семитизм?  Возьмем на женском примере.  Доказала
ты,   голубушка,   что  тебя  пять  евреев  бросили  -  получи   право  быть
антисемиткой, лицензия бесплатная, с отметкой, что пятеро было их, подлецов.
Четверо евреев тебя бросили - плати пол-империала в месяц. Трое - цельный, с
портретом государя и его инициалом. И  так далее.  А если вовсе тебя никакие
евреи не  бросали,  а  хочешь ты  быть антисемиткой, или  там антикорейкой -
плати свои пять в месяц, они же  семьдесят пять рубликов золотом, и будь кем
тебе приспичило... Казне очень даже полезно,  вовсе в ней не густо. Опять же
и штрафы за неоформленную лицензию.
     На  десять  Павел  вызвал  верховного  блазонера.  Глупость  какая  это
название,  нельзя  уж  было  эту  должность  просто  и по-русски  назвать  -
герольдмейстер?  Так  нет  же,  блазонер,  по-французски,  сам  ненароком  и
утвердил. Чего только не  наподписывал с устатку. Гнать бы  этих референтов,
тьфу, дьяков, да новых взять негде.  Ну,  сам-то блазонер не виноват, он все
по науке делает, великий старик. Павел  его еще на коронации приметил, с ним
мулат  разговаривал,  кормил  его  чем-то.  Свинская была  коронация,  прямо
какие-то  поминки  в коммунальной квартире, даже посуду одинаковую поставить
не могли,  перед  блазонером стыдно. Он, блазонер  верховный, говорят, еще и
книги по  теоретической кулинарии пишет, дипломы за это свое  хобби  получил
уже все,  какие есть. Ну, это его хобби, за хобби места за царевым столом не
положено,  будь ты хоть сам  ректор Военно-Кулинарной академии  Аракелян.  А
блазонера   как  же  не  пригласить?  Он   ведь   гербораздатчик  верховный,
древних-символов-и-девизов подтвердитель. Павел все никак  не находил в себе
смелости попросить  блазонера:  не  мог бы  тот  лично  для него,  для царя,
заварить этот  самый  напиток,  из-за которого  кто-то из ранних  царей  ему
фамилию придумал:  сбитень.  Прежде Павел пил  только  тот, что  приносила в
термосе  Маша  Мохначева,  славный у нее  напиток получался.  Где ты,  Маша?
Агенты  Павла немало удивили  его сообщением, что  среди сношаревых Настасий
Маши в  Зарядье-Благодатском  нет. Что это  она?  Говорят,  не  поехала. Ну,
ладно. Может, и к  лучшему, того гляди, Тоня бы заревновала, а это ей нынче,
на шестом месяце, ну никаким образом не нужно.
     Павел умывался сам: камердинера, который  будет  про него  все знать, а
потом прирежет, он не  хотел,  - истинно верного  взять было негде.  Завтрак
теперь готовила для него Мария  Казимировна: после того, как та  перешла  из
компартии в православие, Тоня стала ей  доверять.  Павел прошел в кабинет  и
прямо  за письменным столом съел неизбежные блинчики,  выпил кофе, глянул на
часы:  ох,  без четверти  десять. Справа на  столе  высилась  гора бумаг  на
подпись,  слева  еще  какая-то  дрянь. Павел вызвал секретаря. Подобрал  ему
этого длинного блондина Половецкий, звали его Анатолий  Маркович, и  был он,
если  верить  Половецкому,  человеком  совершенно  гражданским.  "А в  армии
служил?"  -  спросил Павел.  "У него  левая нога  короче правой", -  скромно
потупясь, сообщил  толстый  управделами.  "Ну, и  пусть будет  Анатолий,  но
почему  Маркович?" -  "А его  отца звали Марк Иванович,  его  поп крестил по
святцам".  -  "Ну,  раз  по  святцам,  и  левая  нога..."  Так Павел получил
молчаливого, исполнительного, хотя и хромого секретаря.
     Секретарь доложил,  что его превосходительство действительный  статский
советник  Вильгельм  Сбитнев  изволили  прибыть  пять  минут  назад, от  чая
изволили  отказаться  устно,  от кофия - гневным взглядом, а сейчас  изволят
сидеть  в кресле  напротив кабинета. "Проси", - сказал  Павел  и придал лицу
выражение бессонно  проведенной ночи, что недалеко было от действительности,
хоть и проспал царь сколько-то там часов. Секретарь почтительно ввел старика
с бородой веником, и Павел невольно встал, чтобы поздороваться; он не помнил
ни одного человека, ради  которого ему это хотелось бы сделать. А здесь само
получалось,  что старец  такое желание вызывал,  ничего не  было в  этом для
русского царя унизительного.
