а букет  алых роз для жениха Милада  никому  не доверил,
сам  настриг  в Кремле,  все  шипы щипчиками  из  личного  несессера удалил.
Хорошие  розы,  "Иль  де  Казанлык",  надо   бы  белые,  но   белые   ректор
Военно-Кулинарной академии  срезал раньше,  варит из  них особое варенье для
канцлера.  Ну, тут не  попрешь. К вечеру дачу  запрудили  кремлевские  люди,
почти  столько же, сколько было  там своих у Ивистала. Но планы межстенных и
подземных ходов имелись только у Милады.  Люди Ивистала спрятались, как  при
старом  хозяине. Новые люди  занялись  обустройством завтрашнего  праздника.
Милада так  и сказал -  "обустройством". Это значило: чтоб завтра бардак был
культурный.
     Из людей  Ивистала  затребовали одного -  глухонемого  садовника, чтобы
пьедестал  бесстатуйный  обсадил  чем-нибудь  цветущим.  Садовник  понимающе
поклонился, к утру личный маршальский  газон сиял броским  сочетанием желтых
нарциссов  и черных тюльпанов. Праздник это  или наоборот, садовник не знал,
но  решил,  что  всегда  может  доказать:  тюльпаны  совсем   не  черные,  а
темно-темно-фиолетовые,  а нарциссы ну прямо канареечные.  А  если  все-таки
наоборот, так тюльпаны почти-почти черные, а  нарциссы затем,  чтоб  их  еще
черней сделать. Садовник так запутался, что забыл о том,  что он глухонемой,
и  представлял,  как  все  докажет на  словах.  Но  он,  увы,  и вправду был
глухонемой.
     Утром  к Истре  отчалила из Москвы  официальная  кавалькада.  Татьяна с
ранья была в пятой алкогольной форме, быстро набирала шестую, а жених, много
пить не  умевший, скучал. Он глазел в окошко ЗИПа,  не замечая ни лопающихся
на ветках  почек, уже  сливающихся  в  молодую зелень, ни  синих гвардейцев,
выставленных вдоль  всего  пути следования,  он не соотносил этого контраста
синей полосы  и зеленой с  тем,  о чем не  знал, - что именно  такого  цвета
национальное  знамя  цыган.  Иван  этого  не  знал  и вообще нынче  ничем не
интересовался, так вчера Татьяна его умотала. Не до сексу ему было. Фильм бы
сейчас какой-нибудь, комедию, про Ильича и  Феликса, с дракулами.  И  болела
голова.
     У колченогого Толика в следующем ЗИПе голова не  болела, ему на дорожку
Милада сунул кассету с голосом покойного  певца, и "Гонит ветер опять листья
мокрые в спину..." вновь звучало "для Толика, да, для  Толика...", в уголках
глаз Толика стояли слезы, он понимал, что стареет, скоро выйдет в тираж, как
Милада, а там, глядишь, ждет его жалкое прозябание, наподобие засидевшейся в
девках Сары. Поднявшись в должности до поста  дневного секретаря императора,
на дальнейшее продвижение он надеяться  не мог, разве что с Миладой,  не дай
Бог, что-нибудь случилось бы. Он,  по  колченогости своей, был умней  других
подруг и воздушных  замков не строил.  Строил  он  себе дачу в Хотькове, где
собирался   на   старости   лет,   когда   император  новый  будет,   писать
мемуары-разоблачения  о теперешнем. Пока что  Павел был  уличен им только  в
страсти к морским конькам в аквариуме, но они и самому Толику нравились.  Он
дал слово, что у него на даче тоже такие будут.
     Ворота усадьбы стояли нараспашку, охрана умело маскировалась и  пейзажа
не портила. За воротами просматривалось длинное шоссе-аллея, в конце,  между
жирафообразных, еще по-весеннему раздетых деревьев куда-то  сворачивающая. А
там,   куда   дорога   сворачивала,  что-то  виднелось,  отныне   это   были
наследственные,  в далекой древности пожалованные князьям Ледовитым  хоромы,
последняя представительница какового знатного рода въезжала сюда не простого
шмона ради, а  для официальной помолвки с великим князем  Иваном  Павловичем
Романовым. Великим князем, кстати, царь - хоть и нехотя - но сынка утвердил.
