мени Суворова-Рымникского в  родном
царю  Екатеринбурге.  Таких  машин в  поход на Киммерион  Ивнинг одолжил  на
Валдае  сорок   две,  предполагая,  что   этого   хватит.   Четыре   тяжелых
бомбардировщика  поддержки  стояли  готовыми   к   взлету  на  аэродроме   в
Карпогорах.  Не  совсем  законно  перемещенный геостационарный  спутник  над
головой передавал нужную информацию во все стороны.
     Ивнинг,  наученный  горьким  опытом  двенадцатилетнего  служения  царю,
отнюдь не  предполагал въехать в подземный Китеж за  здорово живешь.  Прежде
всего, он  был уверен, что  вход  окажется замаскирован - и, быть может,  не
один  день искать придется его. Да и в пещерах от геостационарного спутника,
равно как и от  самолетов, толку мало. Он вообще-то хотел бы договориться  с
этим городом  мирно. Чтобы  его никто не трогал, тогда  и  он  ничего тут не
хочет.  Пусть  выйдут  наружу  будущая  императрица  и  наследник  престола,
разъяснят ему, почему они тут прячутся, -  а потом, если император разрешит,
даже   возвращаются  назад  и  никуда   не  едут.  Может,   тут  безопаснее.
Отец-император это  понять может. Но пусть скажут, когда все ж таки в Москву
явятся. Государь не бронзовый, у него терпение на исходе.
     Не  будь Ивнинг  столь мирно настроен, повесть  о  нем  кончалась бы на
следующем абзаце.  Передовой танк колонны,  о чем сам Ивнинг ведать  не мог,
стоял в полусажени от головы Великого Змея.
     "Наибольшую известность получил список  "Слова",  сгоревший при  пожаре
Москвы  во время  французской оккупации  одна тысяча  восемьсот..." На  этой
фразе Чихорича  Ивнинг кассету отключил и  наушники снял. Сколько "Слово" ни
гори,  все одно нетленно. Ни  к какому другому выводу Чихорич придти не мог.
Ивнинг был  согласен  и на такой вывод,  и на любой другой. Лишь бы государь
доволен был, не волновался лишний раз. Женскую нежность женская душа Ивнинга
изливала на  царя  в виде материнской  заботливости. Не случайно же из  всех
слов именно слово "мать" наиболее любезно сердцу истинно русского человека!
     -   Ваше  превосходительство!  -  Ивнинга  звал  по  внутренней   связи
немолодой,  несимпатичный  и  совсем   неголубой  адъютант,  в  этом  походе
размещенный  в  передовом танке  и на всякий  случай  наделенный даже правом
принимать кое-какие решения самостоятельно  - Осмелюсь  доложить: человек  с
двумя мешками слева параллельным курсом!
     - Взять. Доставить ко мне. - коротко ответил Ивнинг.Приказ выполнили  с
немыслимой скоростью.  Голубой генерал-майор с ногами различной длины только
и  успел выбраться из  танка, а задержанного уже поставили пред светлые очи,
предварительно отобрав заплечные мешки и застегнув  руки наручниками: причем
по-хамски, за  спиной. Ивнинг  поморщился:  ну,  однако,  жлобы! Может,  это
местный обыватель.
     - Наручники снять.  -  скомандовал он,  и  приказ был  мигом  выполнен.
Арестованный поднял голову.  Очень  немолодое,  совершенно  иконописное лицо
офени  несколько потрясло действительного статского  советника. Обывателей с
таким лицом  не  существует. Разве что  на загадочном русском севере, где по
собственной  инициативе (да и вообще) Ивнинг  оказался  впервые. Тут с одной
стороны - тундра  и скалы,  а с другой -  скрытые подземные  города.  Ивнинг
всегда знал, с чего начать разговор.
     - Почтенный, куришь? - и протянул золотой портсигар.  Сам он никогда не
курил.
     - Грех великий. Не курю.
     - Ну, ладно. А служишь кому?
     - Господу Богу, да еще царю-батюшке!
     У Ивнинга отлегло от сердца: случай послал одного из тех, кто ходил  по
Камаринской дороге, кого  только и нужно было - отпустить. И поглядеть, куда
пойдет. С помощью спутникового луча. Готовый маршрут.
     -  Вот  что, почтенный, -  закончил беседу Ивнинг, едва начав, -  ты на
моих  ребят  зла не держи. Тут  ведь края глухие, а у  нас  обычное  дело  -
патруль. Бери свои мешки и ступай  с Богом. Может, в чем  нужда  есть, хлеба
тебе дать, вина, одежки? Или с батюшкой  нашим хочешь поговорить, коли давно
у исповеди не был? Словом, говори, если нужда есть.
