кже и о  собственной  осени,  о  наставшей творческой
зрелости.  Керзон  чувствовал  себя  по-юношески  полным  сил.  Сколько  еще
оставалось тем! Кому передать их? Где взять себе смену? Сколько  талантливых
людей тратит  себя попусту: тот же  Ленька, не занимайся  он своей  чепухой,
сколько  мог бы интересного разыскать,  пусть не  на  магистральных  дорогах
пушкинистики, так хотя бы на проселочных. Вот ведь тема,  например: на каких
лошадях, с каким  извозчиком  поехали Пушкин  с  женой после венчания? Какой
дорогой  поехали?   Как  вечер  провели?  Чем  потом   занимались?  Соломон,
размечтавшись,  уже видел в грезах некую книгу какого-нибудь своего ученика,
под  названием  "Один  день  Пушкина",  а  надпись на ней  будет  непременно
дарственная,  такая,  скажем:  "Великому  учителю -  недостойный  ученик"...
Соломон оборвал себя на полумысли. Как же. Дождешься от них.
     Выглянул в  окно. Внизу, невзирая на  сырость,  играли в домино местные
старики.  Соломон  узнал  кое-кого из соседей -  Бориса Борисовича,  жившего
прямо над ним, инвалида, что-то там отморозившего себе  в  финскую кампанию,
во  время превентивного  контрнаступления;  потом  полоумного  Степана,  еще
братьев Ткачевых  из соседнего двора, все уже дряхлые, все уже  непьющие под
угрозой  вовсе скапутиться,  и  все  же почти  все - даже не  его, Соломона,
ровесники,  все - моложе.  "Гнилое  военное  поколение", - подумал  Соломон.
Он-то  тоже  прошел   войну  от  Москвы  до   Ясс  (там  демобилизовали   по
бюрократическим причинам), и никто  не посмел бы упрекнуть его за то, что ни
царапины  не получил: и  медаль  "За отвагу"  у него была  настоящая,  и под
кинжальным огнем случалось  бывать, даже побрило его осколком снаряда как-то
раз,  -  а вот вышел  из  всего этого ада  невредимым. Берегла  судьба  его,
берегла для великого и бескорыстного служения делу Пушкина.
     В  воротах дома  появилась  Софья.  Неужели уже пять?  И в  самом деле.
Соломон быстро сложил бумаги, сдвинул в стопку приготовленные для племянницы
книги и  стал  ждать  звонка, стоя  в  прихожей.  Софья вошла такая же,  как
обычно, молодая и  красивая, хоть и  с  синяками  под глазами,  натерпелась,
видать, от своего  муженька, он ведь пьет как сапожник, да и, не  ровен час,
может быть, и жену поколачивает. Вошла и села  в кресло за столом, он присел
напротив.  Поговорили  - все о том же самом, о чем утром  по телефону, еще о
погоде  и  о здоровье.  Софья на свое жаловалась, а Соломон свое хвалил  как
мог.
     -  Не  представляешь,  Софа, каким  молодым  я  становлюсь к  старости.
Кажется,  вот  взял бы сейчас переметную суму  да  посох кленовый, - даже  в
разговорной речи  не  мог  отрешиться  Соломон от  привычно-былинного  стиля
собственных писаний,  - и пошел бы, понимаешь, по Руси, до самого  Кишинева,
до Измаила, все  бы села  да  веси обошел и  везде  бы  каждого  старичка да
каждого пионера спросил бы:  как  знаешь Пушкина?  А  там, глядишь, народных
преданий о нем подсобрал  бы,  глядишь,  какие  подлинные факты  неизвестные
всплыли бы, а там и  засветилась бы  вся  жизнь  Александра Сергеевича новым
дивным светом от любови всенародной, фактами  подтвержденной да документами,
а  с ней  бы и моя тоже заново засияла,  и не  так бы  мне  жалко  в  могилу
сходить, -  старик  всхлипнул  и  с  нежностью посмотрел  на висящий в  углу
большой,  маслом писанный  портрет, копию  с  картины  Кипренского,  и  чуть
заметно поклонился.
     - Да  что вы, дядя, в  самом деле, панихиду раньше времени заводите,  -
отозвалась Софья, -  вам еще  жить и  жить.  Вон,  книгу снова  выпустили, в
газетах пишут о вас...