Впрочем, лишил права передачи титула  по наследству, как это уже случалось у
Романовых,  даже  у  младших,  хотя  они потом  и  брыкались.  К тому  же  в
Богородске Московской губернии отыскался сводный  брат у самого царя, не без
греха был покойный Федор Михайлович, царствие ему небесное, умелец-резчик по
рису и  знатный собаковод-спаниелист. Мамаша  этого  брата  начисто отрицала
факт  сожительства с Федором Михайловичем - точь-в-точь Алевтина,  и  тоже с
лица полная грымза,  - но генные анализы твердили  свое. Павел и этому Петру
Федоровичу  Коломийцу пожаловал титул  лично-великого  князя и даже  фамилию
поменял  на Романов-Коломиец, послал именной перстень "из желтого металла" и
на  том  успокоился. Если  уж приходилось что-то жаловать, то Павел с легким
сердцем  жаловал такое, что  денег не стоит,  а  по выдаче титула получатель
прочие блага обретает сам,  как сумеет. Великий князь Петр Федорович работал
упаковщиком на  Обуховском ковровом  комбинате,  получив  титул, он  даже не
сменил  места работы.  Лишь  адреса на  упакованных коврах  стал надписывать
другие, и вместо подписи оттискивать жалованный  царем перстень. Большего он
не хотел, на  жизнь ему теперь хватало, а местожительством  он был  и раньше
доволен.  Однако же к помолвке великий князь Петр Федорович своему приемному
племяннику послал полсотни красных ковров с лебедями.
     Этими коврами-то сейчас как  раз и было выстелено шоссе у ворот  бывшей
Ивисталовой, ныне  Ледовитой дачи.  Последний  ЗИП чиркнул по  ним последним
колесом - и унесся к усадьбе.  Ворота немедленно затворились, синемундирники
быстро скатали  ковры,  чтоб  успеть их почистить к  моменту  торжественного
выезда,  когда  хозяйка  и  жених уже  помолвятся. Полтора  ковра,  впрочем,
исчезло куда-то, но, ежели б этого не случилось, кто поверил бы, что это все
происходит в России?
     Столы по Миладиному приказу накрыли  и в  банкетном зале,  для  главных
гостей, и во французской гостиной, для Тони и охраны, и  в китайском зале, и
на полукруглой веранде - там в основном  для  подруг.  В  дубовом  банкетном
пришлось  Миладе  поломать голову над  тем, что делать с главным,  "тронным"
креслом маршала,  на котором,  бывало, сиживал малышом незабвенный Фадеюшка.
Не сажать же Татьяну с Ванькой в это кресло  вдвоем, хоть оно такое широкое,
что и канцлерскую  задницу могло бы вместить. Милада постановил:  лишнее тут
это кресло.  Погрузил  в фургон и  отослал  в Кремль; "второй  главный", как
вернется,  сам выберет, где  удобней для  него. На  место  увезенного кресла
поставили  по  одному  из  смежных  гостиных,  естественно,  одно  оказалось
плетеным, китайским,  а другое  резным,  французским. Но Милада  на  трезвых
гостей не  рассчитывал,  плевать  на художественности.  Главное  -  побольше
бутылок.
     В этом  отношении проявил неожиданную  щедрость  Сухоплещенко. Казалось
бы,  что  ему, лицу  статскому, до  этой  дачи, до помолвки, но  нет: желая,
видимо,  сохранить  близкие  отношения  с правящей  семьей,  молочный король
прислал  ящик  марочного грузинского коньяку.  Этикетки  на бутылках вряд ли
соответствовали  содержимому, какие-то они были уж очень новые, с орлами, но
даритель себе не враг, плохого не пришлет; Милада лично расставил бутылки по
столу в дубовом зале. Авдей Васильев, наблюдавший  за Миладой из  межстенья,
пригляделся  к этим бутылкам и похолодел. Тонкие горлышки, красный  сургуч -
все сходилось. Милада  расставлял  по  столу бутылки  из  того бара, который
исчез вместе  с садовым танком,  а  значит -  и  с  маршалом. Авдей мысленно
закатил  себе  строгий  выговор  в  личное  дело,  а  также  пригрозил  себе
популярной  древнекитайской  казнью  через перепиливание пополам  деревянной
пилой. Японец-медиум  давно установил, что Дуликов переселился с этого света
на  тот,  информация  была немедленно подвергнута  утечке в  Сан-Сальварсан,
шпионом  которого  Авдей  уж  сколько лет  вкалывал.  Но судьбу  коньяка  из
погребально-садового танка не проследила никакая разведка, и  вот, на  тебе,
всплыл таковой  на великокняжьей помолвке,  да прямо на  маршальском  столе.
Пошел,  значит,  вместо поминок  коньяк на свадьбу  - Шекспир,  да и только.
Авдей облизнул губы и побрел на конюшню: там все-таки опрятней.
