сенье.  "Сикорский",  виляя  хвостом,  пошел  на
посадку.
     Маша  оцепенела, когда увидела, как на улице,  уставясь пушками друг  в
друга,  возникли  два  танка,  один  поновей,  другой  погрязней,  но  почти
одинаковые. Однако на том,  что поновей,  коршуном сидел большой вертолет, и
лопасти его бешено крутились, впрочем,  замедляясь. Мгновением  позже что-то
щелкнуло, тросы отлетели и  вертолет -  будто курица  с  яйца, но  почему-то
назад -  отпрыгнул.  Тихая, заледеневшая  деревенская  улица  загромоздилась
военной  техникой  советского  и  американского  производства.  Сухоплещенко
открыл дверь,  и  буквально задохнулся чистым деревенским воздухом. Организм
бригадира все яростней требовал отдыха.
     Организм  железно-нетрезвого  Николая  Юрьевича,  напротив,  ничего  не
требовал на ближайшие двадцать минут. Но проехать по улице стало невозможно,
прямо на него смотрел танк, а позади танка просматривалась еще и  вертящаяся
чуда-юда. "Наши, что ли, пришли?" - подумал  генеральный староста, отщелкнул
люк и с трудом стал вылезать.
     -  Ты мне только задень по наличнику! - раздался над улицей  старческий
голос бабки Марфы. Не  выпуская пяльцев с  двуглавым орлом, она шла прямо на
Сухоплещенко,  не  очень удобно усевшегося в сугроб.  Наличники она имела  в
виду оконные, весь  дом раскулаченного попа был покрыт резьбой, пережившей и
раскулачивание, и войну, и кукурузу, и, Господи прости,  советскую власть. А
вот если бы лопасть "Сикорского" по наличнику проехалась - глядишь, стала бы
изба безналичной. За такое дело старухи разобрали бы вертолет на винтики, да
заодно  уж  и оба танка  на железки. Резьбу эту,  да и  всю гнилую избу, как
деревенские  бабы  сказывали  еще  до своего уезда  в  столицу,  чудотворная
водокачка  Параскевы-Пятницы  оберегает,  да  еще  золотоперый  подлещик  из
Угрюм-лужи  охранительные слова нашептывает. Впрочем, золотоперого подлещика
сношарь-батюшка  увез, как и  всю  Угрюм-лужу. Но сами  старухи-то  покамест
ого-го!
     Лопасти постепенно остановились. Бабка Марфа присмотрелась к бригадиру,
разглядела  на  его  погонах  двуглавых  орлов  - ну  точь-в-точь, как  сама
вышивала! - и потеплела.
     - Да на тебе, милок, лица нет!
     - Нет лица - первым делом винца! - встрял староста, слезая с танка.
     Старуха на него окрысилась:
     -  Я тебе винца! Я тебе пушку  твою знаешь куда?..  А ну,  Маша, помоги
человека  в избу завести. Винца  не будет, а пивцо у  Матрены поспело, да  и
запас есть. Она у нас по пивам мастерица. Шевелись ты!
     - Да я за рулем... - попробовал отнекнуться Сухоплещенко,  но его никто
не слушал, да и  не очень-то он был за рулем. Бригадир с трудом, опираясь на
Машу, перешел в резную избу, где вторая старуха уже держала наизготовку ковш
с тепловатым, но на редкость духовитым пивом.
     - Английское  белое!  В  самый  смак с  морозцу! - объявила Матрена, не
утерпела  и почала  ковш.  Сухоплещенко  тоже приложился. И немедля решил  к
молочному заводу докупить еще и пивоваренный. Такое вот английское пиво? Его
в Англию экспортировать запросто можно, там такого не пробовали!
     -  Ублажила,  бабушка,  ублажила,  -  поблагодарил  бригадир,  умело  и
привычно  приспосабливаясь  к  любой  обстановке  и  потому вслед за словами
отвесив  почти поясной  поклон.  - А ведь  и на другой манер, поди,  сварить
сумеешь?
