... Он замышлял поездку в
Америку  и  в  1791 году осуществил это путешествие. Едва ли ему хотелось на
самом  деле  исследовать  северо-западный  путь  к  Новому  свету.  Но каких
предлогов  не  найдет  человек, стремящийся во что бы то ни стало переменить
обстановку,  которая  его  пугает!  Шатобриан  сам чувствовал такую огромную
путаницу  чувств  и понятий, что его поездку скорее всего можно было назвать
стремление уйти от самого себя.
     В те дни, когда волна крестьянских восстаний прокатилась по французской
провинции,  когда  вооруженные  первобытным  способом крестьяне, вторгаясь в
замки  помещиков,  впервые  знакомились  с  расположением дворянских комнат,
разыскивали   и  уничтожали  долговые  записи,  кабалившие  их  до  седьмого
поколения,  в  те дни, когда в Париже разразился гнев рабочих, страдавших от
голода   и   безработицы,   разгромивших  владения  фабриканта  Ревельона  и
расстрелянных войсками, когда буржуазия, заседавшая в Национальном собрании,
в  виде  уступки  крестьянам  постановила отменить второстепенные феодальные
привилегии,  когда  голодающий  Париж целым морем голов появился в Версале и
вывез в Париж и Национальное собрание и королевскую семью с королем, крича о
том,  что "первый булочник и первая булочница" - король и королева - обязаны
кормить  не  только себя, но и французскую бедноту, в те дни, когда началась
массовая  эмиграция  напуганных  дворян,  - Франсуа-Ренэ Шатобриан, войдя на
пристани  Сен-Мало  на  атлантический  корабль,  уехал в Америку. Это не был
побег, это было скитание неугомонного человека, стремление заглушить чувство
безысходности и внутренней пустоты, овладевшие им в Париже.
     Под   влиянием   министра  Мальзерба,  старого  друга  энциклопедистов,
Шатобриан     читал     Руссо,     Вольтера,     атеистического    Гольбаха,
философов-материалистов  XVIII  века. Он сделался даже "свободомыслящим", он
стал  многое  понимать  в Париже, где общество ничем не напоминало Комбур. В
отличие  от  домашних  священников в Комбуре, парижские священники оказались
весельчаками, атеистами, прекрасными рассказчиками эротических анекдотов, от
которых  у  молодого  Шатобриана кружилась голова. В Париже Шатобриан увидел
портрет  любовницы  Людовика  XVI  -  маркизы  Помпадур,  той самой, которая
обошлась  французскому  бюджету больше, чем в сто миллионов золотых франков,
той самой, которая стояла в центре дворянских увеселений и придворных балов,
той  самой,  которая  сказала бережливому и снисходительному супругу: "После
нас  хоть  потоп",  той  самой, про которую коронованный любовник в день" ее
похорон,  видя,  как  гроб  с  ее телом выносят в дождливый день, выразился:
"Мерзкую  погоду  выбрала  маркиза  для  прогулки", - вот портрет этой самой
Помпадур  увидел  Шатобриан  в Париже: на мраморном столике перед женщиной с
фарфоровым  цветом  лица  и  в  белом  парике  стоял глобус и лежали книги в
кожаных  переплетах  с  надписями: "Диксионер наук, искусств и ремесл", "Дух
законов"  Монтескье,  -  книги,  которые  нанесли  французскому самодержавию
страшнейший  урон.  Шатобриан  подумал,  что  эта опасная дворянская игра со
свободною мыслью действительно вызвала потоп, в котором гибнет дворянство.