     Милада был рад этому дополнительному коньяку,  потому  что при  строгой
экономии,  введенной обожаемым императором, выпивку пришлось бы  докупать на
свои, то  есть  лезть в  масонскую кассу, а  что там думают  про  императора
масоны - насколько Милада знал, они и сами пока не решили, то ли его любить,
то ли наоборот. Милада расставил бутылки  и отправился в Большой Кремлевский
дворец готовить плов "на  татарский манер",  коронный. Он был  убежден,  что
подруги и праздника-то не ощутят, если плова не будет.
     Кортеж вырулил к хоромам и замер. Гости, разминая затекшие части  тела,
стали  выбираться  из  машин. Увы, многих  гостей пришлось  охране вынимать:
дорога  была  длинная, мало  кто в  ней не  остограммился,  а  кое-кто уже и
окилограммился;  этих пришлось  унести  в гардеробную и  сразу  разложить по
диванам. Прочих кое-как отконвоировали к банкетным столам. Помолвляемую чету
тащили вшестером, точней, Иван шел сам, пятеро старались направить куда надо
стопы вырывающейся Татьяны, внезапно развеселившейся и требующей  немедленно
дать велосипед,  она  кататься  хочет,  а если хочет, то  и будет.  Миладины
подруги  брезгливо  воротили  морды от  голых  муз,  коими  была  обставлена
лестница, и спешили скорей к  столу. Бдительный Анатолий Маркович Ивнинг  по
просьбе Милады следил за  тем, чтобы подруг усадить покомпактней, подальше -
на веранде.  Заказной полукруглый ковер  впервые - немедленно - был затоптан
грязными ногами.  Из  скрытого динамика покойный артист пел  про  "одинокого
мужчину", Анатолий  Маркович  почти рыдал, понимая,  что музыка неправильная
для помолвки,  но ничего  с собой поделать  не  мог.  Слава  Богу, дальше на
пленке  размещалась  нейтральная "Слушай сказку  про  Деда-Мороза",  тоже не
совсем уместно по сезону, ну да сойдет.
     Очень  трудно оказалось  проэскортировать к  столу  гостя  чрезвычайной
почетности, принца и великого  князя Гелия. Его супруг, великий князь Ромео,
бледный и усталый, совершенно трезвый, шел без посторонней помощи, игнорируя
свой неприлично розовый  галстук,  коим была  обезображена  его  благородная
тройка:  поди не  надень,  это ж подарок жены. От жены  его  давно  тошнило.
Трезвым Гелия Ромео не видал много недель,  но когда не на людях - это одно,
а нынче пришлось  дражайшую половину предъявить. Половина шел плохо, норовил
погладить  по  щечке каждого из  охранников.  Не  помогала  даже трехдневная
щетина, которую по  приказу Ромео  эти охранники  носили, чтобы Гелий об нее
кололся. Принц-шалашовка пребывал под вечным наркозом  супружеского счастья,
выражавшегося  в неограниченной выпивке. А небритые - можно  подумать, что в
лагере брились  лучше.  Этого Ромео не учитывал, да и не  мог учитывать.  Но
ничего, препроводили  обоих великих  князей  к  столу,  на  почетные  места,
поблизости  от Татьяны, но  подальше от  Ивана. Милада тонко  рассуждал, что
Ромео сидеть все равно где, а  Гелию,  существу неопределеннополому, Татьяна
повесится на шею  не раньше, чем когда войдет в седьмую алкогольную форму, -
а тогда уже не страшно.
     Уже  гремели  вопли "горько",  билась судорожными  осколками  старинная
маршальская посуда, пустели бутылки, - колченогий Толик нашел себе место  на
конце стола в китайской гостиной и тихо стал закусывать, ибо  всех рассадил,
всех  ублажил, дальше мог  заниматься собой. Им самим, беднягой, давно никто
не  занимался. Толик  жил прошлым, в  воздухе  на  веранде за  полчаса стало
накурено, как у  Парагваева к ночи при полном сборе, никого не видно, и жить
прошлым тут  было  куда  как  уместно.  По  очереди  уносили  в  гардеробную
перепившихся Каролину,  Анжелику,  Фатаморгану, -  ну и хрен  с  ними, думал
Толик.  Что  ж  старушку  Сару-то не несут, или она  вдруг  на упой  крепкая
оказалась? Нелегко  тебе жить, одинокий мужчина,  особенно если ты по натуре
женщина, да еще стареешь.
