мца,  приволок  его на  квартиру
старшей дочери,  что  уже тогда была замужем  за  молодым генералом, правда,
генерал тогда гостил в Албании, - а потом  и выходил птичку-то, и  с собой в
Ригу увез. С этого случая начался в жизни Эдуарда Феликсовича третий период,
самый  спокойный и счастливый, когда  смог  он  наконец-то бросить медицину,
уйти на  пенсию, разводить птичек,  сидя под  крылом у  двух зятьев, растить
внуков  и так далее. Периоду  этому предшествовали  два других:  первый  был
ничего, в  двадцатые и  тридцатые годы жил дед в буржуазной Латвии, входил в
правление  общества имени  Рериха, лечил травами, научившись этому ремеслу у
своего  отца, очень знаменитого  гомеопата,  умершего в  конце двадцатых,  -
давал деньги на издание "Тайной доктрины" Блаватской, которую светлой памяти
Елена  Ивановна перевела на русский  язык  перед самой войной, двух  дочерей
завел, потом войну там же, в Риге, пересидел как-то, а в сорок пятом вызвали
его в одно место  и спросили: вы  ли, мол,  тот самый Владимир  Горобец, что
общество  памяти Ульманиса  возглавлял;  Эдуард ответил, что, мол,  не я,  и
вообще такого не знаю. Эдуарду кивнули  понимающе  и дали  десять лет. Сразу
после этого  начался  в  его жизни другой период,  поначалу тяжелый, а потом
тоже не особенно плохой, ибо в лагере на Воркуте попал дед не в шахту,  а  в
больничные врачи,  хотя диплом  у него  был ненастоящий, несоветский (Эдуард
Корягин учился в Париже), сразу в старшие  патологоанатомы лагеря. Вскрывал.
Вынимал  "гусака"  (все внутренности  разом).  Свидетельствовал.  Не  боялся
никого:  по   должности  ножи-скальпели  имел   такие,   что  всю   лагерную
администрацию   мог   бы   раз   и   навсегда   освидетельствовать.   Да   и
гравиданотерапия, будь  она  неладна, очень помогала существовать; рассказал
Эдуарду  Феликсовичу про  эту науку  один  врач  на Вятской  пересылке:  все
лагерное начальство,  как один человек, желало лечиться от импотенции, ну, а
моча  беременных  баб  всегда   была  в  избытке,  благо  кое-кто  из  зеков
импотенцией все же  не страдал.  Кипятил дед эту самую мочу, становилась она
"гравиданом",  потом  впрыскивал ее куда надо, а взамен мясо  получал, сало,
сахар, шоколад даже. Тревожился, впрочем, все годы:  как-то  там его  дочки.
Старшей,  Елене,  было  девятнадцать,  когда   он  сел,  младшей,   Наталье,
одиннадцать.  И  - никого у  них на белом  свете, ни в Риге, нигде. Только и
надежд было,  что на  пробивной характер  Елены. Надежды эти,  надо сказать,
оправдались, да еще как.
     Знать  не  знал в  те  годы Эдуард Феликсович,  что весь остаток  своих
долгих дней по выходе из лагеря он посвятит такому неожиданному занятию, как
разведение    дорогостоящих    синих     попугаев.    Еще    менее    ожидал
гомеопат-прозектор, что та самая старшая дочка, на которую он столько надежд
возлагал, оправдает их  самым неожиданным образом: не успел Корягин выйти на
волю с бумажками о  реабилитации в кармане, как выскочила она замуж ни много
ни   мало  за  молодого  генерала   госбезопасности,   человека   неожиданно
положительного,  из  старой  московской  семьи  обрусевших  армян,   Георгия
Шелковникова.  Так  в жизни Эдуарда Феликсовича почти одновременно появились
действующие  лица,  в  корне  эту самую жизнь переменившие: зять  Георгий  и
попугай Рыбуня.  Через год друг-броненосник из  зоопарка при довольно темных
обстоятельствах сактировал  деду  гиацинтовую самку Беатриссу,  от  какового
союза  в  Риге дед совершенно неожиданно  получил кладку - иначе говоря, три
больших  белых яйца, из которых при стечении  обстоятельств  должны были  бы
вылупиться несусветно дорогие гиацинтовые птенчики. Но дочка выписала отца в
Москву, поселила его пока  у себя  на даче, в Моженке,  и  яйца при переезде
побились. Эдуард Феликсович не уныл и через полгода получил другую кладку. И
стало попугайное дело  не  только любимым, но и  прибыльным.  А в шестьдесят
первом, в долгие три зимних месяца, когда по  всей стране люди меняли старые
деньги-простыни на новенькие  -  маленькие, не  замечая, что  пучок лука как
стоил десять копеек старыми, так  и  стоит  десять копеек  новыми, состоялся
медовый месяц и у  младшей дочери, Натальи,  отчего-то  тоже  с офицером ГБ.