     - Вы  просили  меня,  Павел  Федорович,  материалы  на  государственную
символику Республики Сальварсан. Я не ошибаюсь?
     - Нет, нет, Вильгельм Ерофеевич, именно эти материалы я просил.
     - Ну, тако-сь, - старик полез  в старую хозяйственную сумку и выудил из
нее   пачку   мятых   бумаг,   -   национальная   эмблема   государства    -
тринадцатилучевая  звезда, лучи по числу  добродетелей,  присущих  истинному
сальварсанцу.  Могу перечислить  все, если нужно.  Цвет - национальный, цвет
шаровой  молнии.  Посредине   герба  размещен  южноамериканский  броненосец,
шагающий   вправо,   что   символизирует  все   большую  и  большую  правоту
сальварсанского   броненосца.  Расположенное  под  броненосцем   изображение
гармоники  традиционно считается энигматическим, то  есть необъяснимым. Ввел
его  в герб двадцать лет назад... ваш  дядя. Считается,  что ниже  гармоники
изображен символ  национального траура Сальварсана, ледяной  метеорит, но он
по природе своей невидим, поэтому фактически в гербе  отсутствует. Да... вот
он, полный эскиз герба, работы сальварсанского художника, как его... Матьего
Эти.
     - Спасибо,  Вильгельм Ерофеевич, спасибо, -  нетерпеливо прервал старца
император, - а зернышки эти по кругу что значат?
     Старик вскинул бороду.
     - Государство Сальварсан получило независимость в одна тысяча девятьсот
седьмом  году,  в  результате  небезызвестных мышьяковых  препараций.  Таким
образом,  размещение  зерен  мышьяка  в  гербе  символизирует  независимость
государства и одновременно небезопасность  покушения на его границы: вредно,
скажем  так,  кусать  мышьяк.  Кроме  того,  зернышки  имеют  круглую форму,
дополнительно  символизируя как  национальное  бедствие, так и  национальную
гордость  Сальварсана:  больше  нигде в мире шаровые молнии  не собираются в
стаи...
     -  А, Вильгельм Ерофеевич, этот прямоугольник с ручкой на заднем плане,
вроде бы как, простите, огнетушитель?
     Старик замешкался. Ответ  был  ему  неприятен,  но давать его пришлось.
Видимо, эта деталь герба блазонера не устраивала.
     -  Это, ваше величество,  простите... атрибут  аллегории,  так сказать,
отчасти...  энигматический. Это  шприц, ваше величество.  Это как  бы  вещь,
которую Сальварсан готов  предложить врагу. Сложно, не совсем традиционно...
Кстати,  сперва  нынешний  президент объявил, что  гербом  государства будет
зеркало, но  этот его художник, как его... Матьего Эти,  пригрозил покончить
жизнь самоубийством, тогда  президент разрешил ему  скомбинировать  вот  эти
символы. Так я продолжу толкование?
     Павел и  без того не отдохнул, а от слов-чудовищ,  наподобие никогда не
слышанного "энигматический", голова начинала болеть дополнительно.
     - Спасибо, Вильгельм Ерофеевич, спасибо. Теперь вот что:  мы пожаловали
одной  особе  титул  княгини  Ледовитой,  по  месторасположению ее  родового
поместья на Земле Святой Татьяны, ну, вы знаете, к северу от Северной Земли.
Герб в ее  роду утрачен, но,  как  гласят предания, в  нем почему-то было, -
Павел испытал нечто вроде прилива  злорадного вдохновения, которое побуждало
его  предков  давать  боярам фамилии Дураковых и  Обалдуевых,  - в нем  было
восемь бутылок. Больше ничего не известно.
     Старик сосредоточился.
     -  Щит,  вероятно,  белый, по  цвету  льда  -  что  равно  серебряному.
Поскольку она княгиня, корону не  вводим. Поскольку женщина -  шлема тоже не
нужно. Щитодержатели... Ну, при  подобном расположении поместья возможны или
два белых медведя, или два моржа.
     - Конечно, конечно, именно два моржа. Э... зеленых.
     - Так...  Щит, конечно, традиционный французский, прямоугольный, а то с
моржами  путаница будет, если круглый вводить. На восемь полей делим просто:
прямым и косым крестом один поверх другого, это как на английском флаге. И в
каждом поле - бутылка. Предположим, золотого цвета.