     Офеня на  глазах светлел лицом,  а в конце и вовсе  успокоился. Царские
люди не изверги, он это и от других  офеней слыхал. Ну, служба у них своя. А
при нем два пятипудовых мешка  муки, только и всего. До Лисьей Норы верста с
киммерийским гаком, оставалось лишь дойти и шагнуть в ее  долгие потемки. Но
и отказываться от предложенных - видать, от всей души, - даров  не позволяло
воспитание.
     - Мне бы... Мне бы свеч сальных, иль стеариновых... Если нет, так и  не
обижусь... А так - век благодарен буду.
     Ивнинг подал знак.  Денщик извлек из его личного багажа денщик извлек с
десяток толстых церковных свечей, подлинно восковых, кремлевского литья.
     Перекрестившись,  Ивнинг  поцеловал   свечи   и  протянул  офене.   Тот
прослезился.
     - За кого Бога молить, батюшка?..
     - Анатолий я... и в крещении, и так...
     Офеня  поклонился   в  пояс,  принял  свечи,  поцеловал  их  -  и  тоже
перекрестился -  двойным офенским  крестом: сверху вниз, снизу  вверх, слева
направо, справа налево. У Ивнинга глаза на  лоб полезли, такого креста он за
всю жизнь не видел. Но виду не показал.
     -  Третьего  декабря к вашему ангелу в  соборе  непременно  поставлю...
Премного благодарим, выше высокоблагородие.
     Ивнинг  мысленно  улыбнулся  по поводу  народного, не  существующего  в
табели о рангах титулования.  И окончательно  решил до последней возможности
попытаться  сохранить офеню  живым - уж за одно  то, что он правильно назвал
день его  ангела, - что было  в общем-то случайностью, ибо Анатолиев в  году
много. Но ни в какие случайности Ивнинг не верил.
     Дальше черепаший темп  развития событий продолжался  еще  около часа, а
потом со спутника пришла картинка: отпущенный офеня уходит в гору, под скалу
диковатой  конфигурации:  словно кто-то растил-растил сталагмит из  теста, а
потом со зла по нему сверху хлопнул. Таких скал в окрестностях стояли многие
тысячи, но компьютеры считают быстро, и готовый маршрут для танковой колонны
был  готов  в доли секунды. Еще  через полчаса  передовой  танк  стоял перед
овальным отверстием в горе, в котором темно было, как... Ивнингу не хотелось
вызывать ассоциации из  прежней жизни, но там, пожалуй, именно  так и темно.
Хотя негров он  вообще-то не любил. Не  из  расизма,  а просто  не любил. За
сексуальный расизм даже налога нет и, Бог даст, покуда он, Ивнинг, близко от
власти - не будет такого налога.
     Уже  сейчас  на  дисплей   вышла   мультипликация:  приблизительно  так
выглядело  место, в  которое ушел помилованный  Ивнингом офеня. Вернее - так
должно было выглядеть. Прямое наблюдение давало лишь  картину  нагромождения
скал,  поросших гнилыми елками,  уходящий вверх склон, а над  ним  диковатые
приплюснутые  сталагмиты-скалы -  в количестве, явно превышающем необходимое
для Урала, где древние горы чаще выветрены и изъедены  эрозией ветра и воды.
Чем-то были похожи эти скалы на уличных  разносчиков, вознесших над головами
лотки с пирожками.
     "Ничего  себе  пироги..."  -  подумал  Ивнинг.  Первый  танк,  согласно
предварительно  отданной  инструкции, вошел  во тьму  пещеры, и связь с  ним
прервалась:  видимо,  из-за  толщи  камня.   Следом  вошел  второй.  Третий.
Десятый...
     Сорок  первый. Снаружи  оставался  лишь танк самого Ивнинга,  полностью
потерявший  связь с  кем  бы  то ни  было,  кроме  спутника  и  аэродрома  в
Карпогорах.  Ивнинг  сделал  знак  "пилоту",  чтобы  заглушил  мотор.  Потом
поднялся и выглянул из открытой башни.
     Дыра, саженей в двадцать шириной и вдвое ниже по высоте, была налицо. И
дыра  эта  на глазах затягивалась. Через две-три  минуты  черные, похожие на
кладбищенский лабрадор, стенки дыры, словно диафрагма, собирались сойтись  и
проглотить сорок один танк - все, шедшие в авангарде. Ивнинг был  не робкого
десятка, но такое видал только в фильмах ужасов - а их он смотреть не любил,
и потому видел совсем немного.