     -  Пишут,  Софонька,  пишут, даже  не только  у нас,  а  вон  мне  и из
Монтевидео вырезку  прислали. Не все, правда,  пишут, не  все  в нашем полку
пушкинистов  душой чисты и не  все мои работы  правильно понять могут.  Вон,
баба какая-то в  Кинешме объявилась,  такую гадкую статью в "Вечернем Киеве"
напечатала,  срам  сказать,  будто у Геккерена  мог быть роман  с герцогиней
Лейхтенбергской. Нет, ты только послушай, ересь  какая, каким образом он мог
бы  с  ней  встречаться, когда... -  и  Соломон  поплыл  в  дебри  косвенной
пушкинистики, которые Софью нимало  не  интересовали,  за исключением одного
только аспекта. И она, выбрав  удобный момент, когда Соломон недобрым словом
помянул Александра Первого, вклинилась в стариковский монолог:
     - А  что  это  я там слышала  такое, будто царь не умер вовсе, а бороду
отрастил и в старцы подался?
     Слова  эти  неожиданно  вызвали у  Керзона  приступ  хохота, постепенно
перешедшего в кашель, а по окончании кашля - в злобное хихиканье.
     - Ой, золотая  ты моя девочка, знала бы ты только, чья это брехня, срам
рассказывать, великого русского, так сказать, писателя, графа Льва Толстого!
Знаешь, анекдот есть, как входит к нему лакей, кланяется и  говорит: "Пахать
подано!" Вот  так  и  тут вот - пахать...  Это ему, графу, добрый царь нужен
был! Чтобы хоть  задним числом он добрый был! Нет, все  это, девочка  ты моя
золотая,  доподлинная  графская  брехня.  -  Внезапно  посерьезнев,   старик
переменил  тон. - Есть, впрочем, косвенные свидетельства  того,  что легенду
эту он не сам выдумал.  Как раз вот к примеру хотя бы даже Пушкина  возьмем,
он этой  самой историей тоже интересовался. Но тоже, сомнений не может быть,
только  из  тех  соображений,  что  любой  повод  посеять  в  умах  мысль  о
незаконности  правления Николая - само по себе  уже  большое благо. Он  ведь
куда  как  прозорлив  был,  родной  наш  Александр  Сергеевич!  В  переписке
Иллариона Скоробогатова с Натальей  Свибловой  -  знаешь,  там,  где я нашел
упоминание, какое  приятное  лицо  было  у Ланского...  -  Софью  как  током
ударило, эти фамилии она знала слишком хорошо, пусть имена к ним на этот раз
были  добавлены неизвестные, - там есть  упоминание, что брат  Натальи, он в
монахах  служил,  этому  самому  Федору Кузьмину  некоторые  книги  посылал,
"Евгения Онегина" в том числе.  Я  об этом  писал в одной статье, но мне это
сократили. Какое же нужно еще доказательство,  что старец этот  самый, какой
он ни на есть жулик, а может быть и вполне честный человек, только тронутый,
- никак не мог быть  Александром Первым? Хоть в те времена десятой главы еще
никто не читал, знаешь, как там -
     Властитель слабый и лукавый,
     Плешивый щеголь, враг труда...
     Эти строки  Софья знала даже  слишком хорошо, но не говорить же об этом
старику, который тем временем продолжал монолог:
     - Но ведь и в других главах все же ясно сказано! Да и вообще какое было
дело русским царям до русской литературы, разве только в том смысле, чтоб ее
удушить,  искалечить,  кастрировать, обескровить,  обессолить! Стал бы  этот
Александр читать Пушкина на старости лет, как же... Он, до таких лет доживи,
он  "Майн  Кампф"  бы читал, ничего больше!  -  с пророческим пылом закончил
Соломон.
     -  А кто это такая Наталья Скоробогатова? - спросила  Софья, не моргнув
глазом.
     - Была такая... Тоже,  как Наталию Николаевну, Наталией Николаевной  ее
звали.  Дочка  героя  Бородинского  сражения,  хоть  о  нем самом  мало  что
известно. Вот были бы у нас  серьезные ученые,  так о нем бы сейчас  две-три
монографии, уж не  меньше, изданы  были  бы. А  там  - где нам. Еле  фамилию
знаем, что ноги  в  сражении потерял, что потом двух дочерей прижил - и все.
Вот  эта  самая  Наталия,  она,  есть  сведения,  на первый  бал  выезжая  в
Петербурге,  с Пушкиным танцевала. Об  этом  Греч еще в одном письме  пишет,
срам  рассказать,  мол,  Пушкин,  старый - Соломон  поперхнулся  от гнева  -
кобель,  опять  к девочке какой-то  липнет. Вот я и  копнул,  где  мог, улов
небогатый был, но все  же кое-что  насчет Ланского поймал, ведь он с той  же
самой  Натальей  танцевал на  том  же балу. Значит - Пушкин и Ланской были в
одной  зале! Да ты  читала об  этом, наверное, я писал. Правда,  там  многое
вырезано...
