дебных соток, имел он
еще курицу, любимейшую Настасью Кокотовну, жившую в  горнице и сроду яиц  не
клавшую.  Со  двора сношарь в последние пятьдесят  лет почти не ходил, любил
работу свою; что  женат почти никогда не  бывал,  то всем понятно, а вот что
почти,  а  не вовсе, то секрет  большой и  непонятный, - бабам, впрочем, все
равно  было,  что  почти,  что не  почти,  а больше никто не  интересовался.
Появился  он в  селе так давно, до коллективизации еще,  до  того, как  попа
кулачили,  непротивленца,  что  никто  уж деревню  без  сношаря и не помнил,
древностью он равнялся  чуть ли не сгоревшему в  последнюю  войну Калиновому
мосту, над которым,  говорят,  тот самый Соловей-то  разбойник и  сидел,  не
иначе как сверстники они со сношарем были, а то  и родственники. Одна только
бабка   Феврония  Кузьминична,  в  просторечии   Хивря,  может  быть,  могла
повспоминать молодые годы, когда сношарь еще только-только в силу входил, но
у  нее допытываться было бесполезно:  баба  она была еще  крепкая и об  Луке
Пантелеевиче имела воспоминания за всю свою долгую жизнь самые отменные.
     Была  у  сношаря,  можно  сказать,  и гражданская  профессия,  трудовых
подвигов за  ним  числилось  видимо-невидимо,  но документов к этим подвигам
никто из заинтересованных лиц не оформлял, - сам сношарь, то есть, и вся его
бесконечная  бабья клиентура,  - последняя считала, что лучше всего  хранить
одни воспоминания. Лишь  когда кормильцы семей в Нижнеблагодатском, да  и во
многих  соседних  селах,  подходя  к  рубежу  тридцати  пяти  -  сорока  лет
обнаруживали,  что  темя  их  голо,  да  и  на  лбу  фланги  редеют, тут-то,
поглаживая свежую  лысину,  и задумывался  каждый  - а не есть ли она  самый
веский  и  неоспоримый документ плодотворной и неутомимой деятельности  Луки
Пантелеевича, сношаря нашего, след, можно  сказать, тех тяжких времен, когда
сношарь  на своем, то есть на  своих,  извините,  плечах, поднял  деревню из
военных руин, восстановил, можно сказать, повыбитое войной население края, -
о документе каковом лучше, конечно, помалкивать, - не  его ли могучей  силе,
полученной по  наследству, обязаны они  полным двором ребятишек собственного
производства? Впрочем, кто его  знает,  а не сам  ли Пантелеич себе и внуков
мастерил? Одни бабы о том знают, а у них не  спросишь. Иные мужики, конечно,
роптали втихаря, но как его, хрена старого,  тронешь, если  он тебе, скажем,
отец  родной? А  то и  детям твоим отец родной? А ежели очень покопаться, то
ведь даже такое  можно выяснить, что он, Господи прости, и бате твоему  тоже
отец родной! Да и не убывало от баб  деревенских от  того, что к сношарю все
они ходили  по  записи предварительной,  со  сложными  взаимными  расчетами,
ведущимися на куриные яйца.  Скорей  даже  наоборот  - посетив сношаря, бабы
особенно  бывали  склонны  идти  навстречу  интересам  мужей,   видя  в  них
продолжателей, что ли, благородного сношарева дела.
     А брал сношарь с баб натурой, денег  не признавал вовсе, не видел в них
пользы.  За  час трудов брал он с  клиентки пять дюжин  яиц. В куриное  яйцо
ценил сношарь минуту своих трудов. В девять копеек,  если по госцене. Бывали
наценки разные, диетические, за утреннее время, скажем, за погоду нехорошую,
особо же за встревание сверх обычного восьмичасового рабочего дня. Один день
в неделю, считалось, баня  у него.  Баб в  этот день, в воскресенье то есть,
сношарь к себе не допускал, разве уж вовсе неотложное у кого хотение,  плати
тогда за  минуту  два  яйца. Но  не любил  сношарь ни в чем горячку  пороть,
напротив,  чрезвычайно  любил порядок, как  немец  какой. На  что ему, хрычу
старому, две с половиной, считай, тысячи яиц в неделю требовались,  ежели не
продавал он их никогда - о том, конечно, только самые доверенные бабы в селе
знали, к  особенному  делу сношарем приставленные: рано-рано по воскресеньям
приходили они,  садились у сношаря в баньке  и, не  торопясь, отирая белок о
холщовый  фартук, наполняли желтками  большую  десятиведерную  лохань. В ней
сношарь ванну желтковую принимал, по два часа сидел, а потом парился. Желтки
же после той бани выливались  в Угрюм-лужу. Говорили бабы, что вся сношарева
замечательная мужская сила - с тех желтков. Но другие мужики  не  пробовали.