     Черт возьми, князь Гораций, кажется, знал, чтo говорит, когда советовал
генерал-майору статской службы садиться в последний танк!
     И тут случилось  такое, чего даже в  фильмах ужасов Ивнинг не  видал. В
десяти  шагах от первой дыры надулся в  каменной стене пузырь, лопнул, -  из
него,  пятясь  задом,  выехал   танк.  Выехал,  но  не   весь:  пушку,   как
киплинговского слоненка, стена  держала  за  конец.  Рядом  с первым пузырем
надулся  второй.  Третий.  Уже  понимая, что пузырей этих сейчас будет ровно
сорок один, Ивнинг почувствовал но своих ногах влажное тепло. И осознал, что
перед его танком -  единственным, сохранившим пушку,  никакого  отверстия  в
стене нет. Из  открытой башни  первого танка  вылез  немолодой-несимпатичный
адъютант Ивнинга, орущий в микрофон не своим голосом.
     - Ноль-ноль-ноль! Мать вашу, три нуля! Три! Три! Три...
     Ивнинг узнал код "Колонна подверглась нападению" и  двинул ногой своего
пилота:
     - Взять  этого  сумасшедшего и заткнуть  ему  хайло! Он сейчас всех нас
угробит, он вызывает огонь на поражение!
     Пилот  и  двое телохранителей  Ивнинга  бросились выполнять  приказ,  и
выполнили с похвальной поспешностью,  но отменить команду, данную группе  из
шести самонаводящихся ракет в Карпогорах не мог теперь даже  царь. Все сорок
один  влипший носом в каменную  стену танк раскрылись  как  один, и танкисты
посыпались из них горошинами из стручков. ОЧПОНовцы бежали прочь от каменной
стены  "за ближайшее укрытие", до которого - как прикинул Ивнинг - бежать им
день  или  два.  Ракеты  же  поразят  самую середку  каменных зарослей через
считанные минуты. Ивнинг рухнул в  танк, никаких приказов  отдать  не успев,
потому что все возможное успели без него: люк  задраен,  курс изменен на сто
восемьдесят градусов,  скорость  взята максимальная. Больше  никто  ничего и
сделать не мог, а вот запах в кабине стоял неприятный. Ивнинг похвалил себя:
он-то как-никак всего лишь обмочился.
     За  безопасное расстояние  от  этой  проклятой  стены  Ивнинг считал бы
сейчас  не меньше, чем тысячу, а лучше две, верст,  но убраться он - хотя не
бежал ногами, а  ехал гусеничным ходом - успел только на версту с небольшим.
Дисплей  передал  со  спутника  картинку,  которую  затем  изучали  во  всех
секретных институтах Российской Империи,  так и  не  придя,  однако  единому
мнению.  Над грядой  скал вознеслась какая-то длинная  хреновина, то ли  шея
динозавра, то ли  туловище змеи, увенчанная  колоссальных  размеров  лицом -
человеческим лицом, идеально  красивым, каким-то даже "древнегреческим"; под
подбородком меж тем  извивалось  что-то  небольшое, отдельное, ни  на что не
похожее.  Идеальное  лицо раскрыло рот, словно  хотело сказать  "О-о!",  рот
растянулся, и именно в  него, а  не куда-нибудь еще,  одна за другой влетели
все шесть крылатых ракет. Лицо умильно улыбнулось, сомкнуло губы, улыбнулось
умильной и отстраненной улыбкой - и погрузилось за скалы вместе с шеей.
     Но  все эти детали Ивнинг рассмотрел позже,  а  сейчас его  интересовал
визор прямого наблюдения, там видна была скальная стена с позорно взятыми за
носы  танками,  а справа... Справа  от сиротливых  танковых  слонят нагло  и
спокойно  разворачивалась   диафрагма  той  самой  дыры,  в   которую   ушел
помилованный офеня,  и  в которую  он, Ивнинг,  слава  Богу,  не  полез.  Во
внезапном  озарении, ведать не  ведая, что творит, управляющий делами личной
канцелярии  императора перекрестился  правильным, двойным  офенским крестом.
Потом упал на подушки и замер, задев по дороге наушники.
     "Систематическое сожжение  списков "Слова"  продолжилось  и после войны
двенадцатого года." - тут же  включился Чихорич, -"Пятого июня -  но  новому
стилю - тысяча девятьсот шестого года во время пожара, целиком уничтожившего
Сызрань, в собрании местного собирателя  старины Терентия Сударева погиб так
называемый  "сударевский"  список;  наконец, в  начале  тридцатых  годов,  в
Москве, на Большой Садовой улице, в доме за номером триста..."