     Старуха расцвела.
     -  Сосновое? - предложила она.  -  Есть третьедневошное,  совсем еще не
закисло.  Плюнь ты на свой  вертолет, так его? Никто его  отсель не  улетит.
Проходи, проходи. Вынеси, Маша, Николая Юрьевича угости, а  то он там у себя
в танке отморозит что-нибудь. Нет, туда вынеси, в нашу избу председателев не
пущаю.
     - Да  староста я! - попробовал вякнуть бедняга,  сидя на танке  и видя,
как дверь закрывается.
     -  Видала  я  тебя... Член  коммуниста!  - рявкнула  Матрена,  и  дверь
окончательно захлопнулась.
     Николай  Юрьевич  полез  обратно.  Охоту  ему  загородили,  выпивки  не
вынесли, но у него и свой запас кой-какой  был. Не был он охотником до  этих
самых старухиных пив. Он был другим охотником. Эх, уток бы сейчас пострелять
со  штатива... Он  свернулся калачиком и  собрался заснуть до новых событий.
Однако же люк над ним снова открылся, и Маша  Мохначева, добрая душа, сунула
ему в руку стакан  со сметаной. Тоже неплохо... Через  секунду  староста уже
уснул,  обнимая пожалованный поповнами  гостинец. Он искренне  хотел от него
отпить, но уснул. Вообще-то он иной раз по две, по три недели не ел  ничего,
кроме яиц, которые ему по доброте душевной варила вкрутую все та же Маша.
     А  в избе  Сухоплещенко, вспомнив  далекое хохломское детство, вылез из
сапог и сел на табуретку. Одной старухе в нем понравились погоны, другой то,
что он пивную двухлитровку, бровью не поводя, опростал да похвалил.  Маше  в
нем  ничего не  понравилось  так чтобы особенно, но ясно  было,  что человек
столичный: может, Пашу видал?
     Матрена,  отставив   метлу,  вытащила  с   ледника  корчагу  соснового,
третьедневошного, наилучшего.
     - Брюхо-то с холоду не залубенеет? Ты, гляди, поспешай не спеша, у меня
еще три сорта  есть, даже английского  красного  малость, -  Матрена  словно
помолодела на тридцать лет. - Вертолет потом  только  не урони... - Тут  она
вдруг засомневалась. -  Нет, погоди.  Тебе с холодрыги  сейчас плохо пойдет.
Погоди, по-нашему, по-благодатскому изопьешь...
     Поповна слегка разогрела корчагу в печи,  отлила в ковш, сунула  в пиво
деревянную  ложку  с  верхом  чего-то  подозрительно  пахнущего на  всю избу
горчицей - и поставила перед  бригадиром. Тот, не глядя, хлебнул, но целиком
не осилил, закашлялся. Матрена, поколачивая его по спине, запричитала:
     -  Ну  куда ж все  сразу, я ж тебе  полгарнца плеснула, да  с горчицею,
чтобы пот  прошиб, -  а пот,  кажется, бригадира и  вправду прошиб:  поповна
повела носом, - да что ж за дух такой? Сосна, понятно, горчица, а вот почему
так пахнет, будто еще и помер кто?.. Маша,  ты  поди, глянь, член коммуниста
дуба там еще не дал? Еще и можжевеловый дух откуда-то...
     Бригадир очень хорошо  знал, какой-такой  можжевельник из него пошел, и
каким-таким  несвежим  покойником  повеяло.  Таким потом  не  прошибало  его
никогда, ни в какой бане; впрочем, в баню он и не ходил никогда, предпочитал
мыться  у себя, по-домашнему, бухтеевская жена коньяк хорошо  подает... Дочь
его наверное, тоже  научится. Но это через годок-другой, сейчас  не  выспела
еще. А что джином запахло да покойником -  фиг с ними, маршал давно выварен,
джин в танке стоит, - ну, кокнулась одна бутылка, две бутылки...