Больно дорого.
     Не  работал сношарь  и по  советским праздникам - седьмое  там, первое,
восьмое. В эти дни он  наглухо  запирался ("Замумрился!" - горестно говорили
бабы), и достучаться  к нему не было никакой возможности. Хоть пять  яиц ему
за минуту предлагай  - не отворит. Хоть все яйца, какие на птицеферме  есть.
Впрочем, сколько бы яиц у сношаря на его банно-оздоровительные дела ни ушло,
в  колхозе их  оттого  не  убавилось  бы. Уж  чего-чего,  а  яиц  в  богатом
птицеводческом хозяйстве,  даром,  что в глушище такой, было  предостаточно.
Даже когда в пятьдесят девятом году название колхоза менять велели, - к тому
же  "Сталинских путей" в  Старогрешенском  районе оказалось и  без  того еще
четыре, -  стал колхоз именоваться  Краснояичным.  Продавал колхоз эти самые
яйца государству миллионами,  чего уж тут мелочиться, -  да  к тому же  яйца
сношарю  шли  не  с  фермы,  а  с  частных  хозяйств. Так, по  крайней мере,
считалось.  Главное  же было то, что весьма незаметно  уменьшая  число яиц в
колхозе, увеличивал  сношарь тем  временем весьма заметно число колхозников.
Если  кто  под  совершеннолетие и  драпанет в техникум какой,  на  его место
сношарь мигом двоих сработает.
     Никто сношаря не трогал. То есть, конечно же, тронуть пытались, но  уже
очень давно,  лет тому пятьдесят  назад или сорок. Караулили  по подозрению,
ловили с поличным,  писали доносы, привозили управу на  лысую его головушку.
Может,  конечно, и  поставили  по  темному делу  фонарь-другой  под  очи его
бесстыжие, но что именно  теми фонарями высветилось - один только  сношарь и
видел.  Милиция  деревенская,  человек  тихий  и  пришлый,  старшина  Леонид
Иванович, являлся к сношарю раз в год и никогда  обиженным  не уходил, как и
другие  редкие гости мужского  пола, на которых вообще-то у сношаря глаз был
дурной, но уж  коли заходил такой  гость, то поил  его сношарь личной своей,
фирменной черешневой наливкой, потому что росло  у него во дворе пять корней
черешни,  других  плодовых  деревьев не  было,  и еще  сверх того носили ему
черешню со старых деревьев, не  до конца еще одичавших  в бывшем парке графа
Свиблова, что между больницей и ветпунктом. Даже и на дорогу наливал сношарь
гостю  четвертинку.  Действовала черешневая на мужские организмы однозначно,
вызывала  интерес к женскому полу то есть, а женский пол, естественно, после
того интереса искал утешения опять же у сношаря.
     Праздники  же древние,  народные, сношарь  чрезвычайно  уважал,  хотя и
участвовал в них только сторонкой. Сегодняшний, последний  праздник осеннего
времени, именины курячьи, жен-мироносиц да Козьмы-Демьяна, был как  бы вовсе
уж свой, домашний,  яичный: в такой день на каждом столе стоит курица битая,
пирог-курник, а вечером за селом все пьют миром сваренное пиво, заедая миром
собранной яичницей.  Пиво,  впрочем,  не пиво,  а  полпиво скорей,  светлое;
сношарь же любил темное, черное, сладкое даже, и варил себе такое сам, когда
редкий свободный денек выдавался.
     Он все стоял у калитки, медленно  поковыривал в носу и  в  избу не шел.
