сол  Сальварсана в Российской империи, Югославии  и  других странах,
масон, Брат Цехин; вообще-то автопортрет автора романа, но идеализированный.
     Марсель-Бертран Унион, жрец-вудуист, генерал.
     Бенито   Фруктуосо   Корнудо,  диктатор,   давно  свергнут,  в   романе
отсутствует, но имя у него красивое.
     Тонто де Капироте, верховный жрец Мускарито.
     Мария-Лусия, знаменитая бандерша.
     Мама Дельмира (Дельмира Ферреа), престарелая куроизобразительница.
     Умберто, пуморотень из племени ягуачо.
     Жители Виллы Пушечникова:
     Алексей  Пушечников, русский  писатель, лауреат  Нобелевской  премии. В
Сальварсане никогда  не  был, но  президент верит, что когда-нибудь приедет,
ибо Пушечников удостоен звания Почетного гражданина Сальварсана.
     Мерлин (на самом деле - Эдмунд)  Фейхоев, секретарь Пушечникова,  борец
за права советских негров.
     Жители независимой Гренландии:
     Эльмар   Туле,   экс-президент,   впоследствии  посол  Сальварсана   на
Клиппертоне и Кергелене
     Сендре Упернавик, последний президент Гренландии.
     Никанор Безредных (Безродных, Безвредных), политический беженец, первый
император Гренландской Империи
     Его жена, казачка.
     Первая дочь, алкоголичка.
     Вторая дочь, алкоголичка, коллекционирует малахитовые шкатулки.
     Третья дочь Дарья, алкоголичка, незамужняя до времени.
     Четвертая дочь,алкоголичка.
     Первый зять, мексиканец.
     Второй зять, Ванька из Вязников, дрессировщик стерлядей.
     Самый младший зять Али, негр, из какой страны - не помнит.
     Милиционеры и прибившиеся к ним:
     Леонид Иванович, милиционер  из Нижнеблагодатского, человек пришлый,  в
лагере неожидаано - пахан барака.
     Гэбэ (Главный Блудодей), пахан в другом бараке, людоед,  умеет играть в
бридж. бывший чемпион Эстонии по оному.
     Алексей  Трофимович  Щаповатый,  из  Свердловска,  в  будущем  Господин
Московский.
     Григорий Иванович Днепр (Дунч-Духонич), спецпредст из Костромы.
     Имант  Заславскис, чахоточный  радист, в  прошлом кандер, сын латышских
стрелков.
     Партугалска (Гирин), осведомитель, латинист.
     Милиционер от Канадского посольства - любитель журналов и звезд.
     Милиционер от Канадского посольства  - любитель хоккея и класть бабу на
стол, он же Канада (сменщик предыдущего).
     Половой демократ с одним глазом (из Красноселькупа), ну никак не пахан,
он же Мулында.
     Николай Платонович Фивейский, зам. Днепра.
     Техничный  Мужик,  сын  Сношаря, присутствует  только  в  воспоминаниях
Иманта, но списан с натуры.
     Сотрудники Московского зоопарка:
     Юрий Арсеньевич  Щенков (Свиблов),  граф, смотритель броненосцев,  друг
Э.Ф.Корягина, что важно для романа.
     Истрат  Натанович Мендоса, пресс-секретарь, почти  что с натуры списан,
но внесена одна поправка, о которой читатель может даже не гадать.
     Трое  Львовичей (Лев,  Арий, Серафим, - последний тот,  что набил морду
кобре,  пьющий за  девять Чинов Ангельских,  - а к  ним  еще и некомплектный
Рувим Львович и овцебык с той же кличкой Серафим).
     Белоспинный самец гориллы по кличке Роберт Фрост.
     Кондор Гуля.
     Бородавочник и прочие свиньи.
     Иные обитатели  зоопарка, стыдливо  в романе не упомянутые, но  без них
роман никогда не был бы написан.
     СОБАКИ:
     С/б (служебно-бродячий) Володя, старый кобель, но  силу хранит немалую;
сперва капитан, позже ара.
     С/б Витя,  его  внук  (то ли внучатый племянник),  музыкально одаренный
пес.
     Русский  спаниель  Митька, любимый  пес Павла  Романова,  съевший часть
архива  Ф.М.Романова; основную часть  романа  проводит в холодильнике,  да и
вообше заметной роли в книге не играет.
     Четверо  мексиканских бесшерстых  собак при Атоне Джексоне: все  годые,
горячие и неполнозубые. Заметной роли в книге не играют.
     Душенька,  ирландская  терьер,  служебная  сука, кормилица  Абрикосова,
некоторое время - подруга Володи.
