ахи. Дух виноградного листа, вымоченного
в  винном уксусе, ибо полковник, конечно, готовил долму; аромат  распаренной
баранины,  ибо  полковник,  конечно,  и  кюфту  тоже  готовил;  тихий  запах
попугаячьего  дерьма,  ибо  и  птички, конечно, не только дремали. И  другие
запахи, более  слабые,  но обитателям  квартиры, -  кому  какие, конечно,  -
весьма дорогие. Дед с порога выпустил из клетки Михасю, тот расправил крылья
и коршуном кинулся проверять:  не изменила ли ему Розалинда с родным братом,
синим  до  лиловости  Пушишей.  А Рыбуня  рявкнул приветственное  "Москва  -
Пекин". А полковник на кухне тихо выматерился  по-русски,  но дед  этого  не
слышал. Была половина  четвертого,  через час Георгий выедет со своей дачи в
Моженке  и  не успеет  пробить шесть,  как  с  эскортом въедет во двор "Дома
правительства". А долма к этому времени успеет разве?  Одна надежда на  деда
Эдуарда, будь он  проклят, что  хоть  на  полчаса шефу мозги загадит  своими
попугаями, может быть, и кюфта успеет!..
     В  назначенный срок, за четверть часа до шести, ЗИЛ Шелковникова  и две
"волги" с охраной вкатились во двор. Сперва из "волг" вылупились здоровенные
охранники, все как один в штатском, но с  той самой необманчивой  выправкой,
выстроились редкой цепочкой вдоль маршрута от ЗИЛа к подъезду; кто-то в лифт
забежал,  проверил на  предмет заминирования,  кто-то  по лестничным клеткам
прошвырнулся, поискал террористов и  не нашел. А ЗИЛ тем временем разверзся,
и вылез из  него  генерал-полковник  Георгий Давыдович  Шелковников, человек
совершенно  необычайной   толщины   и   во  многих  других  отношениях  тоже
необыкновенный. Когда-то,  в  начале  века,  обрусевшим  московским  армянам
принадлежала  в  Москве  знаменитая  красильня.   Где-то   среди  необычными
способами  уцелевших бумажек хранил генерал у себя  и  старую  рекламку этой
красильни  и  в  нетрезвые минуты, особенно в последние  годы,  когда  стало
полезно  подчеркивать, что  ты не из болота родом, а хорошей старой фамилии,
лучше всего дворянской с титулом, кое-кому он эту рекламку показывал, прежде
всего  родственникам,  а  также   и  двум  своим  единственным  начальникам:
министру-председателю, первым заместителем которого был,- Илье Заобскому, и,
конечно, паралитичному премьеру. После этого донести на него было уже некому
и некуда, даже если бы злейший враг - а такового, конечно, Шелковников имел,
- об  его  непролетарском происхождении пронюхал. Рекламку Шелковников берег
нежно, в ней говорилось, что "Красильня, пятновыводка и плиссировочная Ф. А.
Шелковникова в Москве, с фабрикой на второй Тверской-Ямской и магазинами  на
Тверской-Садовой, дом театра Буфф, также на второй Тверской-Ямской, также на
Домниковской  улице;  производит  химическую  чистку   и  окраску  шелковых,
шерстяных   и  бархатных  материй,  а  также  красит,  чистит  и  плиссирует
всевозможные дамские  и мужские платья в распоротом виде, шторы, драпировки,
ковры, брюссельские кружева, оренбургские  платки, меха и лайковые перчатки,
-  а также занимается  чисткой  мебели  на домах,  и  еще  ажурной  строчкой
(мережкой)..."  В былые годы, особенно до пятьдесят третьего, боялся Георгий
Давидович  этой  бумажки как огня,  считал, что  не сохранилось  ни  единого
экземпляра ее, а потом, выросши  в чине уже до Бог знает каких высот, извлек
последний ее экземпляр... из собственного  личного дела,  которое сподобился
увидеть в начале шестидесятых. Все, оказывается,  знали  в  отделе  кадров с
самого начала. И не трогали. Доверяли, с одной стороны. Проверяли, с другой.
По исконным принципам.