     Шатобриан  путешествовал.  Он  насмотрелся  в  американских  степях  на
чудеснейшие  картины  природы,  ознакомился с оригинальными бытовыми формами
Нового  света и, как собиратель насекомых, нанизал на иголки коллекцию своих
поэтических  образов.  Он  вволю  намечтался в огромных лесах и равнинах, на
охоте  с краснокожими, побывал на Ниагаре, в Огайо. Полгода продолжались его
скитания.  Его  впечатления  отслаивались,  забывался  утонченный  и грубый,
аристократический,  философский  и  ремесленный Париж. Уже наступили моменты
поэтической  кристаллизации  впечатлений.  Шатобриану  казалось,  что учение
Руссо  о  естественном  человеке,  иллюстрируется  наилучшим  образом жизнью
американских   дикарей,   что   простые,  естественные  законы  человеческих
отношений  могут  быть  до  конца исследованы и прочувствованы им в Америке,
когда  он на пути из Албании к Ниагаре очутился со своим проводником впервые
среди  леса, которого еще никогда не касался топор. Он был опьянен запахами,
зрелищем  мощной  природы, чувством независимости, чувством, которое было им
утеряно  со  времени  последних  впечатлений  от  охоты  в лесах Бретани под
влиянием  бурных  и  стремительных  парижских  впечатлений. Он шел от одного
дерева  к  другому  по  лесной целине и с каждым поворотом говорил сам себе:
"Какое  счастье,  здесь  нет  больших  дорог, нет городов, нет ни замков, ни
лачуг,  никаких  империй, никаких республик, никаких людей". И вот, когда он
упивался  этим одиночеством, зная, что указания опытного проводника не дадут
ему  сбиться  с  дороги, он увидел, на поляне человек двадцать татуированных
индейцев,  полунагих,  с  вороньими перьями на голове, с кольцами, продетыми
через нос. Они танцевали. Из-за деревьев слышались странные звуки. Шатобриан
приблизился  и  увидел  -  о,  ужас!  -  индейцы танцуют самую, обыкновенную
французскую  кадриль, а маленький, завитой, напудренный, в парике французик,
с  кисейными  манжетами,  отчаянно  пилит на скрипке, качая головой и в такт
притоптывая  ногами.  Это был поваренок французского генерала, завербованный
индейцами  в  качестве  штатного  увеселителя  с  платой бобровыми шкурами и
медвежьими  окороками.  И  тут "проклятая французская цивилизация> испортила
естественного  человека  Руссо.  Шатобриану  казалось,  что  нет  защиты  от
надвигающегося  ужаса  эпохи,  а  когда после полугодичных скитаний, подводя
итоги  на  одной  американской  ферме,  он  раздумывал о своей судьбе, серый
клочок  газеты,  попавшийся случайно на глаза, еще более его напугал: король
Людовик  XVI  пытался  бежать  из  Франции к враждебным армиям, собранным на
границе  королевства. Король отрешен от власти и под судом. На Марсовом поле
-  республиканская  демонстрация.  Во Франции провозглашена конституция. Все
это было так серьезно, что Шатобриан немедленно собрался во Францию, прервав
свое американское путешествие.
     В  январе 1792 года он высадился снова на французском берегу, проехал в
родную  Бретань,  застал  там подготовку контрреволюции, услышал плач отца и
жалобы  матери  на то, что они совершенно разорены и, поддавшись их уговору,
согласился  на брак с девушкой, принесшей ему богатое приданое. Исполнив эти
семейные  обязанности,  Шатобриан  поехал в Париж. Непонятные события крайне
его  взволновали.  Он  бросился к Мальзербу, всегда дававшему ему прекрасные
советы,  но  старый  друг  энциклопедистов  разводил  руками,  он был крайне
напуган,  он  говорил, что разыгрались стихии, что революция утратила разум,
ибо  на  сцену  выступила  "неразумная  масса",  и  когда  наш  американский
путешественник  осторожно  намекнул  Мальзербу  на  то, что у границ Франции
скопились войска, что принц французской крови сосредоточил в Кобленце отряды
роялистов,  Мальзерб  одобрительно  кивал  головой  и  дал  свое либеральное
благословение  Шатобриану  на  эмиграцию. Шатобриан уезжает. Через некоторое
время  его  видят  в  армии  Конде  "в  седьмой  Бретонской  роте, в мундире
королевского  голубого  цвета  с  горностаевыми отворотами". Но великолепное
зрелище  собственной  персоны не могло закрыть от Шатобриана безалаберности,
мотовства  легкомыслия  дворянской армии. Беспечное прожигание денег, игра в
карты,  песни  и  увеселения  были  главными  занятиями  контрреволюционного
лагеря.  Намеренно  подчеркивали,  не только сословную, но и внутрисословную
разницу   положений.  Дворянские  офицеры  с  древним  гербом  и  с  большим
богатством  пользовались преимуществам даже на аванпостах, а когда однажды в
контрреволюционном лагере появились суровые лица бретонских горожан в черных
одеждах  с  длинными  волосами  и  спокойно предложили принцам свой тысячный
отряд,  готовый  "умереть за бога и короля", тогда французские принцы первым
делом   поспешили   дать   этому   мещанскому  отряду  особую  обмундировку,
унизительно  отличавшую  этих  суровых  и упрямых буржуа внешними знаками от
чистокровных  дворянчиков  французской  контрреволюции. Шатобриан скучал. Он
записывал  свои  впечатления  лагерной  жизни,  но  чаще  всего его карандаш
заносил  на  бумагу  свежие  воспоминания путешествия в Америку. Офицеры его
полка  не  могли  придраться  к  его родословной, но их смешило литературное
увлечение дворянина, их смешил его слог, совсем не похожий на легкомысленную
и  пустую,  не  лишенную  изящества  болтовню салонов. Выразительные и яркие
характеристики   Шатобриана,   его  патетическая  меланхолия  в  рассказе  о
путешествиях  казались  им  смешными.  Поэт  не  находил  понимания  в среде
офицеров  и  оскорблялся,  когда  они  обрывали  куски рукописи, торчащие за
спиной из его военного ранца.
