ле,   общая  длина  таможенных  линий  Франции  простирается,  по  здешним
исчислениям, на три тысячи лье. Товар, отправленный из Бретани куда-нибудь в
Прованс,  подлежит  восьми  заявлениям и осмотрам. Его семь раз оплачивают и
два  раза  перегружают.  Таким  образом,  городские  жители, имеющие крупные
предприятия,  должны  оплачивать не только государственные таможенные сборы,
но  и  частные  дворянские  поборы".  Деревенские  князья, владельцы богатых
сеньорий,  епископы  и  настоятели  монастырей,  владея  обширными, богатыми
землями  и  живя трудом церковных рабов, обильно пользовались правом местных
сборов в свою пользу со всех проходящих товаров.
     Это   возмущало   буржуазию.   Она  уже  давно  считала  себя  хозяйкой
производств,  она  признавала  себя  солью французской земли. В ее "здравый"
разум  не  укладывалось  понятие  торговой  выгоды,  ущербленной  помещичьим
побором,  тем  более,  что  "помещик  получал  выгоду от провоза товаров, не
ударив  палец  о  палец  для  их производства и даже не чувствуя ни малейшей
признательности  к третьему сословию, которое все чаще и чаще превращалось в
овцу  для  стрижки". Было время, когда богатый и знатный сеньор нес довольно
тяжелую  королевскую службу. Вооруженный с головы до ног, он защищал границы
государства,  в  сопровождении  иногда  многочисленного  войска,  которое он
содержал  на  свой  счет.  Но  к  тому  времени,  когда  Юнг  путешествовал,
дворянство уже в значительной степени отказалось от своих воинских служебных
обязанностей,  и даже этого служебного оправдания своих поборов оно не могло
представить.  Внутренняя,  более  мелкая  торговля в пределах Франции в силу
этих  условий  испытывала  колоссальные  затруднения.  Не менее чем таможни,
поразили  Юнга  разные  меры  веса  и  длины в разных областях Франции: "Это
различие  вело  к  путанице, в какой разобраться мог только ловкий продавец,
обсчитывающий  и  обвешивающий простаков". Однажды соседом Юнга по дилижансу
оказался "почтенного вида человек в черной одежде, носящий печать скромности
и  важности  одновременно".  Это  был  крупный буржуа, областной королевский
откупщик, Он авансом вносил в казну всю сумму местного налога и взял на себя
полномочия  по  осуществлению государственных монополий. Давая деньги взаймы
разорившимся дворянам, он сделался незаменимым человеком для помещиков своей
области,  полезным  для  королевской  казны  и  страшным для крестьянского и
городского населения: ублажая сильных, он угнетал слабых. В его распоряжение
благородные   сеньоры   давали   вооруженные  отряды  для  сбора  налогов  и
выколачивания  долгов.  Авторитет дворянского суда зачастую также становился
предметом купли и продажи. Заинтересованный дворянин всегда давал приговор в
пользу  откупщика.  Сам откупщик, помимо своей работы по сборам, вел большие
спекуляции  сукном  и  шелком.  Франция  того  времени  имела предприятия, в
которых   насчитывалось   до   шестисот   тысяч   суконщиков,  шелковиков  и
рабочих-хлопчатобумажников.  Оставив  собственное производство, наш откупщик
занимался,  в  силу  занимаемого  положения,  легкой и выгодной перепродажей
мануфактур  за пределы Франции. Крупная оптовая торговля поощрялась королем,
ибо  приток  золота  в  королевскую  казну считался признаком благосостояния
страны,  хотя  население  ни  в какой мере себя не чувствовало счастливее от
того, что мешки с испанским или турецким золотом свозились в Париж.
     Юнг  был разговорчивым человеком. Не имея возможности оказаться соседом
и  собеседником  представителей  французской власти, так как они не ездили в
-почтовых  каретах,  а  предпочитали  собственные экипажи, Артур Юнг закидал
откупщика  вопросами.  Старик,  несмотря на видимую важность, не отказывался
отвечать,  а  иногда  и  сам  возобновлял  прерванную  беседу.  Указывая  на
разрушенную мельницу при переезде через речку, он говорил:
     -  Вот  мельница  не работает, а крестьяне попрежнему платят сеньору за
нее деньги, хотя молоть муку приходится у себя на домашней ветрянке.
     - За что же платить? спросил Юнг.
     - За то, что завели у себя ветрянки, - ответил откупщик.
