ю  тыкву,  наглухо  запаянной  посудине.
Вентиляцию  оной,  ассенизацию  и  кормление  почетного   поляка  Бустаманте
осуществлял  в  свободное   время.  Чисто  механически  почетный  гражданин,
оказавшийся  секс-маньяком,  был  разлучен  со своим  гаремом и теперь глухо
рычал от злобы,  созерцая многочисленных Б.Б. и М.М.  с Целиковскими  сквозь
стенки  исполинского презерватива,  и  поделать не  мог ничего: Форбс провел
свои действия по  меморандуму, согласно которому  обязан  был  гарантировать
полную безопасность  Аксентовича  "любой ценой". Теперь она  и вправду  была
гарантирована,  никакие болгары  не  проникли  бы в заколдованную бутылку, и
лжеполяк мог отомстить  лишь одним способом, что и сделал немедленно: даже в
бутылке он все же оставался  начальником сектора,  работу которого полностью
парализовал, запретив всем сотрудникам изменять облик. Теперь, когда  Форбсу
до зарезу был необходим оборотень, это неизменно вело к безобразным сценам и
торгу: за  любую  услугу  Аксентович требовал чудовищных сексуальных взяток.
Теперь все ждали  смены президента, Аксентович,  видимо,  тоже,  хотя он  не
верил ни в предсказания, ни в левитацию, ни в тавматургию, ни - тем более! -
в оборотней, он полагал, что все, конечно, может быть и так, - а ну как если
с  другой  стороны посмотреть,  то все иначе  и  причины совсем  другие?  Из
воздуха перед генералом возник новый  референт,  О'Хара, сменивший негра, по
вине которого группа Гаузера осталась в СССР почти немой; после проведенного
расследования негр  оказался болгарским агентом,  был  понижен  в  звании до
рядового и отправлен на полуостров Юкатан  следить за НЛО.  О'Хара дожидался
этого  места двенадцать  лет,  с самых  чешских  событий. Форбс  ощупал  его
привычным  взглядом - сперва снизу вверх, потом  сверху вниз.  Ирландец  ему
годился.
     - Аксентовича, - тихо сказал генерал, - и немедленно.
     Референт щелкнул каблуками,  явное  свидетельство того,  что  он, как и
полагалось,  внимательно   следил  за  разговором  с  Кремоной.  Форбсу  это
понравилось, недоброй памяти  негр так  не делал. Через  несколько  минут  -
генерал расслабился, мысленно созерцая какой-то из любимых сунских свитков -
дверь кабинета отъехала вбок, дверной проем  неясным  образом раздвинулся, и
сквозь него  вплыла  огромная бутылка на тележке, которую без видимых усилий
толкал ирландец.  В  бутылке  сидел  опрятно  одетый, при  галстуке, хотя  и
скинувший  обувь с  ног, человек  лет  под шестьдесят,  с  горящими глазами,
похожий сразу и на великого корсиканца,  и на героя какой-то  русской книги,
которую Форбс  видел однажды, такого старинного украинца с отвислыми  усами.
Форбс сдержанно поздоровался, а потом с места в карьер напал:
     -  Не  советую  приглашать  польских  свидетелей, как, слышно  мне,  вы
решили. Разговор не тот. Уверяю вас, что ваши поляки вам не помогут.
     Аксентович  покачал головой, и крупная  слеза  поползла из  его правого
глаза,  утонула  в отвислой щетине уса, дотекла в нем  до конца и повисла на
волоске.
     - Курить охота, - сказал  он,  - трубку бы. Люльку. Тогда  поговорим. -
Генерал наклонился к селектору:
     - Луиджи, дай ему сигарету.
     Бутылку заволокло дымом: это Бустаманте переслал в нее уже  раскуренный
"Кент".
     - Слишком слабые... Трубку дайте!
     - Нету!.. Скажите, Аксентович, ведь вам уже шестьдесят, в конце концов,
зачем вы... Постыдились бы... мм... вельможный пан, а?
     - Эх, генерал, генерал, вам бы мой тридцатилетний - как бы  выразиться?
- недобор, я бы, знаете, еще посмотрел...
     -  Словом,  к  делу:  есть  пять минут.  Нужен трансформатор.  Работать
придется в России.
     Аксентович затянулся и отвел глаза.
     - Не слышу ответа, - сказал Форбс.
     -  А что слышать-то, - отозвался почетный поляк, -  откуда мне взять-то
его? Вон, вампир  есть, его используйте. Другие все занятые. Кто на задании,
кто готовится к  заданию.  Так что и говорить не  о чем. Хорошо вас  кормят,
генерал, хорошо вас кормят, вот что я вам  скажу. Экий вы, генерал, смешной.