     Волки (все - оборотни):
     Бабушка Серко.
     Тимур Волчек, неженатый.
     его двоюродные братья:
     Артем Волков, женатый на лисобабе.
     Тимофей Волков.
     Анфиса Макаровна, его жена, бухгалтер.
     Антип Волков.
     Пелагея, его жена.
     Антон Волков.
     Варвара, его жена.
     Кондрат Волков.
     Акулина, его жена.
     Еще четверо братьев-Волковых, непоименованных, их жены.
     Глафира, Ефросинья, Клавдия, Аксинья.
     При волках:
     Тюлька (Тюльпан), не волк вовсе, судомой.
     Степанида Патрикеевна (Стеша), жена Артема Волчека, лиса.
     Попугаи (все - гиацинтовые ара):
     Рыбуня (старший).
     Михася (сын последнего, рыночный образец).
     Пушиша (употребляем Тимоном Аракеляном как магнитофон).
     Беатрисса (старшая).
     Кунигунда.
     Розалинда.
     Лакс, попугай мисс Норман.
     Живые покойники:
     Олександр  Олександрович  Грибащук,  первый  секретарь  Кировоградского
обкома КПСС.
     Еремей Металлов, член КПСС с 1885 года, чистый душой коммунист.
     Хлыстовский, рецидивист с Шентарских островов.
     Безмымянный прах из кремлевской стены.
     Джузе Кремона - см. среди героев Института Форбса
     Писатели:
     Петр Подунин, умер только что, в романе отсутствует.
     Виталий Мухоль (Мухль), писатель-озаренец, упомянут случайно.
     Сидор Маркипанович  (Исидор  Дуппиус)  Валовой,  поэт-мутатор, метис по
национальности.
     Дириозавр - см. Рампаль Жан-Морис
     В эпизодах:
     Хур Сигурдссон, знаменитый путешественник.
     Никита Глюк, колдун, владелец магазина "Кадуцейные товары".
     Жюль Бертье, бывший посол Люксембурга в СССР.
     Федор Фризин из Борисоглебска, попугайщик по линии жако.
     Аделаида ван Патмос, сотрудница "Голоса Америки".
     Альфред Хотинский, руководитель ансамбля коз-баянисток.
     Освальд Вроблевский, профессор Гарварда,  автор  книг  "Федор  Кузьмич:
конец тайны" и "Анастасия", еще двадцати романов сериала "Старшие Романовы",
американский писатель.
     Полковник Джанелидзе. В романе отсутствует.
     Сакариас Альварадо, диктатор Страны Великого Адмирала,  из чужой книги,
в романе отсутствует.
     Табата Да Муллонг, метательница молота из Нижней Зомбии.
     Абдул Абдурахманов, советолог, в романе почти отсутствует.
     Брат  Грош,  масон,  секретарь  предиктора Класа  дю  Тойта,  в  романе
отсутствует.
     Хулио Спирохет, престарелый диктатор Очень Длинной Страны.
     Эрлик-Хан, алтайский дьявол.
     Макс Аронович Шипс, дирижер оркестра им.Александрова.
     Ицхок Бобринецкий, коммунист.
     Орест Непотребный, скульптор по надгробиям.
     Гавриил  Назарович  Бухтеев,  полковник, начальник  резервной  авиабазы
Троицкого испытательного аэродрома, масон.
     Эдмунд Никодимович Арманов, глава русских фашистов, неудачник.
     Исаак Матвеев, легендарный айсор-сыщик.
     Фотий, митрополит Опоньский и Китежский.
     Луиза Гаспарини, о которой лучше узнавать из романа, чем из аннотации.
     Вильгельм Ерофеевич Сбитнев, обер-блазонер России.
     Тадеуш Вардовский, миллиардер.
     Мисс Норман, гадальщица в Англии.
     Михаил  Дерюжников,  в  прошлом  завуч  школы  Павла, затем  Тамбовский
генерал-губернатор, позднее узник Эмалированная Маска, В романе отсутствует.
     Досифей Ставраки, обер-прокурор.
     Неизвестный молодой человек с топором (в Питере).
     А также:
     Милиционеры,  ученые,  медики,  колдуны,  артисты, посетители  трактира
"Гатчина",  писатели,  жители  Аляски,  рынды,  скопцы-субботники, поручики,
рыбоводы, жеребцы, скопцы, певцы,  волки, лисы, дипломаты, креолы с  Аляски,
митрополиты, артисты, рыбы, куры, петухи, аисты и живые покойники.