     -  Не  умирать  же  им  с голоду, - произнес Юнг. - Я ваших французских
отношений  не  понимаю:  ваши  дворяне  боятся  заниматься торговлей, а свое
деревенское  хозяйство  ведут  плохо;  наши лорды охотно вступают в торговые
компании, в своих графствах они заводят фабрики и заводы.
     -  Это  было  бы  ничего,  - проворчал откупщик, - хуже всего, что наше
дворянство  загораживает  дорогу  и  торговле,  и промышленности: во Франции
дворян  всего  тридцать  тысяч  семей,  а нас, французов не-дворян, двадцать
шесть  миллионов.  Но  бог  по-разному  любит  свои сословия: тридцать тысяч
дворянских  семей обходятся государственному бюджету в одну пятую долю всего
богатства   Франции.  Вы  подумайте  и  прикиньте:  одно  только  придворное
дворянство обходится в тридцать один миллион ливров в год! Кто-нибудь должен
делать эти деньги.
     - Ну вы лично не должны как-будто жаловаться, - возразил Юнг.
     -  Как  не  жаловаться?  У  меня  трое  сыновей:  из них одному я купил
судебную  должность в провинции; если он перейдет в Париж, он может получить
дворянство;  хоть  какое-нибудь, хоть дворянство мантии! Тогда он будет хоть
чем-нибудь.  Второй  сын  хотел стать офицером, из этого ничего не вышло. Он
вернулся из Парижа, растратив кучу отцовских денег, но не добился патента. В
самом  деле, вы подумайте, стоило хлопотать: ведь этот патент офицера дал бы
ему обеспечение и блестящую жизнь, как хочется молодежи. Военному дворянству
живется  очень  хорошо.  Содержание  тысячи офицеров в год обходится в сорок
шесть  миллионов ливров, то есть ровно столько, сколько стоит содержание ста
пятидесяти  тысяч солдат. Третий сын у меня совсем неудачник: в прошлом году
он  истратил  тысячу пятьсот франков на покупку "Диксионера наук, искусств и
ремесл",  из-за  которого  господа  Дидро,  Даламбер,  Руссо и другие ученые
буржуа  терпели  немало  заслуженных  неприятностей.  Правда, мой третий сын
инженер,  ему  эта  энциклопедия может быть полезна, но когда же все-таки он
прочтет эти тридцать пять кожаных томов? Я за всю мою долгую жизнь не прочел
тридцати  пяти книг, а он любит книги, он беседует с учеными людьми о правах
третьего  сословия. Он говорит, со слов господина Руссо, что все должны быть
равны  перед  законом,  что человек родится свободным, он повторяет вслед за
бароном  Гольбахом,  что  в  основу  всех суждений нужно положить разум, что
природой  управляет  сила и материя. А я думаю, что физика, механика и химия
хороши  только  тогда,  когда  они  работают  на  удешевление  себестоимости
товаров.  А вся эта философия - чистый вздор: никакой философией не изменишь
порядков  в  королевстве. От бога установлено, что люди делятся на богатых и
бедных.  Конечно,  человек  с  умом может сделать немало улучшений в наживе.
Ведь  вот герцог Орлеанский затратил шестьсот тысяч ливров на сукнопрядильню
и  поставил вместо рабочих паровую машину. Немногие из нас могут так швырять
деньгами.  Вот  почему  я  решил заниматься лучше выгодной перепродажей, чем
рискованным фабричным и заводским делом.
     Юнг записал и эти суждения откупщика.
     -  Странное  у  вас дворянство, - сказал он ему. - Вот в Англии дворяне
любят купечество. Король поощряет мануфактуры.
     Ваша страна счастливая, - сказал откупщик.
     - Ваша страна несчастная, - заметил Юнг.
     -   Но   ваши   дворяне   когда-то  отрубили  королю  голову,  -  вдруг
рассердившись, заворчал французский откупщик.
     -  Будем  надеяться,  -  ответил  Юнг  спокойно,  - что ваше разоренное
дворянство,  проживающее богатства Франции, никогда этого не сделает, но вот
за   месяц  моего  путешествия  по  Франции,  я  сделал  немало  открытий  о
французской жизни: я убедился, что мне не следует ручаться за буржуазию, она
недовольна,  она  думает совсем и не так, как думают король и министры. Я не
ручаюсь за ваших крестьян, за ваших городских ремесленников.