Весть о том, что второй зять тоже армянин, Эдуарда Феликсовича так потрясла,
что все остальное, зятьев объединявшее, - а именно ГБ, - от его сознания уже
ускользнуло. Дед и вообще перестал обращать внимание на что  бы то ни  было,
кроме  Рыбуни и  его семейства. Вскорости переехали в  Москву  и  Наталья  с
мужем, под крыло к старшему зятю, а дед с неуютной дачи перебрался к ним же.
Скоро и внук первый народился, Рома, - не Роман, правда, а Ромео, но  это уж
у армян национальная  страсть  к Шекспиру. Появился еще один смысл у дедовой
жизни.  Старых рижских, "рериховских" связей дед  специально не поддерживал,
но кое-какие из них восстановились сами по себе. Зять  Георгий, толстевший с
каждым  годом,  отчего-то эти  связи  очень одобрял,  интересовался  всякими
криптограммами  Востока,  Жоффруа  де  Сент-Илером,  Успенским,  агни-йогой,
Махатмами,  даже  повесил на  стену у себя  картину художника Сардана, иначе
говоря,  проявлял  внимание  ко  всему  тому, что в прежние  времена,  когда
общение Корягина с госбезопасностью еще не  стало семейным, а ограничивалось
разве что гравиданотерапией, было ему близко и дорого.  Но  жизнь  деда  Эди
была теперь полна  попугаями  и внуками, нрава  он и  без того был всю жизнь
смешанного - угрюмого и  жизнерадостного,  причем  первая часть  проявлялась
внешне, а вторая внутренне. И познакомил дед старшего зятя кое с кем. Никому
от этого  знакомства  плохо  не стало,  даже квартиру кому надо  и  где надо
выхлопотать удалось.  Ну, и  ладно, а попугайчики подросли, и  жить в доме с
пятью  гиацинтовыми  стало немыслимо, да еще Наталья опять с  пузом  ходила,
собирался родиться  внук Тима, не Тимофей,  правда, а Тимон; вздохнул дед  и
повез  самого маленького  попугайчика на  птичий рынок.  Думал, полсотни  уж
наверняка  выручит.  Но решил  постоять  и подождать  -  сколько  предложат.
Простоял на Калитниковском до часу дня без малейшего  толку, только дивилась
публика  на   синего  попугая,   да  шипели  конкуренты,  толкавшие  зеленых
волнистых, и  так-то спросу чуть, а тут еще бородатый какой-то с  синим,  не
иначе  крашеным.  А около  часу дня подошел дядя в  дубленке, тогда  еще  не
модной, и с сильным акцентом  сказал, что  больше тысячи сейчас  при себе не
имеет, но, если дед согласится с ним  поехать, он заплатит полную стоимость.
Что есть полная стоимость - дед и помыслить не мог, ежели тысячи мало. Но не
растерялся  и  на   хорошем  французском  языке  выразил  согласие  поехать.
Пораженный посол Люксембурга, для которого французский язык на птичьем рынке
был  таким же  потрясением,  как предложенная  цена для  деда Эдуарда, купил
попугая  в  итоге  за полторы тысячи, и  в последующие годы каждое  лето  по
птичке покупал, пока его в семьдесят  пятом  самого ливийские террористы  не
похитили.  И грузины  тоже  покупали.  Армянам приходилось дарить.  Но денег
вдруг стало навалом. Так вот и получил дед Эдуард от советской власти сперва
свободу,  а  теперь,  через  посредство  зоопарка  и  птичьего рынка, еще  и
независимость.
     Вскоре семейство  младшего зятя, у которого жил дед Эдуард, увеличилось
настолько, что ему выдали новую квартиру, в "Доме на набережной" у Каменного
моста.  В пяти комнатах  семь человек помещались, конечно, легко,  но, кроме
семи человек,  в  квартире жили еще  шестеро  попугаев, - три пары,  точней.