     ...толковый  и  способный,  со  значком,  возражая  товарищам,  которым
казалось  ни к чему знать такие  грамматические тонкости,  как  сказуемое  и
подлежащее, сказал не  без сердца: "Если мы свой родной язык не будем знать,
то дойдем и до того, что потеряем и свою  православную веру и крест снимем с
шеи, какие же мы после этого коммунисты?"
     АЛЕКСЕЙ РЕМИЗОВ.
     ВЗВИХРЕННАЯ РУСЬ,1924


1

     И не одно сокровище, быть может,
     Минуя внуков, к правнукам уйдет...
     О.МАНДЕЛЬШТАМ

     Отца похоронили в самом начале сентября. Умер он в  больнице, говорили,
что легко, во сне - сказалось больное сердце. Денег на похороны, особенно на
поминки, ушло порядочно, но  Павлу было не жалко, отца он любил; к тому же и
Павел, и  Софья унаследовали от него  по  солидному  срочному  вкладу, около
восьми  тысяч  каждый. Скуповатый  отец  копил  всю жизнь, и  "все -  вам  -
останется"  в эти  сентябрьские  дни  облеклось тощей  плотью  завещательной
сберкнижки.
     На поминках много пили, долго и прочувствованно  повторяли, что  "Федор
Михайлович  всю жизнь был истинным  педагогом  - и  этим  все сказано",  что
"Федор Михайлович всю жизнь стоял на посту настоящего советского учителя", -
разное  другое  в  том  же  духе.  Павел  и его жена Катя мыли  посуду после
поминок, обсуждая возможность  встать  в очередь  на "Ниву",  - правда,  еще
дозанять надо  немного, - но  у Софьи просить было явно бесполезно, она мало
того что посуду мыть не помогла, а  слиняла с середины поминок с благоверным
Виктором,  - но до  того успела  проесть Павлу и Кате  плешь за  неэкономный
мясной пирог с  хреном, "испеченный  в честь охотничьих страстей покойного",
на  который, по мнению Софьи, можно было  бы поехать в Цхалтубо. Да и вообще
Софья заявила прямо, что оставит деньги на срочном вкладе.
     Собственно, Павла  и  Софью теперь ничто  не  связывало.  Она была  его
сестрой только по отцу;  ее мать, первая жена отца, Рахиль Абрамовна, умерла
через две  недели после  родов.  Еще  через шестнадцать месяцев  вторая жена
отца,  Валентина, выйдя из  роддома с маленьким Павлом, занялась воспитанием
обоих детей.
     Секрета  не получилось:  с самого раннего детства Павел и  Софья знали,
что мамы у них разные.  И очень рано затлел в душе Павла нехороший  огонек -
его мать  тоже умерла,  отец  явно любил дочку больше, нежели сына, при этом
Софья считала своего младшего брата сущим ничтожеством.
     Перед  самым  снятием   кукурузного  премьера  Павел  получил  в  школе
аттестат, отслужил пакостную нестроевую, поступил  в педагогический. Еле-еле
окончил и пошел работать  в  ту же школу, что и  отец, только тот преподавал
литературу, а  сын - историю. Павел женился, но детей как-то не  намечалось,
жили  втроем  -  Федор Михайлович и сын с невесткой. Софья ушла замуж, когда
Павел был  еще в  институте,  и проживала с  мужем - старше  ее  лет эдак на
полтора десятка, Виктором Глущенко, директором автохозяйства. У нее детей  -
деликатно говоря,  официальных  - тоже не  было,  а сын  Глущенко от первого
брака, Всеволод, к моменту  смерти Федора  Михайловича отбывал  одиннадцатый
год исправительно-трудовых работ  за некую ошибку юности,  о  которой  слухи
ходили самые разноречивые - не то он отделение милиции ограбил, не то группу
милиционеров  изнасиловал.  Павел,  во  время  совершения  оных  невероятных
событий сдававший экзамены за четвертый курс, вовсе ни в  чем разобраться не
мог, но знал, что Глущенко публично от сына отрекся. Знал и то, что Глущенко
панически боится возвращения  сына, которому к отбытию полного срока  должно
было стукнуть неполных тридцать три года.
     Школьники  старших  классов,   вот  уже  десять  лет   проходившие  под
руководством   Федора  Михайловича  "Преступление  и   наказание"  (до  того
Достоевский в программе отсутствовал вовсе), из поколения в  поколение звали
его безобидным  прозвищем  "Достоевич". Совпадение имени и отчества  как  бы
перевешивало бесцветную фамилию,  она отходила на задний план, в прозвища не
просилась.  Не  то  получилось  с сыном. Преподаватель истории  П.Ф. Романов
скоро и единодушно был прозван "Павел Второй". Особой популярности  прозвище
не имело: изысканно  чересчур  и  уму простого  школьника  недоступно. Злило
только отчего-то отца.