     Такой  разговор происходил между французом и англичанином в конце XVIII
столетия,  когда  противоречия  классовых  интересов  во  Франции  дошли  до
чрезвычайной остроты.
     В конце своего пути Юнг попал на северо-запад Франции, в Бретань. Давно
почтовая  карета  сменилась  местным  экипажем. Наблюдательный и тонкий глаз
английского  агронома  затерялся  в  огромных  пространствах  "Семи страшных
лесов"   Бретани.   Лишь  изредка  попадались  ему  деревни  с  крестьянами,
длинноволосыми  и  светлоглазыми,  в  кожаных  куртках,  расшитых  шелковыми
арабесками.  Он пробовал говорить с этим народом, - они не понимали обычного
французского  языка;  только знаками Юнг смог об'яснить им свою просьбу, так
как  молоко,  каштаны,  вода,  хлеб  и  гречневые лепешки - все носило у них
особые, неизвестные Парижу, французские названия Юнг увидел вскоре, что этот
темный народ смотрит на местного деспота - сеньора, на этого бесконтрольного
властелина  сел  и  деревень, с покорностью и смирением, что этот крестьянин
умеет  только подгонять своих быков, точить косу, что этот крестьянин прежде
всего  любит  свою  соху,  чтит  свою бабушку, верует совершенно одинаково в
богородицу,  попов  и  в высокие, одиноко стоящие на пустырях камни. У этого
крестьянина  угрюмые  и  тяжелые  мысли,  такие  же  беспросветные, как леса
Бретани.  Он  может часами простаивать, уставившись в одну точку, на морском
берегу,  на  песчаных  дюнах,  он как дикарь, противится всему новому и, как
фанатик,  верует  в  короля.  Он  привык  к  тому,  что гневный сеньор может
повесить  любого  крестьянина  за  неповиновение.  "В  Бретани  немного сел,
немного  замков,  но тридцать тысяч дрессированных охотничьих собак, которые
составляют  предмет  гордости и веселья благородных бретонских дворян". В те
дни,  когда своры в двести-триста озверелых псов при звуке рожка вылетают из
ворот  замка,  деревенские  жители  должны  скрываться  в  свои леса. Собаки
феодала рвали не только волков и лисиц, но и крестьянских детей и не боялись
мужчин, вооруженных вилами; барские собаки были классово чутки: за поранение
дворянской собаки крестьянин мог поплатиться жизнью, - псы это знали.
     Артур Юнг писал:
     "От  Понторсона  до Комбура тянется дикая, непривлекательная местность;
земледелие  стоит  здесь  на  той  же  ступени,  как у американских гуронов;
население почти так же дико, как и местность, а город Комбур - один из самых
грязных  и  невзрачных  закоулков земного шара; вместо домов, стоят землянки
без  стекол  в окнах, по мостовой едва можно проехать, никакого довольства и
удобства.  И  однако,  - прибавляет Юнг, - здесь есть замок, в котором живет
сам  владелец.  Кто  же  этот  господин  Шатобриан, у которого такие крепкие
нервы, что он может жить среди подобной грязи и нищеты?"
     На  это  ответ  дает  сам  Шатобриан  в  своих  "Мемуарах", вспоминая о
посещении Юнга: "Господин Шатобриан, о котором едет речь, - мой отец; замок,
который  показался  капризному  агроному таким безобразным, тем не менее был
благородным  и  прекрасным  жилищем,  хотя мрачным и серьезным. Что касается
меня,  того  молодого отпрыска плюща, начинавшего завиваться у подножия этих
диких  башен,  -  мог  ли приметить меня господин Юнг, он, который был занят
только нашим хлебом и пашней?"