     Что  происходило  в  это  время  в  Париже?  После казни короля казнили
аристократов,  спекулянтов,  депутатов департамента Жиронды, пошедших против
воли  народа.  Вместо  старых  сантиментальных  романсов  распевали  огневую
марсельезу.  В Люксембургском саду щипали корпию для раненых отцов, братьев,
мужей. На перекрестках улиц кузнецы-ружейники раздували горны, ремонтировали
ружья  и пистолеты, оттачивали кинжалы, закаляли штыки. Кричали, что немцы у
ворот  Парижа,  показывали  манифест герцога Брауншвейгского, который клялся
сжечь революционный Париж. Люди в красных шапках торговали в лавках парадным
облачением  попов,  деревянными  золоченными  скипетрами с гербовыми лилиями
Бурбонов,  распродавали  пожитки  королевских  дворцов.  К кабачку Поршерона
подъезжали  ораторы  секции  на  ослах,  покрытых  напрестольными попонами и
стихарями, выпивали большими глотками вино из церковных дароносиц и поспешно
продолжали  путь.  Босоногие  мостовщики Парижа вскладчину покупали в тачках
уличных  сапожников  по  пятнадцати  пар  обуви,  выбирали уполномоченного и
посылали его с башмаками в Конвент с надписью - "для наших солдат". Все дело
в  том,  что на конфискованных землях эмигрантов освободившееся крестьянство
уже  собрало  урожай,  в  отобранных  давильнях  клали  под  пресс помещичий
виноград,  праздновали  посадку  деревьев  свободы.  Было  бурное  опьянение
свободой,   ждали  осуществления  предельных  человеческих  желаний.  Третье
сословие  ликовало,  и только публицисты вроде Дюфурни с горечью спрашивали,
почему  рабочий  люд, четвертое сословие, совершенно отстранено от выборов в
законодательные  органы?  Неужели  потому,  что  интересы  хозяев  и рабочих
противоположны?  И  в  эти-то  годы  европейские  монархи  вздумали задавить
французскую революцию. Массы ответили на это созданием армии, массы выделили
своих героев. Они отбросили интервентов от границ и двинулись дальше, неся с
собою  красивые  лозунги третьего сословия - "Свобода, равенство, братство".
Победы  были  связаны  с надеждой, однако, чем дальше разгоралась революция,
тем  не она встречала сопротивления внутри Франции. Надежды не сбывались! Но
уже  невозможно  было  остановить раскатившуюся колесницу войны. После казни
Робеспьера  начинается постепенный спад революционной волны. Мелкобуржуазные
революционеры  Конвента стремились ограничить накопление крупных капиталов в
руках  немногих.  Но  так  как  ни  один  закон,  ни  один декрет не касался
основного  социального  вопроса  о собственности на орудия производства и на
землю,  то  все  побочные  действия  мелкобуржуазных уравнителей оказывались
бесплодными.  Носорожья  кожа  крупной  буржуазии  нисколько  не страдала от
укусов Робеспьера и якобинцев, то есть самого крайнего, что дала Французская
революция.  В  силу  ее природы, молодые организации парижского пролетариата
были  с успехом разгромлены руками крупной буржуазии при попустительстве или
активном   содействии   мелкобуржуазных  революционеров.  Дворянские  земли,
конфискованные в национальный фонд, оцениваются настолько дорого, что только
крестьянин-кулак  или  торговец-горожанин может осуществить их покупку. Цены
на предметы первой необходимости тарифицируются так, что беднейшее население
городов  голодает.  В  этих  колебаниях курса распадается единство Конвента.