Словно ждал кого-то. Вряд ли очередную Настасью: не  время им еще, они нынче
даже  не в  четыре,  как обычно, а  вовсе вечером,  после  братчины-ссыпчины
потянутся,  зайдут  во  двор  почтительно,  пива  ведерко  принесут,  курник
большой, потом наскворчат яичницу на всех; потом, опять же,  в сени  выйдут,
чтобы по одной к нему в горницу заходить, без обиды чтобы, какая за  сколько
заплатила.  Ну,  к утру, глядишь, и ему уже спать можно  будет. Выйдет он на
веранду, отопьет из чашки пивца, съест рака  отборного, на звезды глянет: по
всему, зима скоро. И раки в этом году последние уже, снулые. Доковырявши обе
ноздри, кинул сношарь взгляд в засмородинские дали и уж совсем собрался было
в  избу, дедовский пасьянс "Могила  Наполеона" раскладывать, как увидел, что
от  глинистого берега,  по  девичьей тропке, поднимаются к нему двое мужиков
городского вида.  Ничего хорошего от таких гостей сношарь  не ждал. Но и  не
боялся  тоже  никого,  ясное  дело. А  вот прямо  за спинами мужиков, совсем
независимо  от них, двигалась в том же направлении еще одна фигура, женская,
небольшая, закутанная в  платок.  Дело  было в том,  что  из тысячи баб одна
вдруг  внезапно, без всякого на то повода, вызывала у сношаря отвращение. Об
этом немедленно  прознавали в  деревне,  жизнь такой  бабы  была считай  что
кончена, иначе как грязнухой никто ее больше не звал, даже мужики; выход для
такой бабы  был один -  все-таки  переубедить сношаря, все-таки добиться его
расположения.  Случалось  это, впрочем, за последние полвека  со сношарем не
чаще, чем раз в десять  лет. И  вот эта-то Настасья, полгода как зачисленная
сельской молвой в грязнухи, поспешала сейчас к дому сношаря, собираясь опять
валяться в  ногах и  подкупать  его неизвестно чем,  да еще, мать  твою,  на
глазах  у  городских.  Баба  шустро обогнала  мужиков  шагов  на  пятьдесят,
подбежала к  частоколу, ухватилась за калитку,  как  бы на  ней  повиснув, и
огромными,  по-настоящему   прекрасными   глазами  уставившись  на  сношаря,
протянула ему узелок.
     - Нет, Настасья, - решительно и тихо сказал сношарь, - не  могу я. Силы
моей на тебя нету. Моченьки.
     -  Не губи, батюшка, - взмолилась Настасья, глядя  на него  с мольбой и
любовью, - нет мне житья, в омут нешто прикажешь?..
     Сношарь  почесал в затылке,  не хотел он смерти ни этой бабы, ни вообще
никакой, только этого не хватало. Но мудрость не покидала его никогда, даром
что было ему семьдесят восемь  лет, хотя, чтобы не пугать  клиентуру, десять
лет он себе убавлял.
     - Может, гусиных, батюшка, принесть? - с надеждой спросила Настасья.
     - Нет, Настасья. С души меня  воротит от тебя, сама знаешь! Ну никак не
могу! Словом,  коль хочешь, давай тогда уж не гусиных, а, - сношарь поглядел
на вовсе  уж близко подошедших городских, и быстро закончил: - а давай тогда
стравусиных! Может, смогу!
     - Стра... вусиных? - со страхом отозвалась Настасья.  -  Да  где  ж их,
батюшка, взять?
     - Где есть они, -  резонно ответил сношарь, - там, Настасья,  и возьми!
Точно  тогда  смогу!  Ты  не  горюй, я бабам  скажу,  мол,  наценку дал тебе
большую, мол, согласился! Уймутся, небось...
     Настасья залилась счастливыми слезами, ткнулась носом в лапищу сношаря,
все еще обнимавшую колышек калитки, прибрала узелок и бегом пустилась в село
- не прибрежной девичьей тропкой стыдливой, а напрямки, через овраг. Сношарь
же обратил взор свой  из-под седых бровей к  непрошеным гостям. Один повыше,
другой пониже. Тот, что повыше, точно был не из  его  детей: лысины никакой,
при том,  что ему не  меньше  сорока, видать; нос прямой:  вообще, красавчик
эдакий с  проседью, из тех,  что на  бабе и  сигаретку  закурить зазорным не
считают. Тот же, что пониже, был как-то роднее,  хотя  и насчет него сношарь
мог бы  сказать почти с полной уверенностью, что не его это семени  поросль.
Поглядел  сношарь  на гостей вопросительно,  не зная, спросить  ли,  чего им
надо, либо  же  гости  это случайные,  дороги не знают,  тогда  пусть первые
начинают. Высокий первым и заговорил.
     - Добрый день,  Никита Алексеевич, - сказал он, - с вашего  позволения,
разрешите просить вас о гостеприимстве.
     Сношарь стиснул колышек калитки.  Испортили,  гады, праздник. И тут  же
взял себя в  руки:  сколько лет уж не тревожили, да и  в  прежние  годы тоже
всегда вели себя прилично. Но как не вовремя,  нет, чтобы завтра!..  Сношарь
открыл калитку и пропустил гостей во двор.