     - А можно зеленого? - Павел поморщился от идеи "золота на серебре".
     - Нетрадиционно... но можно. Горлышками к центру, так получится изящно.
Остается девиз.
     Павел  поблуждал  глазами  по   кабинету,  остановил  взор  на  высоком
аквариуме  возле  окна, вдохновенно сочинил, представив  себе  раз  или  два
виденную им Татьяну, всегда нетрезвую, но полную любви:
     - "Сохну, не просыхая".
     - Отлично, ваше величество. Вот и весь герб. Закажем художнику?
     - Будьте так добры, Вильгельм Ерофеевич. Всегда рад вас видеть.
     Старик откланялся, ни  о чем, как обычно, не попросил и удалился. Павел
нажал на кнопку два раза, что для секретаря Толика означало: "Пять  минут не
беспокоить". Павел встал, подошел к аквариуму. Там, Бог знает кем подаренные
на коронацию, плавали три некрупных морских конька, не то с Аляски, не то из
Австралии; рыбок поначалу было пять, но две погибли  в  первые же дни, после
чего Павел приставил  к  аквариуму профессора-ихтиолога, лауреата  Ленинской
премии;  государеву   предложению   пойти  в  смотрители  царских  рыбок  он
противился ровно до той минуты,  когда Половецкий назвал  ему  сумму оклада.
Теперь в опрятном вертикальном аквариуме неизменно висели три темные  рыбки,
немного печальные,  но отчего-то  трогавшие сердце  Павла:  не то  шахматная
фигурка в  морской воде ожила, не  то впрямь  морской  конь на  дыбы  встал.
Наблюдение за этими  рыбками не просто успокаивало Павла, оно даже  головную
боль ему  снимало. Бесконечное спокойствие  старика-блазонера,  флегматичная
красота  морских  коньков  - все  это резко контрастировало с бешеным темпом
жизни Павла. Так он и стоял, глядя на рыбок, - хотя рыбки самого императора,
кажется,  игнорировали  вовсе.  Лишь  пузырьки кислорода  всплывали  со  дна
аквариума,  лопались,  лишь  чуть-чуть колыхались красноватые  водоросли - а
больше не двигалось ничего. Мысли у Павла в такие минуты исчезали вовсе.
     Герб  для  Тони  Сбитнев  давно  заготовил, какой-то  сложный  и  очень
древний, чуть ли не в самом  деле подлинный. А девиз себе Тоня выбрала сама,
-  Павел мимоходом ее спросил, есть  ли у нее для себя в жизни что-то  вроде
девиза; про герб, понятно, не  заикнулся. "Хочу и буду!"  -  не задумываясь,
выпалила  Тоня. Весьма неплохой девиз, решил Павел  тогда же, и Сбитнев тоже
одобрил.   Единственное,  о  чем  Павел  пока  что  боялся  разговаривать  с
блазонером, так это о своем собственном гербе, потому что нынешний ему очень
не нравился, он хотел возвращения древнего герба Московского княжества, где,
кажется, просто конь помещен был  - но царь боялся проявить невежество, да и
наплевать ему вообще-то было на такие вещи, живой  морской конек в аквариуме
был ему во сто раз дороже всех колец геральдических.
     Кони,  кони...  "Запрягай-ка,  хлопцы, кони..."  То есть  там, кажется,
"распрягай",  но  Павлу требовалось именно  запрягать -  а кого? Прямо  хоть
коньков из  аквариума вытаскивай да  запрягай, других нету. Где кадры взять,
чтоб и верные, и умелые, и выносливые, как кони? Павел с тоской вернулся  за
письменный стол.  Он давно не курил, разве  что  один-два "Салема" в неделю,
потому  что  мята,  - но  пепельницу  на столе  держал, это  был  совершенно
очаровавший его подарок посла  Мальты: над чашей пепельницы  стоял на хвосте
ярко-синий,  словно мальтийское Средиземное море, стеклянный морской  конек,
впрочем,  мало похожий на тех,  что в аквариуме, ибо  те были тихоокеанские.
"Вот  и  этого  конька запрячь бы",  - глупо  и тоскливо подумал  император.
Кадров   патологически   не   хватало.   Шелковников  знай   себе   орденами
обвешивается, Сухоплещенко сбежал в коммерцию, Аракелян на кухню, - впрочем,
там ему и  место, больше он ничего и не умел никогда. А Половецкий со своими
Толиками,  у  которых  ноги  неравной  длины, -  так  это даже для секретаря
райкома негодный материал; где, спрашивается,  прежние  цари кадры для  себя
брали? Из парикмахеров, из конюхов, из друзей по детсаду? Ничего подобного у
Павла не было. А родственникам он довериться не мог. Кроме  дяди, к которому
собирался в гости - в качестве первого визита за границу.