     Ромео  убедился, что супругу его  унесли куда-то  поспать, встал, пошел
побродить, дом показался ему интересным, да и живопись ценить его дед Эдуард
научил, вплоть до латышских художников Пурвита и Розенталя. А в доме княгини
Ледовитой  живопись  была вполне музейная,  да еще, к счастью, с этикетками;
Дуликов взял  за правило таковые  привешивать,  чтобы  при  гостях Тициана с
Репиным ненароком  не спутать.  Ромео  постоял  в коридоре,  полюбовался  на
подвиг Вильгельма Телля  работы неизвестного художника  Мейссонье,  не  смог
вспомнить, в каком году советские войска заняли Швейцарию - и пошел смотреть
дальше. Двери раскрывались сами, прислуга в межстеньях вела себя тише мышей,
впервые  что-то  почуялось горничным,  лифтерам и кухаркам такое,  что могло
нарушить  их  раз  и  навсегда  установленный  жизненный  порядок;  даже тот
истопник, который был  надежней,  чем вода горячая, чувствовал тревогу  - ну
как придет кто-нибудь, да кипяток изобретет? Одноногий каприз жены покойного
маршала, истопник, и без  того  был не в  лучшем  положении: чтобы  на глаза
новым  хозяевам не попался и протезом не  стучал в стенах,  как полтергейст,
старшая горничная  Светлана Филаретовна у него деревянную ногу  отстегнула и
спрятала.  А саму  старшую сейчас трясло  как в хорошее  землетрясение,  она
сквозь смотровую  щель  наблюдала: новая  хозяйка  попыталась  влезть на шею
статуе  бога  Меркурия  в  натуральную  величину,  поправляющего   сандалию,
сандалия обломилась... Горничная глотала сердечные капли.
     Из гостиной, из банкетной залы, с веранды - отовсюду гости разбредались
по дому. Решил поглазеть на  местные  чудеса и новый хозяин, Иван  Павлович.
Сунул нос во французскую гостиную, но там курить Цыбаков запретил - и вообще
было  больше  охраны,  чем  гостей,  хотя  охрана себя  не  обижала,  халяву
подметала за милую душу. Иван ушел в анфиладу. Дача ему нравилась. Неплохое,
однако, приданое он за Танькой  взял. Не везде освещение хорошее, планировка
непонятная  -  поменять  еще многое  можно, пожалуй,  даже нужно.  Вот  этот
усатый, на  картине,  целится  в  яблочко на  голове у мальчика:  интересно,
попадет? Но  мужик все  тянул резину и не  стрелял,  Ивану надоело ждать, он
пошел  дальше.  Спустился,  попал в оружейную комнату.  Попробовал примерить
кирасу,  не влез, двуручный меч приподнять  не смог,  к шипастой дубине даже
прикасаться  побоялся. А  все  что  поменьше - оказалось наглухо приклепано,
Иван  перепробовал  пяток  кинжалов  -  все  попусту.  Иван  рассердился, не
замечая,  что  между  стендами  дрыхнет  в кресле  синий гвардеец.  Наконец,
заметил, решил, что это чучело, но нос у чучела оказался  теплый и сопливый,
великий князь брезгливо отдернул  руку  и вытер о гвардейцевы  брюки, заодно
забрал  у  спящего из руки  пистолет:  хоть  какое-то оружие  из собственной
коллекции на память он имеет право взять, или нет? - и пошел дальше.
     Кое-кого с пира  приходилось,  понятно,  уносить, и одним  из первых  -
Гелия.  Хоть  и  был  он  в   бессознательном  виде,   но  горлышко  бутылки
коллекционного  "Божоле" не  разжал. Так  его, молодого  и шевелюристого,  и
уложили в особой  каморке  при  гардеробной,  но  он быстро  продрал  глаза.
Бутылку открыть не смог, подлые французы такие пробки делают, что об пол  не
выбьешь и  пальцем  не  проткнешь.  Гелий  немного  покашлял,  заблевал  всю
каморку, пришел в себя. Стало неуютно. Шатаясь, не выпуская бутылку из руки,
встал и  выбрался в вестибюль. Из бельэтажа гремела  магнитофонная музыка, а
вдоль лестницы  лежали  голые бабы. Натуралки. Некоторые стояли; стараясь не
рухнуть, Гелий  поднялся, опираясь на бабьи мраморные части, но возвращаться
в банкетный зал  не стал - мужика он  своего не видал,  что ли. Гелий побрел
куда-то,  туда, куда  даже  не могли взглянуть  его  разъезжающиеся  глаза -
никак, подлые, не фокусировались.