Откуда ж  я возьму  вам  оборотня? После Нового года, тогда,  может  быть, и
смогу выделить. А сейчас...  Трубки тем более  не даете. Да  нет. Видимо, не
смогу весь будущий год.
     - Будто неизвестно вам: что к январю вас здесь уже не будет.
     -  Н-да,  а если все-таки  буду?  -  сказал  зав. трансформацией и сам,
кажется, испугался -  сидеть столько времени в бутылке не хотелось  ему даже
ради удовлетворения врожденного чувства  противоречия. Но он понял уже,  что
Форбсу оборотень нужен позарез,  а дать или  не дать - зависит от  него,  от
почетного поляка. В принципе он готов был  и на  компромисс, но на выгодный,
только на выгодный. - Можем поторговаться, а?
     - Я могу предложить вам отключить ассенизацию.
     -  Меня дерьмом не  испугаешь, генерал, я  его хлебнул  во!  Отчего вас
удивляет, когда, скажем, хорошая вещь стоит действительно дорого? Кстати,  я
хотел бы перекусить. И трубку все же найдите. Негоже мне без трубки. У нас в
Польше без трубки разговоров о делах не ведут.
     - Кстати, о делах: глубокоуважаемый мистер Порфириос недавно побывал на
родине, заехал в Болгарию, выявил двух прекрасных оборотней и вам  предстоит
принять их в  ваш сектор. Близнецы,  оба дипломаты, оба  уже  завербованы...
Словом, примете сотрудников. Контракт подписан президентом.
     Магическое слово "Болгария" мигом сбило часть спеси с почетного поляка,
но  сдавать позиции он не собирался.  Он требовал свободы, дотаций,  трубку,
грозил  пожаловаться помощнику президента и  Папе Римскому, соглашался вести
переговоры только после совещания со всеми своими подчиненными поочередно, а
генерал,  в  свою  очередь,  грозил  посадить   к  нему  под  колпак  жутких
джексоновских кобелей, никакими способностями к трансформации не обладающих,
отвратительно  голых,  горячих  и  неполнозубых.  И  все  время  расхваливал
болгарских сотрудников, незаметно  умножив их число сперва до трех, потом до
четырех.  Наконец, нашли  где-то  трубку для Аксентовича  -  если честно, то
отобрали у Мэрчента, но полковник с начальством не спорил - Форбс отослал ее
в  бутылку аппетитно раскуренной  и прибавил, что табак в ней очень высокого
качества,  болгарский.  Зав. трансформацией  трубку  с полузатяжки  в  ужасе
выронил,  пяткой растоптал  просыпавшиеся  угольки,  обжегся  и  рассвирепел
вконец. Через час-другой черты общего соглашения все-таки начали намечаться:
почетный  поляк согласился  выделить для нужд  Форбса требуемого оборотня на
весьма длительный срок,  а Форбс соглашался предоставить  ему  для  довольно
длительного совещания совершенно новую  советскую кинозвезду, как раз сейчас
выступающую  в Пуэбло,  совсем  не болгарку, это гарантировалось. Для  давно
покинувшего  Россию  экс-генерала  новые советские звезды,  особенно  такие,
которые  поют,  были  весьма  интересны.  Он сам  иногда на  досуге  напевал
старинные казацкие песни. Поставляемых Форбсом кинозвезд изображал, понятное
дело,  Кремона,  но насублимировавшийся Хрященко  об  этом  знать  не  знал.
Кремоне шли сверхурочные, он блаженствовал в ларьке института, выдувая литры
"Консервированной    Донорской    No   1",   и   все   норовил    пригласить
лаборантку-другую разделить с ним кайф. Все непривычные в ужасе разбегались,
а  Кремона только  свистел  им  вслед, для  него вопроса  девичьей чести  не
существовало, он был гурман и шутник.