     Словом, нужен для империи прежде всего отдел кадров. Кто там еще служил
по тому ведомству, которое романовскими  делами занималось? Павел взял слева
заготовленную папку, открыл.  Так.  Заев. "Этого я  убил",  - удовлетворенно
подумал царь. А  Глеб Углов, это еще кто такой? Получалось так, что этот тип
уже много  месяцев как в психушке - за религиозное диссидентство. На  фига ж
его там держат?  Пусть  Фотий съездит  и заберет - может, пригодится.  Павел
начертал: "Доставить лично",  стал перебирать остальных  сотрудников, но там
оказались только малоспособные  стукачи  и разноногие Толики,  это  в лучшем
случае, - словом, ничего интересного. А где тот, который за канцлера доклады
и прочее пишет?  Следов  Мустафы не  имелось, и Павел  записал  для  памяти:
"Спросить у Елены насчет референта Ш." Опять все упиралось в канцлера. Павел
подумал и решил, что пора брать барона за рога. Чем бегать за новыми кадрами
- сперва нужно отремонтировать те, что есть.
     Павел позвонил секретарю один раз, резко  и  длинно. Долгие две секунды
Анатолий Маркович Ивнинг извлекал из уха  шарик, через который слушал  голос
любимого   певца,   специально   для  него  записанный  Половецким:   "Песня
посвящается для Толика... Гонит ветер опять листья  мокрые в спину..." Певца
уже  не  было  в  живых, и запись эту  Анатолий  Маркович, молодой блондин с
ногами разной длины, дневной секретарь императора, слушал с  утра до вечера.
В третью секунду Анатолий Маркович уже стоял в  кабинете царя, в полупоклоне
обратив к владыке не столько лицо, сколько покрытое редеющими волосами темя.
Павлу и  самому гордиться шевелюрой  не было повода, так что хотя бы в  этом
секретарь императора не раздражал.
     - Верительных грамот не принимаю, - отрывисто  сказал Павел. - Ирландию
на завтра. Бюджетников  тоже  не  завтра. Дело  об  угоне поезда  вообще  на
понедельник, если  к тому  времени  не найдут,  а если найдут, то это все на
Петровку, пусть Всеволод расхлебывает. Канцлера ко мне.
     Секретарь пошел вишневыми пятнами.
     - Их высокопревосходительство на даче...
     - Это хорошо, что на даче. Дышит воздухом. Через десять минут ко мне.
     - Невозможно, государь, оттуда час езды.
     -  Это хорошо, что  час езды. Через полчаса пусть будет здесь. Вертолет
пусть возьмет. Только на Ивановскую площадь пусть садится, не на Соборную. Я
жду.
     Секретарь знал, что после  этой фразы с  царем беседовать бесполезно, и
кинулся вызывать канцлера.  При  нынешнем  весе  канцлера  еще, глядишь,  не
каждый вертолет и поднимет, так что  возможны технические трудности.  Мнение
самого  канцлера  мало интересовало  не  только Павла,  но даже  колченогого
Толика.
     Шелковников  попался  на  горячем. На том горячем, которое  обязательно
входило  в  меню его второго  завтрака. Оторваться  от тарелки для него было
невыносимо,  впрочем,  он  был  полностью  одет,  как  раз  примерял  мундир
генерал-фельдмаршала  в отставке, чем и воспользовался: прихватил  тарелку с
незаконными для его диеты равиолями и,  доедая на ходу, потопал к вертолету.
Пустую  тарелку, чтобы  не оставлять  улик, он выбросил из окна вертолета  с
высоты   эдак  метров  в   пятьсот,   она  пробила  крышу   новому  "фиату",
принадлежащему главному  редактору  журнала  "Его Императорского  Величества
Пионер", - и,  увы,  убила редактора  на месте.  Впрочем, тарелка  при  этом
осталась цела, а  поскольку была  с личным баронским гербом Шелковникова, то
дело быстро  замяли;  в  печати мелькнуло  сообщение, что редактор, по  всей
видимости, стал жертвой летающей тарелки.