     На пороге стояла Маша, за собой она тащила белую обезьяну.
     - Аблизньян-снеговик! - ахнула  Марфа, мигом  догадавшись, что бывает с
сельским старостой, опрокинувшим на себя стакан сметаны в силу неспособности
таковой выпить, - давай соснового остаток!
     -  В  сени  его,  в  сени!  -  возразила  чистюля-Матрена.  Один  мужик
ледяной-пьяный,  другой  разопревший-подпоенный,  статочное  ли  дело   двум
поповнам, двум старым девам, такое у себя в избе терпеть? Впрочем, бригадира
Матрена сама же и упоила, - да нет, давай-ка их обоих в баньку, там тепло не
ушло  еще. Пусть  поспит  член  коммуниста,  охотиться  завтра будет. Только
ни-ни!
     Насчет "ни-ни" совет был явно лишний: Николай Юрьевич  давно уже  ни  к
каким подвигам насчет  женского пола способен  не был; отчего-то  впрямую по
наследству  лукипантелеичево  искусство не  передавалось. А  бригадир... Там
видно  будет. Маша вытащила  старосту в баньку, зажгла лучину.  С лица ни на
мать, ни на отца, ни на великого князя  похож не был. Маша с трудом искала в
его  мятой,  не до конца отмытой от сметаны  харе сходства с Пашей - не было
его, не было.
     Две  поповны с трудом ввели в  баньку бригадира, почти  отрубившегося с
непривычного питья  да с  деревенского воздуха. В  свете лучины Маша видела,
что лица обеих старух покрывал густой румянец.
     -  Сполоснуть  бы  ему  хоть  морду-то, Маша,  негоже нам, девушкам,  с
мужиками, а ты, поди, обыкла...
     Маша рассердилась.
     - А я вам не девушка? Двух мужиков на одинокую бабу?
     - Да уж прости, прости, Машенька, мы грех за тебя замолим, век молиться
будем!  -  пролопотала  Марфа, видимо, хорошо понимавшая,  что репутация  их
девичья под большой угрозой, да уже,  почитай, погибла,  если только Маша не
согласится молчать  как  рыба, притом неговорящая. Маша  оглядела бригадира.
Нет,  и  этот на Пашу ничуть похож не был. Ну, стошнило человека,  развезло,
так с непривычки  ведь, разве он у себя в городе сосновое пиво пробовал? Там
и сосен-то нет, поди...
     Бабки,  мелко крестясь, но  не забывая  и  Машу  перекрестить и прочих,
затворили дверь  и оставили бедолагу наедине  с двумя отрубившимися мужиками
почти в полной темноте. На улице, хоть и декабрь, было еще светло. Ну, что с
мужиками  делать-то?  Николая  Юрьевича  Маша бережно  раздела, задвинула  в
теплый  угол,  прикрыла  мешковиной. Бригадиру  только  ополоснула  лицо, но
раздевать побоялась: вдруг очнется, поймет неправильно... то есть правильно,
но не так, как надо.
     Маша еще раз оглядела  мужиков:  дышат  ровно. Делать ей тут явно  было
больше  нечего, яйца принесла,  а  больше ни в чем обязательств не имела.  С
другой стороны, дел на сегодня у нее самой еще хватало, да еще каких важных.
Оставив  дотлевать угли, Маша  огородами удалилась на другой конец  деревни.
Между темных изб мелькнул рыжий собачий хвост.