     В кабинет Форбса почти  сразу вслед  за исчезновением проклятой бутылки
впорхнула, вбежала,  влетела,  сияя  всей своей  девятнадцатилетней юностью,
безупречными губами, дивной парижской  прической, какими-то  необыкновенными
чулками,  фантастическим  маникюром  - сама  Б.Б. влетела к генералу,  как к
долгожданному возлюбленному; подлинная Б.Б., кстати, никогда так скверно  бы
эту роль не сыграла. Древний китаец в  душе генерала, впрочем,  на весь этот
спектакль не отреагировал никак, а сам генерал протянул кинозвезде маленький
и грязный  клочок бумаги  за  подписью  поляка,  отдававший  данную  Б.Б.  в
пользование генералу на длительный срок. Кинозвезда качнула бедрами, рухнула
в кресло, закурила,  затем яростно,  с хрустом съела фирменную зажигалку - и
вот  уже на ее  месте  в  кресле  сидел небольшой,  средних лет, почти вовсе
облысевший  француз с  усиками,  небритыми  щеками  и  воспаленными глазами,
потный и замученный. Это и был Жан-Морис Рампаль, герой вьетнамской войны, в
свое  время  выменянный американским правительством у Северного Вьетнама  на
десять тысяч пленных,  - и тот  самый, который, узнав, что евреи дали Египту
за своего Визенталя  двадцать  тысяч пленных, хотел застрелиться, столь было
уязвлено его тщеславие. Рампаль хлопал глазами и почти рыдал.
     - О  Господи, генерал,  скорее  выпить!  - в  изнеможении  выпалил  он,
протянул  было  руку  за  стаканом  виски,  которое  Форбс собственноручно и
заблаговременно  поставил  на  край стола,  но  тут  же, вовсе не  стесняясь
присутствием  посторонних, запустил  ее  себе  за пояс,  в  чем-то убедился,
покраснел и  схватил виски.  - Господи,  генерал, почему вы не сделали этого
раньше... Семь месяцев... и пять дней в этом борделе! Неужели я затем сменил
гражданство, затем стал американским военным, а вы, генерал, выменивали меня
на  десять  тысяч  вьетконговцев,  чтобы я больше  полугода сидел в  борделе
тюремного   типа!   Я   прошу  об  отставке!  Я   должен   пройти  врачебное
освидетельствование!  Я определенно  чувствую,  что  со  мной  что-то  не  в
порядке! Я слишком долго был женщиной!
     - Капитан,  -  сурово сказал Форбс, - возьмите себя в руки. Я выцарапал
вас у  этого подлеца не для того, чтобы вы истерику устраивали. Вы нужны для
исполнения важнейшей миссии.
     - Но я  прошу об  отпуске! Хотя бы на неделю! На семьдесят два часа! О,
вы никогда не были женщиной, генерал!
     - Вы правы, капитан. Никогда не был.
     -  А я был не просто женщиной! Я  сидел в гареме! А вы представить себе
не можете, чем заполняют свой досуг эти бабы! Полсотни баб с лишним, и  один
этот выродок с  усами,  который  ни черта  не  понимает в  сексе,  который и
требовал-то нас к себе только по одной!
     - Опамятуйтесь, капитан, в вашем секторе нет ни единой женщины!
     -  Нет! -  взвизгнул  Рампаль.- Женщин - нет! Но  есть  почти тридцать,
теперь на одну меньше, Брижит Бардо в возрасте от двенадцати до пятидесяти с
чем-то лет;  больше двадцати Мэрилин Монро, одна Софи Лорен, ему нравится, и
семь штук этой  русской дуры...  Словом,  знаете, как у  нас там.  Разговоры
только о тряпках,  все в роль вжились, знаете,  долг все-таки,  а лесбийская
любовь чего стоит?  И безграмотная какая, даром, что  на  самом деле  чистая
педерастия! И я  единственный  француз! И я должен попасть к врачу,  со мной
определенно не в порядке что-то!
     -  Вы мнительны, капитан. Вот вам еще виски, а потом вас ждет полковник
Мэрчент и группа инструктажа, там и врачи есть.  Вас ждет важнейшее задание,
ваше имя может войти в историю Америки еще больше, чем уже вошло!
     - Неужели снова Вьетнам?- оживился Рампаль. - Это были золотые дни.
     - Нет, капитан. Россия. Во имя любви и...
     Капитан нарушил субординацию и перебил Форбса:
     -  Нет уж, хватит с меня любви! Генерал, но и остальных вызволить надо!
Вы  не представляете, как мучится Оуэн, ведь ему в роль-трансформации  всего
двенадцать лет, а этот выродок все время требует от него  невинности, а Оуэн
даже старше  мэтра  Порфириоса,  легко  ли  в  девяносто  лет  по  три  раза
невинности лишаться? А... Что это? Виски, виски я пью!
     Форбс наклонился к селектору:
     - Немедленно усыпите Джексона.