     Путь, который привел Павла и Джеймса в  это глухое, людьми, но не Богом
забытое село, был долог и извилист. С  удобного московского поезда где-то на
полдороге пришлось слезать: непонятно как, но учуял Джеймс что-то неладное и
повез  Павла,  куда  полагалось,  не  через   Москву,   а  мелкими  кружными
маршрутами, через  Горький, Рязань, Тулу,  Калугу  -  и  только уже оттуда в
Брянск, где счел, что след запутан достаточно. По пути пили много и душевно,
не  водку, от нее  Павел даже и отвыкать  стал, а  коньяк, правда, иной  раз
такой железисто-забористый, что лучше бы уж денатурату. Много раз вламывался
в беседу, в бесконечно дополняемую  повесть о старце Федоре Кузьмиче, обоими
спутниками  друг другу  рассказываемую,  и  Джексон -  благо повод  для  его
любимого вопроса был всегда налицо.
     Там  же, в Брянске, открыл Джеймс  Павлу и цель их путешествия.  Немало
потрясен был наследник престола - не сообщением о том, что брат деда, Никита
Алексеевич, жив по сей день, и даже не  тем, что именно у него предстоит ему
и Роману Денисовичу жить все то  время, которое понадобится специалистам  на
подготовку к его, Павла,  воцарению, -  а самой личностью  Никиты  Романова,
исполинской фигурой "отца народа" - не в переносном смысле, а в прямом.  То,
что сношарь уже двадцать лет отклоняет предложения института Форбса возвести
его на  российский  престол,  Джеймс тоже  открыл Павлу,  но очень  туманно.
Сообщил только, что по заключенному с Никитой Романовым соглашению последний
обязался предоставить в нужный момент совершенно надежное  и верное убежище,
хотя и  не  более чем  для трех человек,  а за это ему гарантировано  полное
спокойствие и отсутствие перемен  в образе жизни до конца дней его.  Об этом
пришлось  сообщить  особо: после занятия престола Павел  обязан был всемерно
ублажать   сношаря,   вероятно,    даже   оставить   колхоз   "Краснояичный"
нерасколхозненным, пусть даже последним таковым, в своей новой, возрожденной
России. Ибо за это сношарь  обещал отречься от прав  на престол: как  только
скажут,  в   чью  пользу  отречься,   так  и  отречется.  Подобных  условий,
предупредил  Джеймс,  Павлу  придется  принять  еще  немало, от  каждого  из
наличных претендентов,  -  видимо,  более всего  от  неприятного американцам
Ярослава, которого пока что Павел представлял себе более чем смутно, - и все
в качестве компенсации за отречение каждого в его, Павла,  пользу. Павлу эти
дела  казались   чем-то  из  далекого  и  малореального  будущего,  подобные
разговоры Джеймса он почти пропускал мимо ушей.
     Из Брянска  автобусом доехали  до  Алешни,  оттуда тем  же  способом до
нужного  районного центра, до города  Старая  Грешня, древнейшего  города на
Брянщине, известного еще  по  норманнским  хроникам  восьмого века. Впрочем,
война сильно искромсала  этот древний город, смотреть в нем оказалось не  на
что,  разве  только  пустой  пьедестал  перед  автовокзалом вызвал  у  Павла
некоторое удивление.  Но хорошо подготовленный Джеймс разъяснил, что  именно
этот  самый  пустой пьедестал  и  есть  в Старой  Грешне самая  значительная
достопримечательность. Дело в том, что когда в восемнадцатом году установили
в   Старой   Грешне   советскую   власть,   то   местное   руководство   под
предводительством  известного  большевика Бушлатова (Глузберга) первым делом
свалило с пьедестала единственный в городе  памятник буржую, поставленный на
средства другого буржуя, местного миллионера Силы Димитриевича  Свиблова,  -
как на грех, оказался  это памятник Пушкину. Но стоял пьедестал, ничего себе
булыжничек, на нем Глузберг с ревкомом  постановили открыть памятник жертвам
мировой революции в форме гильотины, с  именами всех  жертв, начертанными на
топоре. Денег на памятник,  ясное  дело, не  нашлось, а  потом Глузберга как
троцкиста с томским уклоном и вовсе в расход пустили, потом война стряслась,
потом освобождение, а в сорок седьмом году уж и совсем нечто неожиданное, не
до  жертв  революции   тут  стало:  открыл  врач  Цыбаков  у  себя,  в  селе
Верхнеблагодатском,  которое, на  беду  райкома,  входило  в Старогрешенский
район в виде колхоза имени Эмпириокритицизма, воды  целебные, оказывающие на
мужской  организм  необычайно  сильное  специально  омолаживающее  действие.