     Ивнинг дотянулся и  отключил  лекцию. Сюда  бы  сейчас Чихорича  лично.
Какие  бы он,  интересно,  порекомендовал  противопожарные методы? И  только
обмочился бы, или еще что?
     Оклемался  Ивнинг  только в  Усть-Сысольске,  куда  въехал  скромно, на
реквизированном ЗИПе,  оставив  танк в  подарок расквартированной поблизости
части. Он наглотался транквилизаторов и  сел изучать донесения из  Карпогор,
где половина персонала  от  ужаса  пока  что  говорить  не  могла,  а вторая
половина  дружно несла  чушь совершенно  несуразную,  - мол,  появился возле
аэродрома  престарелый,  хромой и горбатый Змей-Горыныч, ростом с  приличный
кедр,  на  одном  костыле и с одной  головой; предъявлял  всем и каждому две
культи, оставшиеся от отрубленных неизвестным богатырем голов, а также почти
целиком разорванное по сухожилию крыло,  другим же крылом при этом  опираясь
на костыль, и  слезно просил  подать ему Христа ради,  изъясняясь старинно и
былинно, с зачинами и рокотаниями, как профессиональный сказитель. Не обретя
среди слушателей ни  ценителей, ни подаяния, Змей-Горыныч сменил репертуар и
запел,  как  поездной  слепец: "Когда-а  я на по-очте служил я-амщико-ом..."
Милостыни  ему  и теперь  не подали, уже от оцепенения, и  тогда отчаявшийся
персонаж  русского  фольклора сунул уцелевшую  левую крайнюю голову в  клуб,
прихватил зубами видеомагнитофон с монитором -  и  тем  утешился.  Переложив
добычу под крыло, опиравшееся на костыль и, удовлетворенно пуская из ноздрей
слабый дымок, Змей-Горыныч удалился якобы засим  в направлении  неизвестном.
Все   свидетели  единодушно  утверждали,   что   в  магнитофоне   находилась
видеокассета  с  записью  знаменитого  кинофильма  семьдесят  третьего  года
"Большая нужда".
     В  другое время  Ивнинг  объявил  бы свидетелей  психами и  отправил на
экспертизу  в  институт имени  Канатчикова, а тут всему поверил  и  приказал
считать инцидент  исчерпанным.  Усть-Сысольское градоначальство  почтительно
вручило Ивнингу конверт, опечатанный личным перстнем  императора: утром  его
доставил прямой курьер из  Москвы.  Ивнинг понимал, что сейчас будет  ему на
орехи.
     И -  ошибся. Высочайшим повелением  за операцию, отлично  проведенную в
условиях, максимально приближенных к боевым,  он, Анатолий Маркович  Ивнинг,
возводился  в чин  тайного  советника,  что соответствовало воинскому званию
генерал-лейтенанта, военно-морскому  званию  вице-адмирала  и придворному  -
обер-шталмейстера, а если б он, Ивнинг, оказался казачьего роду-племени - то
чину войскового атамана. Короче говоря, отныне Ивнинг был уравнен в правах и
званиях,   к   примеру,  со  знаменитым   академиком  русской   исторической
словесности,  Андреем   Иродионовичем  Чихоричем.  Вторым  указом   государь
приказывал немедленно забрать в каком-то небольшом городке Тверской губернии
все  жалобы  и прошения, скопившиеся  от жителей  Киммерийской  волости  - с
точным  указанием, где,  у  кого  и  как  следует таковые  жалобы  получить.
Наконец,  Ивнингу  отдавалось  приказание в  скорейшем  времени  разработать
проект торжественного въезда  в  столицу - его, государя,  негласной невесты
княгини  Антонины вместе  с  будущим наследником  престола  Павлом:  приезда
княгини  и  наследника следовало  ждать к  следующей годовщине  коронации, в
ноябре будущего  года. А последним приказом  государь  направлял Ивнинга  из
Усть-Сысольска  на остров  Валаам,  где должна была  состояться  церковная и
гражданская панихида по внезапно скончавшемуся  в  местной больнице всемирно
известному мореплавателю Хуру Сигурдссону. О смерти последнего Ивнинг еще не
знал,  но в  самое краткое  время установил,  что  убила славного покорителя
морей  и древних цивилизаций мысль о том,  что именно на  Валааме  находятся
руины  самой  наидревнейшей из  всех  известных  человечеству цивилизаций  -
такой, древнее которой человечество никогда не создавало, да и не создаст.