     Появился на  свет  Георгий  Давидович, впоследствии Давыдович, в бурном
девятнадцатом году, когда  от  красильни  уже рожки  да ножки остались,  вся
Россия отплясывала бессмертное "Яблочко", а семья бедного Давида Федоровича,
-  Федор-богач  умер  тремя  годами  раньше  от   апоплексии,  -  ютилась  в
уплотненном  виде  в одной комнате на Арбате. Таким нищим  и  голодным  было
детство  рано осиротевшего  Георгия, что даже когда время  подошло  от своих
родителей печатно  отрекаться,  - даже от  этого оказался  он  избавлен.  По
происхождению  Георгий  раз,  но, как теперь выясняется,  не  навсегда, стал
сыном малоимущего  кустаря-одиночки, красильщика. Очень  рано приняли  его в
пионеры,  потом в  комсомольцы. Стал пионервожатым. С тридцать пятого года в
Кратове каждое лето воспитывал юных пионеров. И  там-то и приключилось с ним
незначительное, на первый взгляд, событие, из-за которого даже теперь, более
чем сорок лет спустя, спал  Георгий  Давидович  не совсем спокойно.  Мало ли
одиннадцатилетних пацанов находилось в  те времена  у него под началом? Мало
ли  отвесил  он  колотушек  и  пенделей,  ловя  кого  за  курением, кого  за
онанизмом?  А  того,  плюгавого,  из-за которого  сон имел  теперь не совсем
спокойный, поймал разом на том и на этом: одной рукой цигарку держал, другой
-  испытывал, так  сказать, самоудовлетворение. Ну,  и  врезал вожатый  Жора
этому юноше, причем, видимо, именно тогда, когда ему особенно хорошо было по
всем причинам. Тот  отлетел с крыльца, штаны застегнул, утер кровавые сопли,
сказал:  "Я  тебе припомню". И, нет ни малейшего сомнения,  рано  или поздно
собирался свою угрозу исполнить:  даже теперь, когда пионервожатый Жора стал
ни  много  ни мало  генерал-полковником госбезопасности  Г.Д. Шелковниковым,
первым заместителем всесильного Заобского,  - так ведь и сопливый онанист за
эти  годы  успел  стать ни много ни мало  как маршалом танковых  войск  И.М.
Дуликовым,  первым заместителем всесильного Везлеева, и то  хорошо хоть, что
здоровье у Ливерия Устиновича крепкое.
     В сорок первом  году Жора Шелковников  был  уже в армии и  очень быстро
полез  в чинах, заведуя продовольственным  снабжением СМЕРШа на юго-западном
направлении,  фронта  он,  можно  сказать, не видел до сорок  пятого,  когда
Берлин занимали. Даже ранен был в предплечье.  Правда, осколком  кирпича, но
считалось - ранение. Тоже потом невредно оказалось.  Словом, кончил он войну
молодым  генералом.  Потом  пошел  по  линии  государственной  безопасности,
вовремя  стал  бороться  с  культом  личности,  а  затем, когда лучше  стало
бороться  уже  с  последствиями  неумеренной  борьбы  с   последствиями  так
называемого  культа якобы  личности,  -  возглавил и  эту  борьбу.  Потом по
специальной линии внезапно удалось доказать свою незаменимость, - совсем как
мало ему знакомому и топчущемуся где-то далеко под ногами полковнику Углову.
Результаты  были  теми  же:  первому  заместителю Заобского никогда  уже  не
светила перспектива сесть в  кресло шефа, больно уж  незаменимым  оказался в
роли  заместителя.  А  тут  еще  Дуликов.  Вот и  отдался Георгий  Давыдович
страстям  чисто человеческим, из которых наиболее человечной почитал страсть
к хорошей  еде, прежде всего  национальной, армянской.  Вот и  кушал всегда,
когда  время позволяло.  Здоровье имел  хорошее, лишь изредка маялся,  после
праздников, когда  по  разным  приемам  приходилось съедать по  четыре обеда
кряду. А ведь потом, хочешь не хочешь, ноги, верней, колеса, несли его в дом
к младшему  зятю,  а там попробуй  не обожрись. Вот и прихварывал иногда. Но
только по праздникам.
     Детей  у  генерала не было.  На  досуге,  с  помощью  профессионального
журналиста   Подсосина,  написал   он   и  издал  свои   мемуары  о  Великой
Отечественной -  "Смело мы  в бой  пошли!",  снял потом  кинофильм  по  этим
мемуарам,  шестисерийный,  с  партизанами и  настоящими  танками, с артистом
Лонным в роли разведчика Курбатова и даже с самим Резникяном в роли Гитлера.