Понятное  дело,  в  два  месяца  отгрохали  возле села санаторий за  высоким
бетонным  забором, а  в  августе  уже  встречали первую смену оздоровляемых:
большое начальство  из Брянска и не очень большое, на первый раз, из Москвы.
Выползло  начальство из  машин,  облобызалось  с  райкомом  и  первым  делом
поинтересовалось - что это за пустой пьедестал в центре города торчит. Никто
в райкоме - вот  незадача!  - понятия не  имел, из-под  кого этот  пьедестал
выпростан.  На второй же  вопрос, проистекавший  из  первого, -  а  где  же,
собственно говоря, в славном  и  древнем городе расположен памятник товарищу
Сталину:  над  крутым  ли обрывом реки, на  вершине ли холма посреди  города
(реки в Старой Грешне не  было вовсе, воду брали из озера Кучук, а холм тоже
насыпать вовремя  не  догадались), либо еще  где  на видном месте, - на этот
вопрос ответить  было  нечего, поставить таковой памятник никто еще пока что
не успел, война почитай всего два года как кончилась. Ну,  начальство отбыло
на курорт на свои двадцать четыре дня, а  райком, давший столь исчерпывающие
объяснения,  тоже отбыл  в полном  составе - тоже на курорт, северный, очень
отдаленный,  и  на  срок тоже на  другой, иначе  говоря,  весьма длительный.
Начальство  в райком  назначили  новое, первым  делом оно заказало  памятник
Сталину  на  уже  готовый пьедестал,  -  ни  на что другое  у  него времени,
впрочем,  не хватило: через двадцать четыре дня спецкавалькада  черных машин
вытряхнула   на   центральную   площадь   Старой   Грешни  очередную  порцию
оздоровляемого начальства, совсем причем другого, более высокого, ибо  среди
верхов уже пошел слушок  о том, что верхнеблагодатские воды мужской организм
возрождают,  точней  не  скажешь, к  новой  жизни,  так  что все  само собой
начинает получаться, - руководство  задало прежние вопросы, получило ответы,
потом  поехало на свой срок на курорт, а райком  - на свой курорт и на  свой
срок. И так  повторялось  еще раз и еще раз, и еще много-много раз,  никакой
райком не высиживал из-за этого проклятого памятника  больше месяца, а когда
через  два-три  года стало  начальство  приезжать оздоровляться по  новой  и
обнаруживать, что  воз с памятником и  ныне  там, кары  для райисполкомовцев
пошли  вовсе  непомерные, по  двадцать пять  лет. Ничего не  успевал ни один
состав райкома, кроме как аннулировать все  дела предыдущего, разоблаченного
состава. Ну, и заказать памятник в шинели до пят. А следующий состав начинал
с того, что этот  заказ аннулировал. Так и тянулась бы череда посадок по сей
день, но  объект  прижизненного  увековечивания стал объектом увековечивания
посмертного, посадили еще  райком-другой, и дело застопорилось, то  ли  надо
ставить памятник, то ли не надо. Очень скоро вышло, что не надо, а еще через
год  или два оказалась Старая Грешня в центре областного,  а на  краткий миг
даже всесоюзного внимания: в самые страшные годы культа личности в ней так и
не  был  поставлен  памятник   Сталину!   Не  был,  несмотря  на  репрессии,
применявшиеся к настоящим старым большевикам, возглавлявшим райком!
     -  А  теперь  памятник  стоит  как  памятник  тому,  что  памятника  не
поставили, - понимающе подхватил Павел.
     - Где там, - Джеймс усмехнулся и отвел глаза,  в которые упрямо лез дым
Павловой сигареты, - им теперь из-за этого памятника  терпеть  приходится не
меньше, чем раньше. За них теперь  столичные газеты взялись.  Докопался-таки
какой-то  лихой специалист-пушкинист,  что у  них  памятник Пушкину  был  да
сплыл, и они за это ответственные. Они бы рады новый поставить, а денег нет,
а фельетоны в  центре пишут каждый месяц, так что,  может быть,  и сажать их
скоро начнут по новой, уже не за то, что памятник Сталину не поставили, а за
то, что памятник Пушкину не уберегли. Вот вы подумайте, Павел Федорович