     Пусть  читатель  не  посетует,  если наблюдательный английский агроном,
совершивший  небескорыстное  путешествие  по  Франции,  не сразу, а только в
конце  пути  привез  нас  к  молодому  человеку  Шатобриану.  Нам  предстоит
заниматься  этим  человеком.  Именно он дал образ юноши разочарованного и не
находящего   себе  применения  в  жизни,  молодого  человека,  разновидности
которого  мы  встречаем  почти  во всех странах. Он родился на пороге бурных
событий  во  Франции.  Юнг  уже  вернулся в Англию, когда Англия заключила с
Францией  в 1786 году выгодный торговый договор. Франция уже стояла накануне
полного   краха.   Дворянское  хозяйничанье  привело  и  к  этому  договору,
разорявшему  французскую  торговлю, и в тому, что через два года, вследствие
голода  и  двухлетнего  неурожая,  начались  восстания  и настоящие народные
бедствия.  Растерянное правительство стало менять министров, как перчатки на
парадной  охоте, пригласили женевского банкира Неккера министром финансов, а
когда   опубликованный   Неккером  бюджет  внезапно  раскрыл  перед  молодой
французской  буржуазией  полный  финансовый  крах  Франции,  тогда революция
началась  и  в  городах.  Вся  Франция  всколыхнулась;  всколыхнулся и замок
Комбур,  где  жил молодой Шатобриан. Старик чувствовал себя плохо, он ворчал
на   всевозможные   новшества.  Окруженный  местными  баронами,  недовольный
вольнолюбивыми     философами-материалистами    и    другими    насмешливыми
представителями  буржуазной  науки,  он  коротал  свои  дни с женой, десятью
детьми  и домашним священником, то рассказывая местные легенды, то повествуя
о подвигах старых Шатобрианов, принадлежавших к самому древнему французскому
дворянству.  Иногда  он  менял эти занятия на молчаливое хождение по верхней
галерее  замка,  и  тогда  дети  ходили  на цыпочках, боясь попасться ему на
глаза.  В  этой обстановке рос десятый сын старого Шатобриана - Франсуа Ренэ
Шатобриан, впоследствии знаменитый писатель.
     Он  родился в 1768 году, с детства впитал атмосферу легенд и дворянской
спеси,  с  детства  привык  видеть  бедность  своей  многочисленной  семья и
феодальные  притязания  старого отца. Между воображением и действительностью
наступил  разрыв.  Молодость  имела  свои  запросы, глаза видели перед собою
многое, что не об'яснялось сухими и отрывистыми словами отца. Ребенок уходил
в  себя;  одинокие  думы и чтение книг дворянской библиотеки бурно тревожили
воображение.  Рассказы  за  общим  столом  рисовали  картины  средних веков,
крестовых  походов,  событий  и  людей, для которых за пределами сумрачных и
покрытых  паутиной  зал  давно  уже не было никакого соответствия. На опушке
леса,  у  ручья,  с  книгою в руках, маленький худощавый Ренэ воображал себя
греческим  Ахиллом  перед  войском  или  рыцарем Баярдом на турнире, и вдруг
появляется  экипаж,  выходит  английский гость, агроном, которого принимают,
как   знатного   путешественника.   Насмешливый,   умный   и   вежливый  Юнг
расспрашивает,  сколько  арпанов  земли  и  каким  зерном  засеяно  в имении
Шатобрианов,   чем  занимается  крестьянство,  почему  такие  дикие  способы
земледелия  и почему такая страшная бедность кругом во всей Франции. И вдруг
молодой  Ренэ,  час тому назад бывший героем, наконец, чувствует себя просто
нищим  бретонским баричем, которого ждет такая же скучная жизнь, какою живет
отец.  Не  с  кем  поделиться  мыслями.  Разве сестра Люсиль? Но она странно
впечатлительна:  ей  кажется,  что  ее  преследуют  враги,  что она является
жертвой каких-то темных нечеловеческих сил. Вместо успокоения, из разговоров
с  сестрой Ренэ получает еще большую тревогу. Так проходят годы. Родители не
сразу  обратили внимание на чрезвычайную встревоженность сына. Встречая Ренэ
и  вдруг  замечая существование этого десятого наследника, отец лишь изредка
спрашивает  мать,  не  пора  ли посылать юношу во флот, как то делали всегда
Шатобрианы  с  младшими  детьми.  В  этих  размышлениях  проходит еще год. В
припадке  тоски  юноша  пытался покончить с собой. Его схватили, отец вызвал
врача,  тот  потребовал  удаления  Ренэ  из  родного замка. Проходят еще две
недели,  меланхолический юноша смотрит из окон на дорогу, видит гвардейского
курьера,  выходящим  из экипажа у ворот дамка. Через минуту Ренэ зовут вниз.
Солдат  на-вытяжку  стоит  перед старым бароном, старик Шатобриан охотничьим
ножом  разрезает  оболочку  королевского  патента  и  подзывает сына: "Ренэ,
читай!".
     Король  приказал  ему - барону Франсуа-Ренэ Шатобриану - быть поручиком
Наваррского   полка.  Сборы  были  недолгие,  и  вот  настала  новая  жизнь.