     Дождавшись   удобного   момента,   уединившись  в   кабинете   местного
губернатора,  Ивнинг  подсчитал, с какой стороны от Усть-Сысольска находится
Москва,  и   перекрестился  на  нее  правильным  двойным  офенским  крестом,
перенятым  от  помилованного офени, затем отвесил низкий поясной  поклон.  И
снова  ошибся, как  может  ошибиться любой,  оказавшись в  незнакомом дотоле
помещении. Сам того не ведая, крестился и кланялся Ивнинг никак не в сторону
столицы, а прямо в сторону Киммерии.


30

     Вот так же  и  мне  следует ждать небесного  знамения,  хотя совершенно
ясно,  что высоким  суждением  великого  божества  я  давно  уже  призван  и
предназначен к блаженному служению.
     Апулей. Метаморфозы

     Павлик  проснулся очень рано. За окном была темень, но  он слышал: дует
не  один,  а  сразу  два   ветра.  И  понял,  что  стал  взрослым.  Впрочем,
по-киммерийски  взрослым  он был с  того дня, как стукнула ему  киммерийская
декада лет: с этого возраста с разрешения главы гильдии могут даже принять в
нее полноправным членом. Но пока что гильдии царевичей в Киммерионе не было.
     Под подушкой  лежала книга,  из  числа принесенных  в замок  последними
гостями. Черногорский  писатель  Момчило  Милорадович  написал  роман  "Дочь
каховского  раввина" -  который стал мировым  бестселлером и в первый же год
был  переведен с  черногорского  на  сто  сорок языков. Роман  повествовал о
неведомой  стране  Киммерии и жителях  ее, киммерийцах,  не оставивших после
себя на  земле ничего, кроме имени.  Кто-то из  офеней прихватил эту книгу в
Киммерион, видать, от изумления: он-то знал, что Киммерия не только была, но
и есть, и  ежели  какое-то испытание  "левиафантом да  елефантом",  согласно
легенде, благополучно  вытерпит,  то  будет  стоять еще до  остервенения.  В
Киммерионе книга никому не  понадобилась,  -  Гаспар, должно быть,  сидел  в
типографии  за корректурами, - и  попала в графский  замок. Узнал  Павлик из
книги,  что увидит  Киммерию  лишь  тот,  кто  отведает  хлеба,  испеченного
кентаврами. Словом, занятная была книга, но Киммерия в ней была не родная, а
какая-то другая.
     А здесь,  в родной Киммерии, стояла  зима,  -  тем более в  замке графа
Палинского, на высоте  двух верст по прямой от озера Мyрло, в  которое граф,
впрочем, и сейчас прыгал не реже двух раз в общерусскую неделю. Время здесь,
похоже,  шлотолько  для  Павлика, из  маленького мальчика превратившегося  в
юношу: курносого  в отца, крепкокостного в мать. Ему шел тринадцатый год, он
бегло говорил на четырех языках не  считая родного  русского, знал выездку и
вообще был  с  лошадьми накоротке не хуже графа,  а управлялся с ними почище
графского камердинера Прохора. Его  слушались птицы  и змеи, ему  - и только
ему - принадлежала картинная галерея, где супруги Коварди понавесили великое
количество  картин,  изображающих  его любимых  зверей,  мамонтов: идущих на
водопой, вступающих в битву друг с другом и с  большими кошками, - притом из
пасти кошек торчали  бивни  лишь немногим  меньше, чем у  мамонтов; тут были
мамонты  отдыхающие,  мамонты,  взбирающиеся  на  гору  для  поклонения  его
сиятельству  графу Сувору Палинскому и для встречи  с его высочеством Павлом
Павловичем, -  тут были  мамонты  в окружении мамонтят и мамонты в окружении
бобров, тут были все на свете мамонты, каких мог затребовать мальчик Павлик:
супруги Коварди держали слово и  рисовали  их в любом  количестве, притом  -
только  для  Павлика.  А Павлик,  соблюдая слово, данное  самому  себе,  мог
подарить кому угодно и что угодно, но никогда не должен был отдать никому ни
единого мамонта.  И  крестная его  матушка,  Василиса  Ябедова,  очень  была
довольна, что у мальчика такой твердый характер.
     По  специальному разрешению, выданному  графом в  ответ  на  письменную
просьбу, Василиса посетила крестника на Палинском Камне.  Ее  совершенно  не
испугал подъем  по лестнице  в  дв