     Добро  бы  разъезжались только  глаза, но  ведь  и ноги  тоже.  Неловко
переплетя  их в двойную  восьмерку, Гелий упал, но  не ушибся, и долго-долго
расплетал ноги, вдруг  - расплел! В честь такого события нужно было  выпить,
но чертова бутылка никак не открывалась, хоть разбивай об стенку. Тут кто-то
поднял  Гелия на ноги.  Гелий оглядел  спасителя: откуда-то  он  этого парня
знал,  парень  был  из таких  молодых, которые, бывает, еще и сами не знают,
натуралы они или подруги. Нет, где-то Гелий его определенно видел.
     Иван поддерживал Гелия  какое-то  время, потом убедился, что  тот и сам
устоит.
     -  К тебе? Ко мне? - неожиданно спросил Гелий, бросая привычный пробный
шар, а ну как парень - мужчина, и поймет правильно.
     -  А  я и так  у  себя,  тут  все мое!  -  гордо  ответил Иван,  хорошо
помнивший, что по  нынешнему государеву уложению приданое с момента помолвки
составляет  законную собственность мужа.  Но  Гелия  ответ расстроил. В поле
зрения расфокусированных  глаз появился какой-то  усатый  мужик на стене, он
натягивал  лук  и метил  в  яблочко на голове  у  смазливого  мальчонки,  но
выстрелить все  никак не хотел. Гелий решил подзадорить молодого хозяина - а
вдруг?.. Он водрузил  к себе на голову так и  не вскрытую бутылку, благодаря
жестким кудрям она качалась, не падая.
     - А попадешь?
     Иван держал в руке изъятый у гвардейца  пистолет и выстрелил от  бедра.
Он  еще и не  сообразил, что сделал, грохот вышел  ужасный, отдача сильная -
Иван рухнул на ковер, Гелий тоже, в другую сторону, в  падении щупая голову,
она  была цела, но в пальцы впивались осколки. Хозяин  дома оказался смелей,
чем тот, с усами: выстрелил. Во мужчина!..
     - Попал!.. - в восторге заорал  Гелий, дернулся  и замер, очень большое
получилось  потрясение. Вылетевшая  в  коридор  на выстрел охрана обнаружила
довольно жуткое зрелище: оба принца на полу, пятками вместе, головами врозь.
Лицо Гелия заливала  густая красная  жидкость, он орал  не своим голосом, но
это был почему-то голос восторга, а не боли.
     -  Попал!  Попал!  Мужчина!  - Гелий  слабо  молотил  пятками по  полу.
Перепуганного  Ивана  убедили  подняться,  объяснили  ему,  что  раскокал он
выстрелом не голову двоюродного брата, а  бутылку очень хорошего вина, а оно
в империи, слава Богу, не последнее. Иван устроился на диване во французской
гостиной, принял  из  рук охранника большой  бокал  -  двумя руками  держать
пришлось -  полный чем-то красным и крепким,  и  стал  пить для  успокоения.
Преступления не случилось, стрельба принцев - не охранничьего ума дело.
     Ромео на  месте  не было, Гелия опять унесли поспать. Больше всего шума
сейчас  производила хозяйка дома.  Она прочно перебралась в агрессивную фазу
седьмой алкогольной  формы и хотела сейчас  одного: кататься, кататься и еще
раз кататься, - и  грех не  кататься, когда коридоры такие длинные. Она  все
требовала и требовала трехколесный велосипед, такой, как она любит, не очень
чтобы большой, но и  не такой, чтобы  уж слишком маленький. Милада  запросил
дежурного на  маршальских  складах, поступил твердый отказ, чего-чего только
не  запасал  маршал,  а  трехколесными  велосипедами преступно  пренебрегал.
Татьяна орала,  что  быть того  не  может,  она сама помнит  -  вот  тут,  в
коридоре,  все  время  стоял соседский  трехколесный,  чтобы все  сию минуту
отсюда выгребались, тут лебедятня, всех ей лебедей, того гляди, взбутетенят,
- Танька вырвалась из  робких  объятий охраны и рванула дальше по  анфиладе,
искать что-нибудь трехколесное.  Про Ивана она сейчас вспоминать  не хотела,
ей не любви хотелось, не музыки и даже не цветов,  она вспомнила, что она  -
простая  русская Танька, и какая же  русская Танька не любит быстрой езды на
трехколесном  велосипеде?..  Про  Татьяну  временно  забыли, тем  более  что
Лещенко в колонках  допел: "Татьяна! Помнишь дни золотые? Весны прошедшей мы
не в силах вернуть!" Дальше он завел:  "Студенточка! Вечерняя заря..." - это
было  никак  не  про хозяйку дома, она  студенткой не  была никогда  даже  в
поддельных документах, - лишь зоркие Ивисталовы слуги сквозь  стены с ужасом
наблюдал