Франсуа-Ренэ  Шатобриан  в  Париже,  при  дворе  Людовика  XVI.  Застенчивый
провинциальный  барон чувствует себя плоховато. К новой обстановке он привык
не сразу. Он удивлялся всему, что не соответствовало понятиям, приобретенным
в  Комбуре.  Он  слушал  проповедь  королевского  духовника  и наблюдал, как
рассеянно  титулованные  придворные  ведут  себя  и  улыбаются,  как усталый
осанистый  представитель  католического  духовенства  не решается произнести
слово  "Христос",  в  своей  утонченной,  прекрасно построенной проповеди он
упоминает  лишь  "законодателя  христиан".  С еще большим удивлением молодой
Ренэ  слушал  в  салонах,  как  поклонники  Руссо  проповедывали гражданское
равенство,  но,  возвращаясь  из  Версаля или из Парижа в Камбре, еще больше
удивлялся  тому,  что  те  же  поклонники  Руссо и "Энциклопедии" наказывали
палочными ударами своих солдат.
     Однажды  в  военном  министерстве  он  увидел  голубоглазого белокурого
человека. Это был нотабль Лафайет. В расшитом камзоле, с тростью, постукивая
набалдашником  по  золотой  табакерке, он шел по лестнице и кричал: "Да, да,
виконт,  если его величество дал согласие, собирайте Генеральные штаты и как
можно поскорее, - иначе все полетит в преисподнюю!"
     "Как?  -  подумал  Шатобриан. - Созываются представители трех сословий?
Этого,  кажется,  не  было  почти  сто  лет. Старинные короли созывали штаты
только  для  голосования  новых  налогов на новые войны. Но давно уже короли
обходятся без представителей "трех сословий".
     - Неужели дело так серьезно? - спросил Шатобриан у проходящих.
     -  Значит,  очень  серьезно, господин королевский поручик, если Франция
разорена, - ответили ему сурово.
     - Боже мой, как разорена? Кем разорена? - спрашивал поручик Шатобриан.
     -  Разорена  дворянской  расточительностью и принуждена просить денег у
третьего сословия, - был еще более суровый ответ.
     Шатобриан  бросает  полк  и,  едва успев спросить разрешения, уезжает в
родную  Бретань.  Он  держится  в  рядах  своего  сословия  на собрании трех
сословий.   Он  одобряет  отказ  местного  дворянства  выслать  депутатов  в
Генеральные  штаты.  Он  громит  буржуазию  и  вместе  с  соседями-феодалами
обнажает  шпагу и кричит: "Да здравствует Бретань!" Буржуа теснятся в страхе
и  разбегаются.  Но король велел выбрать 600 депутатов от буржуазии, то есть
вдвое  больше,  чем от духовенства, вдвое больше, чем от дворян. Генеральные
штаты   собрались   в   Версале.  Шатобриан  вернулся  в  Париж.  По  дороге
беспокойство...  В  деревнях  крестьяне  останавливают  экипажи,  спрашивают
паспорта, проницательно смотрят на путешественников. "Этого никогда не было,
     Чем  ближе  к  столице,  тем  волнение  буржуазии  и  крестьян сильнее.
Заседание  Генеральных штатов открылось 5 мая 1789 года. Правительство ждало
утверждения   плана   восстановления  финансов,  но  третье  сословие  вдруг
почувствовало,  что оно - необходимая часть Штатов и заявило, что прежде чем
дать  деньги,  надо  пересмотреть все устройство государства, чтобы уравнять
права  всех трех сословий. Депутаты предлагали попам и дворянам соединиться,
но, получив отказ и слыша о повсеместных волнениях Франции, 17 июня об'явили
себя  Национальным собранием. Король дважды пробовал распустить собравшихся,
но безуспешно. Депутаты об'явили запрещение всех налогов, не проголосованных
ими.  Король,  двор,  офицеры  встревожены.  Шатобриан  обеспокоен: у солдат
найдены воззвания: не стрелять в беззащитных парижан, когда будет дан приказ
в  ночь  на  15 июля о разгоне Национального собрания. Народные массы Парижа
предупредили разгон Национального собрания уничтожением крепости Бастилии, -
самая  страшная  французская  тюрьма  была  разрушена  до основания. Историю
начали  делать  какие-то  новые,  неизвестные  силы.  Шатобриан не только не
понимал,  что  происходит,  но  и не хотел понимать