     - А вторая сестра? У Скоробогатова дочерей две было, вы сказали?
     -  Да... В самом деле.  Я  как-то упустил.  - Соломон  в  растерянности
поморгал. - Ты молодец, девочка, у тебя  врожденный талант. Как  же я другую
сестру  упустил?  Вот ведь дурак старый, даже архивы  не  пытался поднять по
этой  линии.  Помню,  что  они  погодки,  девочки-то,  были, а  вот  которая
старше...  Анастасия! Ведь Пушкин мог  и с  ней на другом балу танцевать!  -
Старик перегнулся через стол и быстро-быстро настрочил что-то на четвертушке
бумаги.  -  Да,  Софонька,  талант  у   тебя  к  пушкинистике  прирожденный!
Непременно надо будет проверить!
     Дальше разговор на сестрах Скоробогатовых задерживать было  опасно, ибо
старик,  со всем своим архивным рвением взявшись за Анастасию, мог  нечаянно
откопать и ее церковный брак,  а в том, что прапрадед венчался под настоящим
именем, пусть без указания титула, Софья не сомневалась. Оставалось уповать,
что  у дяди до этой темы в ближайшее время руки не дойдут.  Поговорили еще о
том о сем. Софья взяла со стола приготовленную стопку  книг о декабристах и,
конечно, о Пушкине, хотя таковых не заказывала, поцеловала дядю возле дверей
и прочь пошла. Во дворе так же резались  в  домино старики, и совсем молодой
дворник  какой-то  восточной  расы  сгребал в  кучу палые  листья.  Соломон,
глядевший из  окна,  заметил,  что, как только Софья вышла из ворот, один из
стариков, хорошо Соломону известный, передал коробочку с "костями" стоявшему
за его спиной такому же мшистому деду, и ужом скользнул в парадное.
     "Донос побежал  на меня строчить, дурак набитый", - усмехнулся про себя
Керзон. От  сознания того,  что на него кто-то  и теперь доносы пишет, а они
действия  не  оказывают  ввиду  его, Соломоновой,  чистоты в  глазах  бывших
семинаристов, чувствовал себя пушкинист как-то еще моложе, стройнее, бодрее,
напористей. "Пиши, пиши.  Надо будет попросить, чтобы почитать  дали. Ошибки
делаешь поди".
     Соломон не ошибался: как  раз  сегодня Степан Садко собирался  написать
очередной донос - не только на него,  на Керзона, но и на многих других лиц,
- об этом Керзон уже не  имел представления. Дело в том, что не доносы писал
Степан, а слал шпионские донесения маньчжурскому правительству.
     В      молодости     был     Степан     Садко     простым     советским
столяром-краснодеревщиком, женился в тридцать пятом году, в партию вступил в
тридцать  восьмом, хорошая  была  жизнь,  молодая,  -  дочка  росла папе  на
радость, и жена у Степана была -  жаркая, сладкая, Тиной звали.  Все было. А
пришел тридцать девятый год, сентябрь месяц - сразу ничего не стало. Стукнул
на  него сосед  по  квартире, Макар,  что  с  Тиной все  выспаться хотел.  И
загремел  Степан   по  статье   пятьдесят  восьмой,  по  куче  пунктов,  как
маньчжурский шпион, еще, впрочем, и как литовский, и как  эстонский, хоть  и
государства  эти  почти сразу  приказали долго  жить;  да и Маньчжоу-Ди-Го в
сорок пятом тоже  с карты мира исчезла - а Степан все гремел  да  гремел  по
пересылкам и  командировкам той  же самой карты  мира  от Уфы  до  проклятой
Серпантинной, гремел шестнадцать лет с лишком, все забыл, что когда-то было,
и Тину забыл  почти, и  дочку,  но,  скрежеща последними  зубами и кулаки  с
каменной  кожей стискивая, - хотел только одного:  выйти да убить Макара. Но
когда вышел он  все-таки  из лагеря, добрался до родного Свердловска, узнал,
что  женился совсем скоро после Степановой посадки проклятый Макар  на Тине,
про дочку уж  и вовсе неизвестно  ничего, и увез  семью  в  неведомый  город
Белосток. А где его там искать в Белостоке, если город этот теперь обратно в
Польше.  Устроился Степан на работу вроде  как бы  по прежней специальности,
спрос  на  нее как  раз был, и  работал  две  недели, а  после  узнал, что в
соседнем цеху вкалывает третий человек  из их  довоенной квартиры, тогдашний
мальчишка Сашка, а теперь вот  мастер Сафонов. Ну, выпили они за встречу как
в  таких случаях  быть  следует,  и  узнал  тогда  Степан, что про  Макарову
женитьбу  на  Тине - все правда,  а вот  про город  Белосток  -  все вранье,
непонятно даже  чье.  Потому что в декабре того же сорокового вызвали Макара
среди ночи в  места обычные и прямо без  церемоний  сразу  же  расстреляли -
притом  именно как маньчжурского шпиона, кажись, даже настоящего. А жену его
с чужим ребенком  - тьфу, каким чужим,  а его же, Степановой, дочкой, - дели
вовсе  неизвестно  куда.  Такие  вот дела. И тогда Степан умом  тронулся. На
Маньчжурской империи рехнулся.