x x x

     Два неопознанных  летающих объекта  пересекли в едва  брезжущем осеннем
рассвете советскую  границу в  районе  Владимира-Волынского.  Для  советских
станций   слежения  за   девственностью   воздушного   пространства  они  не
представляли интереса,  были слишком  незначительны по размерам,  а  если  и
производилось  какое-то  наблюдение, то  сперва  должна  же  быть  проведена
идентификация: не  являются ли они, скажем, птицами. А эти  два неопознанных
летающих   объекта   как   раз   являлись   не  чем   иным,  как   огромными
лебедями-трубачами. Только двигались эти лебеди по осеннему времени  явно не
туда, куда  полагалось, они  летели на  северо-восток.  Несомненно, это были
сумасшедшие лебеди.
     На  спине каждого лежал небольшой  тючок, намертво пристегнутый тонкими
ремешками к  спине. На левой лапе у каждого из  лебедей красовались  кольца,
гравировка на коих сообщала, что окольцованы лебеди орнитологическим центром
в подмосковном городке Хлебникове год назад. Вряд ли, даже попади эти кольца
в руки пограничников, те сообразили бы, что лебедей под Москвой не кольцуют,
ибо  они  туда  вообще  не летают.  Но, возможно,  этих  сумасшедших лебедей
окольцевали сумасшедшие орнитологи.
     Клюв  одного из лебедей  был просверлен  в нескольких  местах, и он все
время  насвистывал какую-то  мелодию,  неслышную из-за шума  ветра и большой
высоты. Другой лебедь  просто все время стучал клювом: от  холода.  Впрочем,
это могла быть и азбука Морзе. Кто их знает, лебедей сумасшедших.
     Спрятавшись от зорких земных глаз над небольшим облаком, лебеди сделали
несколько кругов и убедились, что прямо под ними находится легендарное озеро
Свитязь. Лебедь с просверленным клювом ловко  отстегнул со своей спины тючок
и перебросил  товарищу. Товарищ пропустил  в постромки  лапы,  потом крылья.
Потом  сглотнул  что-то  мелкое из лапы,  перевернулся в воздухе, помахал на
прощанье стремительно  тающими  крыльями и стал  падать с восьмикилометровой
высоты,  на  глазах  увеличиваясь в размерах, теряя  оперение  и  все  более
напоминая  парашютиста,  каковым  и должен  был  стать невдалеке  от  земли.
Прозрачный  купол  парашюта  без  остатка  растворился бы  в воде,  опустись
парашютист на подернутую свинцовой рябью гладь Свитязи.  Парашютист с  этого
момента получал право, о котором каждый оборотень может только мечтать: быть
кем хочет, кем умеет, но по своему разумению, по обстоятельствам, приказа не
дожидаясь.
     Проводив  ласковым  взором  товарища,  лебедь  с  просверленным  клювом
повернул  назад,  на юго-запад.  Вскоре, пересекая  венгерскую  границу,  он
почувствовал  голод, сильно  снизился, дернул  окольцованной лапой и  достал
пристегнутый под брюхом пластмассовый туб, аккуратно открыл  его и, урча  от
удовольствия, загребая  крыльями, присосался  к нему, на лету  роняя крупные
капли крови.
     - Попал я  в него, далеко  не  улетит, -  сказал  венгерский  браконьер
внизу,  опуская ружье. Он не знал, что на этого лебедя пуля ему понадобилась
бы по меньшей мере серебряная.
     Последние метры Рампаль  пролетел уже в своем природном облике.  Грузно
шлепнувшись в  прибрежную тину Свитязи, он медленно  встал и по пояс в  воде
смотрел, как быстро и  неуловимо для глаза тают  в мутной  воде  стропы  его
парашюта.  Еле-еле светало, но Рампаль, как и все  оборотни высокого класса,
обычно пользовался кошачьим  зрением. Сколько раз оно спасало его в джунглях
Вьетнама! Довелось ему сидеть в плену в Ханое, - плен был, впрочем, довольно
респектабельный, ибо находился тогда Рампаль  в облике генерала Дженкинса, а
пленных  генералов  берегли   (впрочем,  для  правительства  США  теперь,  в
исторической  перспективе,  ценность  такой подмены  была сомнительной:  сам
генерал, того  гляди,  мог бы посидеть  до конца проигранной  войны,  а  вот
лучшего оборотня пришлось выменивать со всей  возможной сговорчивостью), - и
тогда никтолопия  выручала Рампаля не единожды. Спасла она Рампаля и теперь.
Ибо к нему через полотно шоссе, видимо, окружающего Свитязь, бежал человек с
двустволкой наперевес и кричал что-то.