Группа  Робеспьера  гибнет  в  борьбе.  Освободившись  от  Робеспьера  и его
сторонников,  "болотистое" большинство Конвента идет двумя путями - борьба с
интервенциями  и  борьба  с  углублением  революции.  Эта последняя борьба с
запросами  масс  приводит  к  тому, что рабочие Сен-Антуанского предместья и
предместья  Сен-Марсо  вооружились  против  Конвента.  Генерал  Мену угрозой
артиллерийского  огня заставил их разоружиться. Но прошло немного времени, и
в 1795 году уже другая масса, именно двадцать пять тысяч роялистов, окружает
Конвент  с  угрозами  контрреволюции.  Того  же генерала Мену выслали против
монархистов,  но  тут  он  действовал  нерешительно,  он  отступил,  покинув
Конвент. На защиту Конвента выступил малоизвестный молодой генерал Бонапарт.
Он  разогнал  монархистов  и стяжал себе славу революционера. Вскоре Конвент
разошелся,  выпустив  предварительно закон о конституции III года Республики
(1795  г.). К этому времени ввели новый календарь, начавший летоисчисление с
1792  года,  разбивший  год  на десять месяцев, получивших имена из терминов
сельского  хозяйства и явлений природы. Месяцы разделили на декады, по три в
каждом.  Хотели  жить по-новому, вычисляли длину парижского меридиана, чтобы
дать точный метраж. Хотели свести к единству меры веса, длины и сыпучих тел,
искали  этого  единства  в  одной  десятимиллионной доле четверти меридиана,
проходящего  через  революционный  город.  В этом была гордость, был большой
пафос,   была   уверенность   в   победе!   Но  конституция,  названная  III
революционным  годом,  была  все-таки поворотом назад. Население, обладавшее
достатком, граждане, проживавшие на месте, а не скитавшиеся, как пролетарии,
почтенные  лица,  платившие  большие  налоги,  были допущены к выборам в две
палаты - Совет пятисот и Совет старейших, но чтобы быть избранным, надо быть
тридцатилетним  и  даже  старше.  Так,  вся  молодая  и горячая Франция, вся
пролетарская   и   бедняцкая   Франция   были   отстранены   от   участия  в
законодательстве  страны.  Исполнительная  власть  была поручена директорам,
пяти директорам, отсюда этот период называется - Директорией.
     Отобрав  огромные  церковные  земли  у  духовенства  и  беглых дворян в
национальный  фонд,  распродавая  их  по дорогим ценам крупнейшим финансовым
тузам,  уничтожив  сословные  перегородки  и оставив за собою бесконтрольное
право  наживы, сломав таможенные рогатки, введя всюду одинаковые меры длины,
об'ема  и веса, буржуазия вдруг почувствовала любовь к стране, в которой она
одержала победу. "Единая и неделимая Франция" стала "Отечеством" - "Patrie";
буржуа  стали  "патриотами"  в  противовес  "аристократам". Это деление было
похоже   на   партийные  термины,  на  политические  понятии  "сторонник"  и
"противник"  Революции. При осаде Тионвиля разрывом санкюлотской гранаты был
ранен  Шатобриан.  Перевязанный,  трясущийся  в  отвратительном  экипаже  по
неровной  дороге,  в  полном  отчаянии  ехал  Шатобриан  в Брюссель. Оттуда,
поправившись, он переправляется на остров Джерсей, а оттуда в Лондон. Там он
узнает,   что   его   брат,   жена  брата  и  тесть  казнены  в  Париже  как
контрреволюционеры,  а мать, сестра Люсиль и другая сестра посажены в тюрьму
как  родственники  эмигранта. В Лондоне наступают голодные дни. Но Шатобриан
не  один.  Множество  бедных  французов  населяют  английскую  столицу. Живя
кое-как,  питаясь  раз  в  день,  Шатобриан  ради  заработка  принимается за
литературный  труд. Дворянин, перестав утешать себя меланхолической поэзией,
вступает  на  трудную  дорогу  литературного работника ради заработка. И это
странно  его преображает. Записывая американские впечатления, набрасывая два
романа  "Атала" и "Ренэ" для себя и только для себя, он пишет очень странную
книгу  "Исторический  опыт  о  революциях".  Казнь короля, события Конвента,
колоссальнейший  под'ем  революционной  волны,  победы  революционных  армий
первого периода, все это побуждает Шатобриана искать решения вопроса о целях
и смысле истории. Несчастия и неудачи чисто материального свойства привели к
тому,  что  моментами  Шатобриан договаривается до "законности" революции, и
если  мы  сравним его книгу с первыми попытками создать философию революций,
выходившими  тогда  только  из-под  пера эмигрантов (сама революция не имела
возможности  писать  о  себе,  она  еще  горела и разгоралась, ей было не до
того),  то мы увидим, что Шатобриан идет гораздо дальше своих современников.