     Отвезли  его в психическую, держали там одиннадцать месяцев, потому что
бредил он там своим и  чужим  маньчжурским  шпионажем, ничего про  эту самую
давно покойную Маньчжоу-Ди-Го толком  не  зная, кроме  того, что есть где-то
город Харбин, то ли столица Маньчжурии, то ли важный  в ней какой  город,  и
вот оттуда  получает он, Степан,  все время какие-то инструкции и наблюдения
за  всеми ведет  очень  важные. В начале пятьдесят восьмого года  в больнице
сменился  главный  врач,  после  появления  какового  выписали  Степана  как
человека  безвредного, лишнюю  койку у больных  отнимающего, и  отправили на
прежнее   место  работы,  где   ему  -   как-никак   краснодеревщику  высшей
квалификации  - выделили  комнатку с  отдельным со двора входом - получилась
такая  после  перестройки  дома. После лагерей  стал  Степан  еще  и  совсем
непьющим, а безумное его убеждение в шпионаже, которым он так усердно занят,
он умело от всех таил, -  так усердно, что  даже политуру  не пил. Но строго
раз в две  недели садился он у себя в конуре в старинное кресло к старинному
столу, каковые  из-за проеденности  древоточцем выделили  ему на  новоселье,
корявым  почерком писал  обо всем, о чем за  истекший срок пронюхал, донос в
город Харбин прямо маньчжурскому императору.  Шел к почтовому ящику и бросал
в  него письмо с десятикопеечной маркой; с сортировочного пункта шло  письмо
напрямую  на международный почтамт в  Москву,  а  оттуда,  по существовавшей
договоренности, пересылалось  автоматически  в Министерство здравоохранения,
где имелась заказная для него диспансером полочка: все его  донесения на нее
складывались и по первому  требованию должны  были передаваться в диспансер.
Но   вел   себя    отпущенный   на    волю   Степан   предельно   тихо,   на
переосвидетельствование  приходил  по первому зову, -  так  что за все  годы
никто ничего из Минздрава в Свердловск и не запросил.
     В том и было счастье Степанове, что времена переменились, а вел он себя
образцово.  Ибо,  затаив  лютую злобу на  искалечившую  его жизнь  советскую
власть,  поклялся он  самому себе:  служить только маньчжурскому императору,
принести ему, и только ему, максимум пользы. А двор, в котором Степан  играл
в домино, был непростой, у половины стариков сыновья, да  и дочери, работали
на  двух оборонных заводах, и из  их болтовни безумный мозг  Степана вырывал
мелкие  факты несомненного оборонно-наступательного для Маньчжурии значения.
И будь на месте Степана настоящий шпион,  и не отправляй  он  информацию  по
советской почте, а сдавай их правильными шпионскими каналами куда полагается
-  заслужил бы он  уже не один  орден  на службе  у той страны,  для которой
трудился бы; ну, и, конечно, погорел бы давным-давно. Но  донесения Степана,
к счастью для СССР, шли в Минздрав. А на Керзона Степан имел особый зуб: тот
был  толстый  лысый  еврей.  По  мысли  же  Степана,  с  евреями  в   России
маньчжурский  император  должен  был  решительно   покончить.  Вот  и  пошел
краснодеревщик  в  свою конурку,  вот и  написал, что  нынче агента мирового
сионизма С.А.  Керзона  посетила какая-то  баба, тоже жидовка,  и между ними
имело место закрытое  совещание  о  способах свержения правительств России и
Маньчжурии для последующей колонизации таковых быстро плодящимися  жидами. А
также  сообщил припасенную еще с позавчерашнего  дня  новость о том, что сын
Бориса Борисовича, работающий на ракетном заводе, перешел в новообразованный
сектор - цех нейтроники. Дописал, заклеил, пошел, бросил в почтовый  ящик на
углу, вернулся  к доминошникам,  сел, час играл, выиграл, имея в напарниках,
кстати, того самого Бориса Борисовича.