     Отец копил  деньги  -  ясное дело, не из  учительского  жалования.  Все
свободное от работы и  охотничьих сезонов  время он  посвящал главной  своей
страсти  -  художественной резьбе по рисовому  зерну.  Выгравированные им на
рисовом зернышке,  а то и на  восьмушке такового,  тексты  "Интернационала",
Коммунистического Манифеста, статей  Мичурина, Горького, Сталина, а  позднее
"Слова о полку  Игореве",  "Теркина  на  том  свете",  "Судьбы  человека"  и
"Каштанки" приносили ему бесчисленные грамоты ВСХВ (позднее - ВДНХ) и разных
других выставок.  Скажем, трудно ли было  народному умельцу-самоучке  Федору
Романову, прослышав,  что во Фрунзе  открывается  республиканская  выставка,
послать ей в подарок какое-нибудь самое лучшее стихотворение  великого акына
Токтогула на языке оригинала, снабженное портретом автора, не очень, правда,
похожим,   -  отец  рисовал  весьма  средне,  -  на  половинке  там  или  на
тридцатидвушке;  за  подарком  неизменно  следовала  премия, а за премией  -
один-два хорошо  оплачиваемых заказа. Вот от  этих-то премий,  а порою  и от
продажи своих шедевров и получал Федор  Романов те деньги,  которых  хватило
ему на покупку нового ружья, породистого щенка настоящего русского спаниеля,
на второй микроскоп,  главное же -  на сберкнижку "все - вам  -  останется",
точней  на  две сберкнижки, ибо не единожды  доводилось  Павлу слышать,  что
более всего на свете не  хотел бы отец, чтобы дети перессорились  после  его
смерти. Они,  впрочем,  перессорились  гораздо раньше, а из-за  чего  -  так
верней  всего из-за  того, что  "слово  по  слову - банником  по столу", как
выражался  Виктор  Глущенко, пускаясь затем  в долгие объяснения, что  такое
банник.
     О  раннем отрезке жизни отца  Павел знал  совсем  мало. Из  того, о чем
родитель раз  в год  проговаривался, Павел  уяснил,  что родился  папаша  за
несколько лет  до революции, в семье сельского,  что  ли, учителя,  что деда
звали Михаил Алексеевич, и что погиб дед при каких-то темных обстоятельствах
в 1918 году.  Судя по плохо скрываемой злости, с какой отец произносил слово
"погиб",  Павел догадался, что деда, похоже,  расстреляли. Дальше спрашивать
было бесполезно, других же родственников у Романовых не имелось.
     Впрочем,  года за три до кончины Федора Михайловича уверенность Павла в
том,  что никаких родственников у него больше нет,  поколебалась.  Почтальон
вручил  отцу необычной  формы  голубой конверт без фамилии адресата, но с их
адресом -  Восточная, 15.  Внутри  лежал плотный  кусочек  картона, и на нем
стояла одна фраза по-русски, печатными буквами:
     "Сообщите, что известно о  судьбе Михаила А. Романова и его сына Федора
по адресу: Лондон..."
     Адрес  Павел  прочесть   не  успел,  но  заметил,  что  руки  у  Федора
Михайловича задрожали.  Отца  он  изучил  хорошо, не  задал  ему  ни единого
вопроса. Через час отец не выдержал сам.
     - Помнишь  письмо? -  спросил  он,  когда Катя вышла  в магазины. - Это
тетка твоя объявилась, Александра. Я-то думал, ее на  свете давно нет. Решил
- отвечать не буду. Ты как?
     -  Не  отвечай,  если  не хочется,  -  сказал  Павел  с  видом  полного
равнодушия, что и возымело  свое действие;  отец  разговора  не оборвал, как
сделал бы в любой другой раз, а продолжил:
     - Она ведь с отцом  вместе погибла. Я так думал. Говорили, что жива. Не
верил. И с анкетами что теперь делать? Узнают ведь.
     - Насчет родственников за границей?
     Это была  промашка,  надо бы  в разговоре  с отцом ничего не  понимать,
сидеть пень пнем,  тогда, глядишь, он о чем-нибудь и еще проговорился бы. Но
отец, видимо,  тут же принял какое-то решение, а стало  быть - и обсуждать с
сыном было больше нечего.  Позже  вел он себя  так,  словно  ни  письма,  ни
разговора не было. Приступил к  новой  работе: резал на рисовом  зерне текст
сохранившихся   отрывков  десятой,  уничтоженной  главы  "Евгения  Онегина".