Так  или иначе, в 1797 году первый том "Опыта о революциях" вышел в Лондоне.
Шатобриан  делится  с  читателем  своим  наблюдением над революциями прошлых
столетий  и  заявляет,  что они исторически необходимы, что они представляют
собою  бурное,  но  напрасное  и  безрезультатное,  хотя  и законное кипение
несчастной  человеческой  массы.  Ни  в  какой  степени  не  присоединяясь к
революционным   идеалам,   Шатобриан   обсуждает   и   осуждает   все  формы
политического   бытия   -   и  монархию,  и  королевский  парламентаризм,  и
республику.    Превратностям   общественной   жизни   он   противопоставляет
своеобразно  переиначенные  идеалы  Руссо, учение о естественном человеке. С
пафосом,  с  очень  красивой  закругленностью  совершенно новой и незнакомой
французам  литературной  речи,  он  говорит  о  прелестях "безыскусственного
природного  состояния,  там,  на  лоне  натуры,  среди  простодушных  людей,
незапятнанных цивилизацией", убеждая читателя, что лишь там можно себе найти
истинное   счастье   и   настоящую   свободу.  Свое  исследование  Шатобриан
заканчивает  блестящим  поэтическим  описанием  американской  ночи. Увы! это
самый  убедительный аргумент, обычный для Шатобриана: Волнением эстетических
эмоций  он  всегда  хочет  решать  отвлеченные вопросы. Поколение, жаждавшее
покоя,  охотно  пошло  на  этот  способ  решений,  но  это поколение не было
обществом в старом смысле этого слова, обществом пудреных париков, камзолов,
условных фраз и дворянского этикета. Этому обществу показалось бы чудовищным
революционное  языкотворчество  Шатобриана.  Оно  испугалось бы свежести его
речи,  образности картин и не заметило бы угодной ему реакционности взглядов
Шатобриана.   Припомним,   что   один  из  отцов  французской  революционной
буржуазии,  сам буржуа, насквозь человек буржуазной эпохи - Вольтер, в своих
поэмах,  подтачивающих  авторитет  королей  и  духовенства,  боялся нарушить
стройность  французского  синтаксиса  и ни в каком случае не простил бы себе
ошибки  против  одиннадцатисложного  александрийского  стиха,  а  тут  вдруг
французский  дворянин  старинной  бретонской  фамилии вылезает из лондонской
берлоги   с   какой-то  яркой  и  пламенной  речью  французского  лирика,  с
элегическими  описаниями картин природы, сделанных не по форме, и пользуется
успехом.  Почему?  А  потому,  что  он  встретил  перед собою не общество, а
публику,  буржуазную  публику,  стремившуюся поскорее закрепить свои успехи,
уставшую  от  революции,  боявшуюся ее продолжения. Красивые эмоции и лирика
успокаивали.  А  язык!  Это был живой язык буржуазной эстетики, это был язык
французской  молодежи,  оставшейся  не  у  дела  вследствие разорения мелких
предпринимателей  и  разочарованной  в механистическом материализме середины
XVIII века.
     В  год  выхода  первой  книги  Шатобриана  в Лондоне в Париже произошло
странное  событие.  Были  арестованы французский коммунист Кай-Гракх Бабеф и
его сторонники. Не все, конечно. На процессе выяснилось, что их организовано
около  двадцати  тысяч. Бабефа казнили. "Заговор равных", организованный им,
рассыпался  и  провалился  в  двадцать  тысяч  щелей подпольного Парижа. Это
показало