     Павел  ждал  уже  не  десять минут, а  все двадцать, но пока об этом не
знал,  ибо  смотрел  не на часы,  а на аквариум: лишь  эти  шахматные коньки
давали  его  воспаленному сознанию подобие отдыха. Поданный  в службы Кремля
сигнал  "Первый  вызвал  Второго"  мгновенно  заморозил  всю  деловую  жизнь
правительственной крепости; никакой звонок младшие  секретари не должны были
пропускать даже  к  Толику, -  секретарей этих  Половецкий  всех до  единого
подобрал  из числа верных  приверженцев романса  "Гонит  ветер опять  листья
мокрые в спину", они пользовались сейчас передышкой и слушали этот романс, и
Толик тоже слушал. Напротив его стола располагалась ниша в стене, из которой
всего  полгода назад вывезли  статую  кокушкинского вождя; ниша  как  нельзя
лучше  годилась под аквариум, и  Толик все ломал голову - попросить его  для
себя у царя, или у Половецкого, или как-нибудь через  лауреата-смотрителя. А
породу рыбок пусть подберут такую, чтобы царь не обиделся: у него-то лошади,
так пусть здесь какие-нибудь морские ослики живут, или пони,  или там вообще
что угодно. А то сиди и смотри на пустое кресло  в этой нише. И хорошо, если
пустое, а ну как в  нем сидит жуткий старик-блазонер? Сбитнева Толик  боялся
до дрожи и не знал  причины страха. Его и Половецкий боялся и не стеснялся в
этом  Толику сознаться, благо  весь роман у них  выдохся уже  два года  тому
назад, да и вообще амурные дела Милада приказал на службу не таскать, раз уж
царь "не наш", - хотя Милада все-таки надеялся, что с возрастом  это у  царя
пройдет. И тогда, может быть, тогда... Но  такие мечты Милада позволял  себе
только  дома,  -  хотя дома у него, собственно  говоря, не было,  а жил он в
вечно пустующей  парагваевской квартире, куда нынче допускал  далеко не всех
завсегдатаев.  Особенно   он   страшился  того,   что  припрется  неожиданно
вознесшаяся в принцы шалашовка Гелий, но та, похоже, давно остепенилась и от
подруг отбилась, стала тихой мужней  женой. Тут,  увы, Милада  ошибался, ибо
муж  тщательно  прятал  Гелия на  даче,  сам  за  ним  ухаживал,  опохмелял,
укладывал  спать,  даже,  если  было  нужно,  кормил  с  ложечки,  ибо Гелий
переваливался  из  предпоследней алкогольной  формы в последнюю;  Ромео  все
собирался жену лечить от  пьянства, но по всем учебникам получалось так, что
лечение это  эффективно  только  для  мужчин.  Так  стоит  ли время тратить?
"Овдовею..." - непременно хоть раз в день приходило в голову Ромео. Порой ни
с дедом, ни с  братьями  принц не  мог повидаться по нескольку недель -  все
жену выхаживал.  И начинало  принца  грызть одиночество,  от коего  спастись
нельзя  ничем,  разве что  тупым сидением  перед  телевизором.  Даже любимый
киносериал про агента  0,75 уже  не  развлекал.  Да и какое тут  кино, когда
Гелий просыпается  каждые четверть  часа от того, что ему  кошмары снятся, и
снова его опохмелять надо.
     Вертолет выгрузил  Шелковникова  на Ивановской  площади, от  которой до
кабинета Павла предстояло топать полкилометра своими  ногами, да еще местами
по лестнице, - а после  тройной  порции равиолей для Георгия Давыдовича  это
было весьма и весьма непросто. Израсходовав массу энергии, ни о чем уже не в
силах думать, кроме  как  о непочатых портсигарах в кармане мундира, канцлер
вступил  в приемную царя. Толик уже стоял  навытяжку  за своим столом на той
ноге,  которая  была  длиннее,  и склоненной  головой  свидетельствовал свое
почтение ко  второму человеку в империи. Тот на секретаря не  глянул, вообще
забыл про хороший  тон,  вломился в  кабинет к императору, и не то  что  без
доклада, а даже без стука. Но и царь ответил ему тем же: не повернулся, даже
взгляд от  аквариума не  отвел. Впрочем, в боковой стенке визитер  прекрасно
отразился, очень забавно конек сквозь него проплыл.
     - Ты не пунктуален, Георгий, - ровным голосом сказал царь, - я жду тебя
сорок минут.
     - На дорогах заносы...  -  брякнул канцлер невпопад, напрочь забыв, что
именно царь велел подать ему вертолет. Павел и ухом не повел.
     -  Значит,  поменяй  того, кто  у тебя  там  чисткой дорог  занимается.
Сколько  можно в  России все  беды списывать на плохие дороги?