     Рампаль  соображал быстро  и принял немедленные  меры. Одним  движением
утопил он свой  рюкзак под прибрежной  корягой,  затем яростно впился в свои
наручные  часы,-  бывшее "хлебниковское"  кольцо, - с  хрустом разгрыз их  и
проглотил, почти  не  жуя, царапая пищевод, но  вовсе этого не  замечая. Шея
Рампаля стремительно растолстела, торс также,  ноги,  напротив, укоротились,
ступни исчезли вовсе,  лицо преобразилось  сперва в несусветную карнавальную
маску, затем приобрело полную  идентичность с  мордой одного из известнейших
представителей животного мира. Рампаль упал на четвереньки и полез на берег,
прямо на остолбеневшего мужика с ружьем.
     Жан-Морис Рампаль стал свиньей.
     Уже выбираясь на берег,  он  почувствовал странную дурноту,  но  грозно
хрюкнул и пошел  прямо  на мужика. Тот что-то крикнул, кажется, по-украински
(этого  языка  Рампаль  не  понимал,  он  и русский только-только выучил)  и
пустился наутек, бросив двустволку. Рампаль без спешки подошел к двустволке,
на всякий случай  раздавил ее, наступив на  магазинную часть  левым передним
копытцем  и перенеся  на  эту ногу весь вес своей  несомненно  рекордистской
туши. Тут дурнота стала совсем невыносимой, и оборотень повалился набок. Еще
не  понимая  причин  жуткой  рези, пронзившей его утробу,  он бессознательно
уполз с  дороги  на  обочину,  под  ивовые  кусты, в канаву.  Тут,  с трудом
устроившись на жухлой и мокрой осенней траве, скосил он глаза на свое брюхо,
ставшее  совсем  чужим,  и  с  ужасом  увидел  маленькое  розовое  существо,
копошащееся между  его задними ногами. Существо отчаянно верещало и ползло к
первому  из  ряда  крупных сосков,  покрывающих  брюхо Рампаля.  Несомненно,
капитан  американской армии Жан-Морис Рампаль самым жутким  и неестественным
образом поросился под ракитовым кустом на берегу легендарной Свитязи.
     Дурнота  на  какое-то  время отошла. Рампаль  с трудом согнулся, мощная
туша  повиновалась ему  очень плохо, к  тому же, видимо, очередной поросенок
был уже  на подходе, - Рампаль слюняво хрюкнул,  лизнул свое дитя и, чавкая,
сожрал послед. Ему, как оборотню, в жизни приходилось глотать самые странные
предметы,  даже  страшного  морского ежа,  - это поглощение имело следствием
немедленное превращение в недоброй памяти президента Уганды Иди Амин Дада, и
Рампаль  был  очень  рад,  когда этого  президента  уличили  в  людоедстве и
свергли, очень уж ежа  кушать больно было, - но рожал он впервые,  поросился
тем  более,  и  вкус   последа  показался  ему   очень  необычным.  Никакого
превращения  не  случилось, только  судорога  стала сильнее,  и очень  скоро
второй поросенок, такой же писклявый, явился на  свет, был облизан одуревшим
родителем и прилип к очередному соску.
     Через несколько часов, когда совсем рассвело, вконец измотанный Рампаль
лежал  на  пропитанной кровью траве,  а  двенадцать отпрысков,  родитель  не
уследил даже, сколько которого пола, яростно дергали его двенадцать  сосков,
тогда как тринадцатый, к которому Рампаль  испытывал что-то вроде  нежности,
ползал по тельцам братьев и сестер, пытаясь отбить и себе сосок. Сам Рампаль
глядел в небо и  обреченно  похрюкивал.  Как могло это произойти? Он десятки
раз уже был в жизни свиньей, правда, всегда кабаном. И  вообще - он с ужасом
начинал  осознавать, что нигде  и никогда не принимал женского облика до тех
пор,   пока  не   попал  под  командование  пресловутого  почетного  поляка,
продержавшего  его в  женской  шкуре  столько  месяцев.  И от  кого  все эти
поросята?  Рампаль вытянул  шею,  сколько мог, и  захрюкал  совсем  яростно,
подумав при этом мимоходом,  что, будь он не  свиньей, а  собакой,  его  вой
разнесся  бы  до  самой  польской границы.  Теперь Рампаль  понимал  причины
странных недомоганий, терзавших его последние месяцы в образе Б.Б. Откуда он
мог знать, что все это - проявления беременности?
     Кто-то  остановился  на  обочине.  До  Рампаля  донеслись  звуки  почти
непонятной ему украинской речи:
     - Гляди, Петро, хавронья-то опоросилась.  Не  иначе, Микитенкова это, я
ее еще в воскресенье видел, все собиралась. Ты поди, Петро, Мик