Получил  Государственную премию по  кинематографии, в  которой,  правда,  не
смыслил   ни  уха  ни  рыла,  но  очень  этой   премией  гордился.   Хотя  о
действительных заслугах Шелковникова перед советской властью знали, пожалуй,
всего три-четыре человека. Даже всесильный Ливерий, пожалуй, не знал, а лишь
узнавал кое о чем от премьера в туманной форме: "Нам стало известно..." А за
пределами России о всех его исторически-важнейших делах знали, пожалуй, три,
не  то четыре  человека. Но тут уж  ничего не  попишешь. Пописывать  Георгий
Давыдович  вообще   любил,  не  одни  только  мемуары  числил  он   в  своем
литературном  активе, хотя пописывал, ясно дело, не собственноручно. Об этом
еще меньше людей знало. Но это так, на черный день.
     Генерал  поднялся  в  лифте.  В прежние  годы,  еще в  семьдесят пятом,
скажем, он,  иной раз, моциона ради, поднимался  и  пешком.  Теперь - дудки,
годы его не те, шестьдесят второй пошел, не  был бы генерал-полковником, так
был бы пенсионером. Что среди руководства КГБ он был  моложе всех - это роли
не играло.  Дверь  в  квартиру  свояка уже  стояла  открытая,  телохранитель
позвонил. Молодец он,  кстати, этот Сухоплещенко,  чин ему очередной пора. А
из квартиры свояка пахло. Долмой. Кюфтой. Больше  ничем: за попугаями дед  к
этому  времени чисто прибрал с помощью тихо проклинавшей  свою горькую, хотя
чрезвычайно  хорошо  оплачиваемую  судьбу Ираиды. Дед Эдуард  с  Рыбуней  на
плече; за  ним, несомненно  как младший по званию, Аракелян, традиционно для
начала в фартучке - мол, только что сервировать  закончил, а  на  кухне даже
еще присматриваю. За ним стройная Наталья. Внуки пока что  у себя в комнате,
их только к столу выпустят. Георгий Давидович осторожно протиснулся в дверь,
уже слегка для него узковатую, поздоровался со всеми. Телохранитель, все тот
же незаменимый  капитан, внес ящик "Еревана", без этикеток, прямо с розлива.
Все  как  обычно. И  сразу  -  кушать,  к  столу,  все свои,  без  церемоний
обойдемся.   Большую   часть   "Еревана",  кстати,  сразу   отдали   охране,
расположившейся вдоль пути от  квартиры к машине  и еще под окнами, и еще  в
квартирах у соседей, давно привычных и безропотных.
     Кушали  и  кушали.  Лихой  Рыбуня только  раз  за  весь обед сорвался и
гаркнул,  -  но не  чреватое политическими осложнениями "Москва -  Пекин", а
совершенно  уместное:  "Здравия  желаю,  господин  генерал!"  - "И  ты  будь
здоров", - ответил Георгий Давыдович  и, двинувши в воздухе рюмкой в сторону
попугая,  оную  тут же  и  выпил.  А  полковник  знай  себе  метал  на  стол
деликатесы, понимал, что для него лично никакого другого пути  к сердцу шефа
нет.  После долмы, за  бастурмой, перекурили; дед  откланялся, Наталья тоже,
Георгий  Давыдович  ей ручку  поцеловал и сказал,  что Елена  тоже  в  гости
придет,  как только с  Тайваня вернется.  Остались  вдвоем  и  только  тогда
расстегнулись.
     - Врагов читаешь?  -  напрямую, но  очень доверительно спросил генерал,
разумея   машинописные  и  размноженные  ксероксом  тексты  передач  "Голоса
Америки"  и  "Свободы". Аракелян кивнул  и генерал  продолжил: - Ну,  и  что
скажешь? Как тебе эта новость с Романовыми?
     - Никак, Георгий  Давыдович, кому  нужны  теперь  в России  Романовы? -
неуверенно ответил  Аракелян, у него до  сих пор не шел из  головы давнишний
уже теперь разговор с Абрикосовым.
     - А напрасно, Игорь. Все на свете надо принимать в его данности!
     Аракелян ничего не понял, но  на  всякий случай повинно склонил голову.
Шелковников продолжил:
     - И  Романовых  надо  принимать в  их  данности!  Мало  мы  монархистов
разоблачили за годы советской  власти? Нет, не мало. А что это значит? А это
значит, что монархистские настроения все еще  сильны как в нашей стране, так
и за рубежом, даже, исходя из конкретных данных, все усиливаются в настоящее
время и, можно предположить, будут все более усиливаться в дальнейшем. А что
это значит? Что,  вот скажи мне на  милость,  если  уж ты занимаешь  высокую
должность в нашем комитете,  если уж  ты  отвечаешь  за  спокойный сон детей
нашей родины, что все это означает?
