столь же
хорошо написанных книгах. Какие же были эти книги? "Жизнь Генриха Великого"
Перефикса; "История Германской империи" Барра и главным образом - Екатерина
не стесняясь сознается, что находила в этом чтении особое удовольствие, -
сочинения Брантома. Вольтеру не приходилось особенно гордиться этим
сравнением, тем более, что влияние Перефикса соперничало с его влиянием в
уме августейшей читательницы. Генрих IV всегда остался в представлении
Екатерины несравненным героем, великим королем и образцовым государем. Она
заказала его бюст Фальконету. Она неоднократно выражала, - между прочим и в
своих письмах к Фернейскому патриарху, - свое сожаление, что ей не суждено
было встретить на земле столь достойного удивления монарха. Но она
надеялась, однако, что на том свете будет наслаждаться его обществом. Она
полагает, что во время революции политика великого Генриха спасла бы
Францию и монархию. Этим поклонением объясняется и ее снисходительность к
некоторым слабостям и отклонениям от прямого пути, свойственным любовнику
красавицы Габриэли, и спокойная уверенность, с какой она не считала их
несовместимыми с саном государя и общим направлением великого царствования.
По всей вероятности, строгие размышления Перефикса на этот счет не обладали
для нее достаточной убедительностью; она прочла ведь у него следующие
слова: "Для величия его памяти следовало бы пожелать, чтобы у него не было
другого недостатка, кроме страсти к игре. Но другой его слабостью, гораздо
более прискорбной в христианском государе, являлось его пристрастие к
красивым женщинам". Она удовлетворилась лишь данным ей примером, оставив в
стороне моральную его сторону.

Чтение Брантома, так "заинтересовавшего" ее. как она наивно выражается,
оказало, вероятно, более прямое и сильное влияние на ход ее мыслей. От нее
не ускользнуло суждение о Монгомери, "который самым беспечным и небрежным
образом исполнял свои обязанности, так как очень любил вино, игру и женщин;
но верхом, в седле, он становился храбрейшим и достойнейшим
военачальником". Она отметила и характеристику Иоанны II Неаполитанской и
странные комментарии автора: "Эта королева пользовалась славой женщины
развращенной и непостоянной; говорили, что она была постоянно в кого-нибудь
влюблена и наслаждалась страстью различным образом и с несколькими
мужчинами. Однако в великой и красивой королеве этот порок наименее
предосудительный... Красивые и знатные дамы должны походить на солнце.
разливающее свет и теплоту на всех, так что каждый его чувствует. Так и эти
знатные красавицы должны расточать свою красоту всем, кто к ним пламенеет.
Те красивые и знатные дамы, которые могут удовлетворить многих людей,
благосклонностью ли, словами ли, красивыми лицами, общением, всякими
сладостными изъявлениями и доказательствами или, что еще предпочтительнее,
восхитительными действиями, те не должны останавливаться на одной любви, но
должны иметь их несколько: подобное непостоянство прекрасно и дозволено им".

После Брантома, "Общая История Германии" Барра, вероятно, показалась
Екатерине довольно неудобоваримой. Она пишет в "Записках", что читала по
одному тому в неделю. Она как бы сознается, что у нее не хватило терпения
прочесть все до конца, так как она упоминает лишь о девяти томах, тогда как
их всего одиннадцать (в издании 1778 г.). Тем менее правдоподобно, что
чтение этого сочинения повлияло неблагоприятно на ее отношения к Фридриху
II и прусской политике. Фридрих II и его политика являются на сцену именно
лишь в двух последних томах Барра. К тому же Екатерина познакомилась с этим
сочинением в 1749 г., вскоре после его появления; поэтому, если ее
предубеждение коренилось в нем, оно, очевидно, долгое время назревало и не
проявлялось, так как еще в 1771 г., при первом разделе Польши, его нет и
следа. Гораздо вероятнее, что Екатерина обязана была Барру своими первыми
сведениями о германских делах, о силах и интересах, состоявших в борьбе
между собой в великом германском организме, так как ее пребывание в
Штеттине и Цербсте дало ей лишь самые смутные и несовершенные понятия о них.

Что касается "Словаря" Бейля, трудно себе представить, какое впечатление
произвела подобная книга на читательницу двадцати двух - двадцати трех лет;
первый том его она прочла в 1751 г. Екатерина уверяет, что она прочла
целиком все четыре тома in-folio, в которых этот предшественник
энциклопедистов излагает результаты интеллектуальной культуры своей эпохи.
Но, не зная н