     Сухоплещенко  спал недолго, проснулся мгновенно. Он вспомнил, как поили
его  тут высококачественными  сортами  древнерусского пива, потом  вроде  бы
куда-то несли. Очень  быстро  признал он,  что оказался в бедной деревенской
баньке. В углу кто-то храпел под  грудой тряпок; заглянув под них,  бригадир
немедленно  узнал  генерального  старосту Николая Юрьевича, танкообладателя,
хотя и дрых  тот в чем мать родила. Баб в  бане  не  наблюдалось, сам он,  к
счастью, был полностью одет, хотя чувствовал, что пропах не  тем,  чем надо:
вся усталость,  весь хмель и все события предыдущих дней ушли  у него  через
потовые  железы.  Бригадир  накинул  шинель, вышел во  двор,  умылся снегом,
вспомнил детство. Кажется, он был вполне готов к последней части операции  -
вернуть "Сикорский"  на аэродром под  Троицком. Впрочем, зачем? Постоит и на
даче. Строевым шагом направился бригадир к поповнам.
     Старухи  открыли только после  очень долгого и настоятельного стука. Не
то чтоб Сухоплещенко боялся просто так вот сесть в вертолет да и улететь, он
всего лишь не любил, чтоб хорошие вещи без должного определения пропадали. А
у  старух такая  вещь была,  и  Д.В. Сухоплещенко не собирался оставлять  ее
здесь, на Брянщине, в неведомых пропадипропадах.
     Все же открыли.  Матрена  с  метлой стояла  впереди, вовсе перепуганная
Марфа  выглядывала  из-за  ее  плеча.  Военный  человек вылез из  баньки  за
какие-то минуты: чего ж ему теперь-то надо?
     -  Прощевайте,  мастерицы!  А  на  посошок  бы?  -  не   особо  искусно
подделываясь под деревенскую речь, произнес протрезвевший  бригадир. Матрена
мигом плеснула  в  ковшик  соснового, подала.  Сухоплещенко выпил,  крякнул,
утерся.
     - Ну, к весне-то ко мне в Тверь прошу! - бросил он пробный шар.
     Старухи    оцепенели.   Сроду    они   из    родной    деревни   дальше
Верхнеблагодатского нигде не бывали,  да и туда  по осени на плотину  только
ведро-другое яблок на продажу относили; а тут - Тверь какая-то? И где она?..
     -  Завод  хороший  там.  Пивоваренный.  Старшими   технологами  будете.
Анг-глинское, белое,  красное,  нижнеблагодатское  - словом, какое  скажете,
такое варить будут. Под  вашим  руководством, -  продолжал улещивать  старух
бригадир; наконец,  вспомнил главное:  -  А уж сосновым-то весь мир  честной
напоим!.. Пусть пропотеет! С горчицей!..
     Матрена  взяла себя в руки: хоть и была она дечерью попа-непротивленца,
но как сопротивляться с помощью непротивления знала не хуже Махатмы Ганди.
     - Спасибо на  добром слове,  мил  человек, но... никуда  мы с сеструхой
отсюда не ездуньи.
     Бригадир не сдавался.
     -  Ну, это беда полбедовая. Тогда мы к весне тут... - он глянул куда-то
в сторону  реки и  Верблюд-горы,  -  пивоварню  вам сами  заделаем. И вас  -
главными   технологами.   Английское   белое,  красное,   нижнеблагодатское,
всякое...
     Матрена  обреченно  вручила бригадиру  еще  полковшика  соснового.  Тот
опохмелился, одернул  на себе форму - все одно послезавтра из армии  прочь -
отдал старухам честь  и  пошел к  "Сикорскому". Огромные лопасти повернулись
раз,   другой,   слились   в   ревущий   круг   -   и  как   не  бывало   на
старогрешенско-нижнеблагодатской земле никаких бригадиров. Только вот танков
при селе стало два. И один из них, который поновее, украшала свежая надпись:
"Лука  Радищев". Танк-бомж был водворен по месту зарождения. Еще когда-когда
оклемается генеральный староста, когда еще заглянет в этот новый, хотя очень
старый танк  да обнаружит, что  тот, хотя  и  несамоходный, но  можжевеловой
водкой   доверху  заставлен.  А  старухи,   постигнув  неизбежность   своего
печального жребия, - никакая власть их на себя заставить  работать не могла,
а  при  царе  попробуй  да  не вкалывать! - убрались  в горницу:  вспоминать
рецепты редких пив. Ясно было старухам, что лучше уж с рецептами расстаться,
чем с  честью. Да  ведь  и то верно, без нижнеблагодатской смородинской воды
какое пиво? Вари не вари, все будет оно жигулевское... Матрена даже сплюнула
при  мысли об этой гадости, которую после войны разок попробовала, - а Марфа
мелко-мелко закрестилась и снова взялась за пяльцы.