Безукоризненно  послушные деду, - ибо талант к  дрессировке попугаев  у деда
открылся совершенно внезапно, вместе с талантом к воспитанию внуков, что,  в
сущности, одно  и  то  же,  - птицы  жили в его  комнате, в других почти  не
гадили,  хотя  иной  раз  и   перекусывали   кое-где  провода,  расклевывали
телефонные  аппараты,   отгрызали  ручки  у  портфелей,   съедали  Натальину
косметику, похищали  водопроводные  краны, магнитофонные кассеты, кошельки с
хозяйственными  деньгами,   орденские   колодки,   мыло,  посуду,   особенно
подстаканники,  и  многое другое.  Лишь когда  лучший  сын  Рыбуни,  Михася,
перегрыз  трубу  центрального отопления  и устроил  в  доме потоп,  терпение
Аракеляна кончилось и он  пошел  к  деду  разговаривать  всерьез: взял  да и
положил  перед  ним  восемь  тысячных  пачек  десятками,  полный  взнос   за
кооперативную  квартиру,  которую сам же и  брался устроить.  Дед ничего  не
сказал, вынул из-под тряпичного гнезда Беатриссы большой  кошелек и отсчитал
на стол восемьдесят сотенных бумажек, деньги за четырех последних красавцев,
которых оптом купил  директор бакинского  рынка. И  подвинул  зятю вместе  с
первой кучкой, - Аракелян понял, что это ему самому предлагают отселиться  в
кооператив,  шестнадцати тысяч наверняка  на это хватит. А дед  оставит себе
внуков и  прочее.  А  дед еще и к телефону,  злодей, потянулся,  не  приведи
Господи, позвонит Шелковникову. Аракелян  забрал свои деньги,  извинился  и,
весь   красный,  удалился.  Поле  боя  осталось  за  дедом,  который  отныне
безраздельно  властвовал над  квартирой, над  попугаями,  над  внуками,  над
полковником  и  даже в  конечном счете  над  Шелковниковым, -  тот не только
отчего-то  безумно дорожил  дедом,  но,  не надо забывать,  был  еще  и  под
каблуком у жены Елены. Начни  даже  Рыбуня или  Пушиша откусывать пальцы или
там  еще что-нибудь  у Аракеляна  и его друзей - и то  полковник не сумел бы
ничего  поделать.  Лечиться-то пришлось  бы опять-таки у  деда:  старик умел
какими-то  душистыми мазями и приятными  на вкус жидкостями вылечивать почти
любые болезни. Кстати, когда, нарушая все служебные правила, Аракелян поднял
личное дело деда, то узнал, что именно за это  свое искусство и сидел дед на
Воркуте. И реабилитирован был тоже за него.
     Дед прошел  на кухню и поставил чайник. Ручка у чайника дрожала в руках
и  грозила  отвалиться:  попугай  Пушиша,  видимо,  точил  об нее  клюв. Дед
перекусил чем-то из холодильника, задал корм попугаям, прибрал "подарочки" -
кучки попугаячьего дерьма, неизбежно попадавшиеся по всей квартире, несмотря
на дрессировку, -  тщательно осмотрел Розалинду, сидевшую  на яйцах. Посадил
Михасю в  клетку,  завернул  в  войлок  и в  шесть  утра,  как  только метро
открылось,  вышел  из  дома.  Дед  не имел  намерения  продавать Михасю,  он
торговал попугаями как  мебелью, по  образцам. Да и  не  было у  него сейчас
попугаев на  продажу, последнего забрал зять Георгий, чтобы подарить кому-то
из  своих  начальников, дед знал, что над  Георгием их всего  два, не считая
Бога, в которого  этот  толстый человек втайне очень верил. Дед ждал птенцов
Розалинды,  двух покупателей на очереди он уже имел,  с  одного  даже  аванс
получил. Нужен был третий покупатель, поскольку яиц было именно столько. Вот
и стоял дед  по  субботам и воскресеньям на птичьем рынке  с Михасей,  вот и
ждал этого самого третьего  покупателя.  Деду важны были даже не  деньги, он
знал, что цена  гиацинтового ары на самом  деле в пять-шесть раз  больше тех
двух тысяч, за которые он отдавал  своих питомцев, - деду важны были хорошие
руки. Отлично знал  дед, что страшная,  гиньольная сказка Пушкина  о золотом
петушке - не вымысел, а самая настоящая действительность. Еще как и заклюет,
если в дерьмовых  руках окажется. Мысли деда переключились на Пушкина. Какой
все  же  страшный, безжалостный, мрачный  писатель, -  думал дед. На досуге,
несколько  дней  тому  назад,  прочел  он  книгу  какого-то  провинциального
пушкиниста. А потом стал Пушкина перечитывать. И целые дни теперь ходил  еще
мрачней обычного. Что ни вещь - то кошмар. Взять хоть сказки. В  одной детки
до  смерти  друг  друга  мечами пыряют,  а  папаню ихнего  петух  до  смерти
заклевывает, в другой, самой, казалось бы, светлой, отец сына родного и жену
в  бочку пихает  и  топит, потом  опять же глаз  кому-то  выклевывают, еще -
человека щелчками насмерть забивают, еще медведиху, кормящую мать, убивают и
свежуют; а другие  его вещи  чего  стоят!  То  полная комната  мертвецов, то
убийцы, то самоубийцы,  привидения всякие, одна кровь и  грязь, так что даже
бывшему  лагерному  прозектору  и  то  не по себе.  Жуткий  писатель, что  и
говорить.  Это  ведь  ему  за насаждение культа  жестокости теперь памятники
ставят везде. Не иначе.