Казалось, работа не  только всецело поглотила его, но в ней находил  он силы
справляться  решительно со всем,  даже с  приступами стенокардии.  Двух-трех
минут  возле  столика с  микроскопами хватало  ему,  чтобы сердце отпустило.
Отчего-то  строки Пушкина,  которые  сам  Федор Михайлович называл не самыми
сильными, стали его последним жизненным утешением.
     Рисовые  занятия не принесли  отцу семейного уважения.  Давно  покойная
Валентина любила повторять о муже: "Велик в мелочах",  добавляя, что вот как
только о  чем серьезном  попросишь,  так, мол, уже  не особенно  велик. Даже
бесчисленные  грамоты отца, которые  он развешивал  в кабинете  и  коридоре,
вызывали у нее  только кислую гримасу: "Пылища".  Впрочем, мать Павла умерла
слишком давно,  а  детям Федор  Михайлович свою деятельность  критиковать не
дозволял категорически.  Незадолго до смерти составил он каталог своих работ
и положил его под стекло на микроскопном столике.
     "Твое наследство, Павел".
     Схоронив отца, Павел спросил Софью - хочет  ли она узнать, что осталось
от  отца  помимо сберкнижек:  библиотека,  охотничье снаряжение, микроскопы,
спаниель. Софья немедленно заявила,  что  библиотеку  заберет, а прочее брат
может продать и деньги себе оставить: "У Митьки диплом,  он, небось, большие
деньги стоит". Сколько стоит русский спаниель с дипломом на двенадцатом году
жизни, Павел примерно представлял, но книги отдал,  лишь бы порвать поскорее
последнюю  ниточку, связывавшую Романовых и Глущенко. Таким образом, если не
считать  охотничьего  снаряжения и  Митьки,  который на десятый  день  после
смерти хозяина все  же  стал кое-что жрать - к  великой радости любившей пса
Кати, - Павел получил в наследство только две пухлые папки с грамотами отца,
еще  одну со  всякими документами, два микроскопа,  две  дюжины коробочек  с
рисовыми шедеврами, банку с рисом, на коем отец собирался, видать, начертать
еще не одну славную главу, - ну, и сберкнижку, конечно.
     Получалось  так,  что  все  семейные   тайны,   весьма   интересовавшие
романтически  настроенного  Павла,  отец  унес  в  могилу.  Павел  тщательно
перебрал  все  бумаги  и  документы,  перетряхнул  книги,  особенно те,  что
отдавались  Софье,  -  ничего,  ни  малейшего  следа  истории  семьи.  Адрес
лондонской тетки отец, конечно же, уничтожил. Письмо тоже.
     Через несколько  дней,  шестнадцатого,  возвратившись  с  родительского
собрания, мучась  головной  болью, разжевывая  горькую  таблетку,  опустился
Павел в отцовское кресло у "рисового" столика. Голова гудела нещадно. Тщетно
попытавшись остудить лоб о поверхность положенного на стол  оргстекла, Павел
машинально включил подсветку  под меньшим  из микроскопов. Глянул  в окуляр,
настройка оказалась сбита,  он  покрутил  колесико.  На  предметном  столике
лежало белое, чуть желтоватое, припорошенное  уже пылью, рисовое зернышко. А
на матовой его поверхности уверенным отцовским резцом было проставлено:
     ПАША И СОНЯ, НЕ МЕЧИТЕ РИС ПЕРЕД СВИНЬЯМИ.
     И больше -  ни слова, хотя места на поверхности зернышка оставалось еще
на  пол-"Каштанки".  Павел  неловко  взял пинцет  из  стаканчика, попробовал
зернышко повернуть и  уронил его на пол. Долго  подбирал,  снова водрузил на
предметный  столик  вместе  с  клочьями  пыли,  -  таковые  под  микроскопом
приобрели хищный какой-то, чем-то даже тропический вид. Снова глянул.
     ПАША И СОНЯ, НЕ МЕЧИТЕ РИС ПЕРЕД СВИНЬЯМИ.
     Павел не сразу даже и заметил, что это другая надпись, сделанная как бы
готической вязью  на  русский манер.  Подобных сентенций отец не  произносил
никогда. Неужто писал не он? Павел поворошил зернышко, нашел прежнюю надпись
-  на другой стороне зерна.  А уж заодно и еще две  таких же надписи,  двумя
другими  разновидностями шрифта.  Отец  очень хотел отчего-то, чтобы  Соня и
Паша  вняли  его требованию не  метать  рис.  Рядом  с  микроскопом  нашлась
коробочка, а в ней пять зерен удлиненного, "мексиканского" риса. Павел сунул
первое же  на  предметный столик. Никакого текста  на зерне  не