     Рыжий собачий хвост, мелькнувший перед  Машиными глазами в проулке, был
хвостом  очень непростым. По  Нижнеблагодаскому  уже  несколько часов рыскал
мощный, с телом овчарки и мордой  лайки, пес,  но вовсе не эс-бе Володя, тот
нынче из собак уволился, ушел  на стажировку к хану Бахчисарайскому. Это был
Володин  правнук,  эс-бе  Витя,  тот,  что   прежде  сидел  на  охране  дома
Вардовского в  Староконюшенном переулке;  по  случаю  коронации  он  получил
лейтенантский  чин  и  пятинедельный  отпуск:  беги куда  охота. А  охота  у
молодого  и  сильного  Вити была  одна  -  половая;  надоели  ему московские
дворняжки, да и породистые надоели  - он хотел попробовать волчицу. У людей,
говорят,  тоже  такое  бывает:  подавай  мужику  негритянку, будь  он  самый
злостный расист. И бегает, бедняга,  негритянку себе ищет, а зачем она ему -
сам не знает, и дорвется,  так потом всю жизнь тошнить его будет, а вот поди
ж ты,  испробовать хочется. Примерно такая же страсть обуяла Витю. Не насчет
негритянок,  понятно, - каждому  кобелю свои  желания  назначены. И  вот он,
эс-бе  Витя,  в  чьих жилах, к  слову сказать,  текла  четверть  натуральной
волчьей крови, свесил хвост, как палку, и побежал  на  прадедовы угодья,  на
Брянщину,   где,  по   слухам,   прадед  употребил   прошлой   зимой  волчих
видимо-невидимо. Витя бежал без  спешки,  никакой железнодорожной услугой не
пользуясь, напротив, он забегал в  каждый лес, поводил носом, искал волчьего
духа.  Задача предстояла  непростая: хоть у волков и собак одинаковое  число
хромосом, но собаки известные промискуиты, а волки давно и прочно моногамны.
Так что суки Вите требовались незамужние, драться с  волками-кобелями у него
не было охоты, это только люди в отпуску дракой занимаются вместо дела.
     Но ни  волков, ни  волчих  на  Брянщине,  да и нигде  пока что  Витя не
встретил.  Ни единого.  Ни  единой. Куда они  делись -  Витя в  общих чертах
понимал, но как же так, чтобы все до единого?.. Спокон веков на Руси ведомо:
заяц  дорогу перебежит -  к худу, волк  перейдет - к добру. Так кто ж теперь
ходить к добру будет, откуда люди добрые узнают, что есть надежда ждать чего
хорошего? "А и не надо ждать, - думал Витя. - Зайцев перекушать надо, только
и всего".
     Порядка ради  по задворкам  пробежал Витя и  на двор  к поповнам,  хотя
какие  ж  там волчицы.  Там  он сунул  нос в баньку, попытался разобраться в
сложном  букете  сосны,  можжевельника, водки,  лучины,  сметаны, мешковины,
застарелой человечьей невинности  и  многого другого.  И  вдруг  слабо-слабо
почуял, что здесь не без волков. Самих волков тут, конечно, нет  никаких, но
еще недавно  был  кто-то, кто с  ними  общался. Витя опустил нос к земле,  с
трудом  удержал  желание  спеть  что-нибудь  победительное  своим знаменитым
сопрано, но удержался - и рванул по Машиному следу.