     На  Таганской  дед  вылез  из  метро  и пересел  в  трамвай.  Ходила  к
Калитниковскому и более  удобная  маршрутка, но только с восьми утра.  А дед
любил приезжать  к самому началу, хоть  и знал,  что его место в попугай-ном
ряду  неприкосновенно,   давно   уже   примирились  с   его   существованием
многочисленные  торговцы  волнистыми  попугайчиками  и более  редкие,  более
солидные поставщики  сотенных  неразлучников и  корелл по  сто рублей  пара.
Вообще ценами выделялся дед над рынком,  как Эверест над сопками Маньчжурии:
редко-редко что вообще стоило на рынке  больше  ста рублей,  разве  только в
собачьем ряду какая-то высокопоставленная дура вот уже  седьмой год пыталась
продать по  восемьсот рублей все  одних и тех же щенков афганской  борзой, -
хотя за семь лет щенки, мягко говоря, подросли, но цена  оставалась прежней,
даже  за шестьсот рублей  дура с  ними расставаться отказывалась. Еще хорьки
стоили  дорого,  некоторые  породы  голубей;  однажды вышел  какой-то  хмырь
продавать  обезьяну неведомой разновидности, тысячу  рублей просил,  но  его
заулюлюкали,  не  пошло  у  нас  обезьянье  дело.  Все, пожалуй.  С дорогими
попугаями,  кроме деда Эди, не стоял обычно никто; только раз в год приезжал
из Борисоглебска  Федор Фризин, привозил  одного-двух изумительных жако, уже
обученных говорить десяток  фраз,  толкал их чуть  ли  не  сразу по  пятьсот
рублей, а потом весь день стоял с Эдуардом Феликсовичем, зазывая покупателей
и  нахваливая  гиацинтового  ару  как  самонаилучшего  попугая-долгожителя и
красавца.  Фризин и Корягин друг друга глубоко уважали, как  уважали друг  у
друга  и попугаев: Корягин уважал жако как несомненно  лучше всех говорящего
попугая,  Фризин  ару  -  как  несомненно наиболее  красивого  и  трудного в
разведении. Дальше оба старика непременно вздыхали, что не  удается наладить
в неволе  разведение  черного какаду, не несется, подлец, и все тут, получил
Тартаковер в Сиднее в двадцать восьмом году одну кладку, и все, с тех пор не
отмечено,  вздыхали  еще разок-другой и  расходились.  А  прочие  продавцы с
годами смекнули, что дед и его двухтысячный, орущий на неприятных типов "Иди
отсюда!",  им даже  выгодны:  придет  покупатель,  охнет  от цены на  синего
красавца  и  уже спокойно платит сотню  за  пару корелл, - раньше, без деда,
конечно же, эта  сотня казалась большими деньгами, а теперь  мелочью  стала.
Мелочью она стала, впрочем, еще и от времени просто. Но это уж совсем не про
попугаев разговор.
     Дед встал  в ряд  и аккуратно  раскутал  своего  красавчика.  Михася  в
большой  клетке за  толстенным  стеклом,  с  умело  встроенной  вентиляцией,
чувствовал себя на рабочем посту: поворачивался левым и правым  боком, точил
клюв о специальную железяку, вообще работал на  покупателя. Дед же, высокий,
с торчащей вперед  бородой, зорко  вглядывался в толпу, почти из одних зевак
да  рыбошников состоящую: не  идет ли кто серьезный. За долгие годы научился
Эдуард Феликсович безошибочно определять серьезность намерений клиента; даже
вопрос, заданный в форме  "Сколько этот ваш стоит", уже лишал деда малейшего
интереса к вопрошающему,  ибо серьезный человек спрашивает:  "Сколько  такой
будет стоить", ясно же ведь,  что племенной не  продается. А справа  и слева
все  бойчее  становился  слышен обычный треп  торгового  ряда, где  основное
развлечение  - болтовня  с соседями, тертые, плохо рассказываемые  анекдоты,
сведения вражеского радио - кто что расслышал (особенно теперь, когда  опять
глушить  стали), а также совершенно точные сведения  из  первых рук - на что
нынче следующим делом цены поднимут. Ну, и обычное зазывание тоже.