     А тем  временем монголоидного вида дворник, молодой еще  совсем парень,
студент архитектурного  института  Лхамжавын  Гомбоев  - (в  дворники  пошел
потому, чтоб в общжитии не жить, под жилье выдали неотапливаемую пристройку,
в половину той, что дали Степану) - а точней, китайский разведчик Хуан Цзыю,
юркнул к себе  домой, быстро  сунул руку в щель стены, ведшую  прямо в нутро
почтового  ящика,  выловил  конверт,  так  же  быстро,  над  паром   заранее
закипевшего  чайника,  вскрыл,  вслух  перевел  текст   на  бурятский  язык,
надиктовал его на проволочку крошечного японского магнитофона, снова заклеил
Степаново письмо и отправил оное снова в почтовый ящик. Он ненавидел Степана
за то,  что тот,  в лагерях  привыкнув  называть всех косоглазых  китайцами,
называл  китайцем  - "У, китайская рожа" -  и  его; от этого  дворник  очень
боялся разоблачения и давно убрал  бы Степана к предкам, но откуда бы еще он
стал  получать такие полные и ценные сведения, как не из  писем Степана? Так
что  приходилось терпеть. И Гомбоев-Хуан копировал вот уже несколько лет эти
самые письма, приняв  эту  должность от  предшественника, который  много лет
перед  тем  копировал те же письма, но  помер от  старости; терпел Степаново
хамство, учился  в никому  не нужном архитектурном институте  и в  свободное
время спал с русской уборщицей Люсей, имея от нее, кстати, уже  двоих детей.
Конечно,  от  этого   население  страны   -   потенциального   -  противника
увеличивалось, но Гомбоев-Хуан об этом не задумывался. Он тоже, как и  вовсе
неведомый  ему американец Джеймс,  признавал только  инструкции. А по данным
ему в Кантоне  указаниям он должен  был  спать в  СССР  со  всеми женщинами,
которые  того  пожелают,  чтобы  лишнего  внимания  не  привлекать;  в  этом
отношении  инструкции  Элберта  и  Кантона  были  удивительно  сходны.  Хуан
исполнял эту работу со всей возможной тщательностью, любовником был отличным
и  отцом  заботливым. Люся  нарадоваться не могла и  была беременна в третий
раз, о чем Хуан пока еще не знал.



7
     Если вас приглашают царствовать, зовут на  трон -  вы, если вы  человек
воспитанный, должны поломаться и сначала, для виду, отказаться.
     И.ВАСИЛЕВСКИЙ (НЕ-БУКВА).
     РОМАНОВЫ, ПОРТРЕТЫ И ХАРАКТЕРИСТИКИ

     Очень было в этом доме холодно, поэтому Джеймс грел то и дело кипяток в
кастрюльке, заваривал грузинский  чай второго сорта и жадно пил его. Заварку
щепотками воровал у соседей.
     Дом  стоял на дальней окраине Свердловска, но  построен  был давно,  на
рубеже веков.  Длинное двухэтажное  здание до  недавнего времени было набито
жильцами громадных, по восемнадцать комнат, коммунальных квартир. Но недавно
дом поставили на капитальный ремонт, собрались, видать,  переделать его  под
какую-то  организацию.  Ремонт начинать  и  не  думали,  постоянных  жильцов
спихнули куда-то, скорее всего, в другие восемнадцатикомнатные коммуналки, а
на  смену  им  пока  что  явились немногочисленные  вечные  странники, вовсе
никакой  закрепленной  за ними жилой площади  не  имеющие, годами живущие  в
больших городах, кочуя  из одного  капремонтного  дома в  другой  - от  дней
выезда  последних  постоянных жильцов  и  до  появления  первых плотников  и
маляров. Иногда эти  странные люди  ухитрялись прожить  на одном месте два и
даже  три  года,  все  эти  дворники  без  определенных  занятий,  студенты,
пробующие попасть в дворники, неопрятные юноши, явно скрывающиеся от призыва
в армию,  случайные приезжие, просто темные личности,  даже попавшие сюда по
блату  в домоуправлении  коренные  свердловчане,  - но более всего  попросту
бывшие дворники. В  этом доме,  похоже, переселение не грозило  им до  самой
весны. Подошел  октябрь,