     След привел его  к довольно исправной избе  на самом дальнем краю села,
вытянувшегося  вдоль реки. Витя осторожно подполз  к  серому заборчику  так,
чтобы все запахи плыли к нему. Не удержался, заскреб лапами  снег: тут пахло
волками, притом вовсю. Еще пахло пригоревшим  шашлыком.  Еще бензином. Еще -
Машей, которую по имени он, впрочем, не знал. А еще таким всяким разным, что
собачья его  голова  окончательно  шла кругом. Вдалеке, на  дворе у  Матвея,
громко  кулдыкнул индюк, но  на это Вите  сейчас было плевать. Он собрал все
свои профессиональные  навыки  и  зарылся  в  глубь  сугроба, наметенного  к
заборчику. И не ошибся, лаз  нашелся почти  сразу. Ввинчиваясь в  снег, Витя
подполз  к  крыльцу, умело  продышался и  обонянием  заглянул в дом.  Оттуда
разило  так, словно  два десятка  волков собрались потолковать насчет загона
какого-нибудь вшивого,  но  больно  уж  надоедливого  охотоведа.  Еще  пахло
грибной лапшой. Айвой  почему-то. Медом еще, кажется?..  Черт  знает чем. Но
более всего - волками.
     В  избе сидел десяток голых до пояса мужиков, недавно похлебавших лапши
с грибами:  грязные миски стопкой стояли  возле раскаленной русской печки. В
печке что-то жарилось, да притом - Боже собак и  волков, отпусти  нам  грехи
наши! -  в старом  корыте! Во главе  стола сидел  сухопарый, сильно небритый
мужик с прической ежиком: видать, был он тут за главного, но ясно было также
и то,  что это его  не  радует. У печи  на табуретке,  сгорбившись, с  двумя
зверского вида ножами и неполнозубой вилкой, сидела Маша  Мохначева.  Хотя в
собственной фамилии уверенности у нее нынче уже не было. Сухопарый, жилистый
мужик во главе  стола  еще вчера сказал,  что имя его -  Тимур,  а фамилия -
Волчек.  Не самая плохая фамилия. На столе, подозрительно чистом после обеда
- словно языками все подлизали, - лежала засаленная книга; Витя нюхом прочел
автора  и  название:  Вильгельм  Сбитнев. Российский  пиршественный  стол от
Гостомысла до Искандера. На последних именах у Вити  даже  в носу засвербело
от усилия - кто такие? Но стол, за которым сидели мужики, мало  был похож на
пиршественный.  Витя обполз  вокруг  избы  и  на заднем  дворе  уже  обычным
зрением,  не   обонятельным,   увидел  аккуратный   фургон-полуторатонку  со
старогрешенским номером.  По серому боку  фургона  шла свежая,  еще пахнущая
автомобильной краской надпись:
     ПЕРЕКУСИ!
     А ниже - буквами помельче:
     Бистро Братьев Волковых.
     В  правое  ветровое  стекло  была  вправлена изнутри  кабины  новенькая
лицензия,  выданная  Брянской  гордумой,  с размашистой  подписью  какого-то
Вуковича. Витя был  не робкого  десятка, но  и на  его загривке зашевелилась
шерсть, когда  он понял, кто именно сидит  в избе. Это  были волки-оборотни,
всерьез и надолго принявшие человеческий облик,  волкодлаки. Никогда Витя их
не  видел,  но  мать  его,  старая  сука, видавшая  виды,  про  них  кое-что
рассказывала, когда щенки  очень уж шалить начинали в сарае  в  Сокольниках,
где Витя и был ощенен не в такие давние времена. Только зачем в той же  избе
сидит самая  натуральная баба и резать  ее, похоже, никто не собирается? Что
бы это значило?
     А вот что.
     Промозглым ноябрьским  вечером, три недели  тому назад,  вывела старая,
совсем  седая  сука по кличке бабушка  Серко, стаю своих внучков на  окраину
засмородинного леса. Там