     -  А ну, волнистых,  волнистых, на разговоры, на  племя!  Тридцать пять
дней, на разговоры! А ну, кто хочет на разговоры! Волнистых!..
     - И  что ты, спрашивает, будешь делать, если муж тебе изменит один раз?
Я, говорит, отрежу на сантиметр. Ну, а если он еще раз тебе  изменит? Тогда,
говорит, еще на сантиметр отрежу. А если, говорит, в третий?..
     - И сколько такой тянет?..
     - Кореллы есть! Кому кореллов?
     -  Масло   будет  пять  пятьдесят,  хлеб  -  двадцать   пять  тот,  что
восемнадцать, пиво по рублю, а бензин крашеный...
     - Я, говорит, на тебя кляп имею!..
     - Можешь  представить,  я  на тринадцати  слушаю, целая передача  была,
говорят, есть наследник русского престола, законный  царь,  и будто бы не за
горами, что его советская власть признает, ни хрена себе!
     - Да отрубись ты со своим мотылем!..
     - На племя! На разговоры!
     - Да  нет,  я  ее  арматурой,  и  пластиком, вовнутрь  такую  хреновину
разводами,  на  нее  сколько  ни  нагадит, все кажется, окрас такой,  купят,
купят!..
     - Ишь, говорящего ей за  семь рублей, вон, к деду иди, у него говорящие
по две тысячи...
     - Еще студенческое масло будет, как в Новосибирске, по  два шестьдесят,
жарить на нем нельзя, а мажется хорошо...
     - Говорили,  будто и княжны великие,  и наследник - всех их святые люди
на западе выкупили. И до  сих пор живут они  все в одном чудном монастыре, и
государь Николай там же с ними...
     - Да ему же лет сто теперь...
     -  А что, вон спроси у деда,  попугаи живут  и ничего,  а  тут  человек
святой...
     - На племя!..
     - Это ж не кенарь, это ж мечта моего счастья!..
     Цену у деда  спрашивали редко, чаше  всего  с благоговением, говорившим
заранее: я у  вас такого купить не  смогу, нет  у меня таких вот  денег,  но
все-таки, любопытства ради, осведомите, мол, сколько такой  красотизм стоит.
Дед отвечал  охотно,  рассказывал о дорогих  попугаях, советовал  в  зоопарк
пойти,  - уже  дважды  люди после визита в зоопарк  возвращались  к нему  за
попугаем,  -  в  зоопарке гиацинтовые ары  уже  много лет  принципиально  не
приживались,  правильно, кстати, делали, дед Эдя обеспечивал им  куда лучшую
жизнь.  За тем,  чтобы  в  зоопарке они не  приживались, зорко следил старый
лагерник  Юрий Щенков, по сей день командовавший там броненосцами, он твердо
помнил  об интересах деда  Эди, так же,  как  помнил  и  мерзлые  больничные
огрызки,  которыми  спас  его  прозектор  в сорок  седьмом,  спас  доходягу,
погибавшего от пеллагры.  А вот сейчас на улице  был декабрь, покупателей по
холодному  времени толклось не  особо, да  и  продавцов тоже.  Воздух  рынка
действовал на деда наркотически, мысли навевал самые приятные: о гиацинтовых
ара и еще о внуках.
     Около двух  часов  объявились,  кстати,  двое старших: Ромео без всяких
документов водил отцовскую машину уже больше года и сейчас приехал на ней за
дедом.  Отец нынче стряпал что-то невообразимое, ждал  к шести дядю Георгия.
Внуки  все как один любили  пожрать, и  деда тоже любили, хоть и  знали, что
отец с дедом в контрах, но допустить, чтобы все было съедено без деда, ясное
дело, не  могли.  Эдуарду Феликсовичу  все эти армянские  лакомства были  до
фени,  он  бы  предпочел  латышский  суп  из  пахты  и  цвибельклопс  (блюдо
сомнительно  латышское, но  сами  латыши  в  его  национальное происхождение
всегда свято верили). Но  не  отказывать  же  внукам.  Да  и  дядю  Георгия,
толстого-претолстого, внуки тоже любили: за веселый нрав - и, опять-таки, за
его привязанность  к  деду  Эде.  Дед  укутал попугая,  на  прощанье буркнул
кому-то, что  производителя  не продает, тем более за триста, сел  на заднее
сиденье и задремал до самого дома,  и видел во сне северное сияние, и слышал
мантрамы Елены Ивановны.
     А дома внуков и деда  ждали зап