     Аракелян, сердце которого сквозь кюфту, обреченно булькающую в желудке,
медленно проваливалось в пятки, на всякий  случай непонимающе кивнул, словно
бы с повинной пришел. Шелковникова это удовлетворило и он продолжил:
     - А следует из  этого,  дорогой Игорек,  что  Романовых нам  ни  в коем
случае  со счетов скидывать нельзя!  Сейчас, и только  сейчас, нам предстоит
самый  последний  и самый  решительный  бой!  Законна  ли  советская власть?
Безусловно  законна. Достаточно  ли законна? Постороннему  взгляду, конечно,
покажется,  что достаточно.  Но ничто не может быть  признано достаточным  в
самодостаточности, когда речь идет  об укреплении основ законности советской
власти! Законная  власть в нашей стране, как ясно, надеюсь, каждому пионеру,
должна  не просто  оставаться законной, она должна  неустанно утверждаться в
своей законности, становиться все более законной!
     - Неужели вы, Георгий Давыдович, всерьез  думаете, что за  этими самыми
старшими Романовыми стоит какая-то сила? - вякнул полковник.
     -  Ого-го!  - заколыхался  генерал,  раскуривая  армянскую  сигарету (с
виргинским   табаком,  правда,   но   это  ему   лично  и   еще  знаменитому
генерал-композитору  Мелкумяну такие  набивали). - И еще какая сила!  Говорю
тебе, бой предстоит очень и очень решительный!
     Аракелян еще раз склонил голову, выражая готовность на таковой бой идти
вслед  за  свояком.  Червь, точивший  его сердце, вырос до  размеров хорошей
анаконды.
     - И еще скажу  тебе  уже  не по-служебному,  Игорь.  Может, это  тебя и
удивит,  но заявляю  тебе со всей  партийной категоричностью:  в  другой раз
обращаться  за  консультацией к полковнику Абрикосову я  тебе  запрещаю! Без
моего  на то  заблаговременного разрешения, разумеется. Кстати, выпей  моего
личного, - капитан, дайте полковнику пятьдесят граммов!
     Возникший из-за двери Сухоплещенко поднес в серебряной стопочке немного
темно-коричневой жидкости. Шустовский коньяк  десятого года сделал свое дело
очень быстро, полковник, начавший терять  сознание, пришел  в  себя. Так вот
что  за  связи  отыскал  Шелковников через  деда  Эдю!  Так вот  отчего  он,
Аракелян, жил в попугаячьем дерьме. Но делать было нечего.
     - А кофе где? - спросил Шелковников бодро.
     Кофе через  минуту  внесла  Ираида,  - как ни странно,  именно кофе она
варить научилась. Джезва для хорошего  кофе должна быть все  время более или
менее одна и та же, но в доме Аракеляна это не получалось, их  разгрызали  и
употребляли на заточку  клювов попугаи. Однако несколько  лет  назад генерал
подарил  свояку две привезенных из секретной поездки на  Цейлон джезвы, - их
попугаи почему-то оставили в  покое.  Вот в них-то  и внесла кофе Ираида, и,
судя по реакции генерала, кофе и на этот раз получился хороший. Сам Аракелян
никакого вкуса не ощутил. А Шелковников  выпил чашечку, застегнулся, встал и
откланялся.
     - Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева? Так что подумай, Игорь,  на
досуге над моими словами. Нам, еще раз повторяю, предстоит очень решительный
бой,  и будет очень печально, если  мне  в  этом  бою придется  воевать не с
тобой, а  тебя... Это был  бы  неравный  бой,  дорогой... - зловеще закончил
генерал и, кивнув, вышел вместе с телохранителями.
     Аракелян закрыл за ним  дверь и затворился в туалете. И тут же  с кухни
раздался дикий  вопль, почти сразу, шаркая, пробежал туда дед: он-то  первый
понял,  что невоспитанный Пушиша опять клюнул  Ираиду. Но Аракеляну было уже
не до того.
     Потом  он  с трудом  дошел  до своего кабинета и  затворился там. Налил
полстакана   забытого   телохранителем   "Еревана".  Коньяк,  с   нетипичным
количеством градусов  - 57, проскользнул по пищеводу, обожженному рвотой,  и
не принес облегчения. Тогда  Игорь Мовсесович  присел  к письменному  столу,
взял  себя  в  руки и включил радио. Раз  уж  ему велели слушать -  он будет
слушать их сию же  минуту,  не  дожидаясь утренней расшифровки.  Аппаратура,
слава Богу, была у него такая, что никакие хилые глушилки "Голос Америки" не
удушали.  Часы  показывали четверть десятого, информационный выпуск  он  уже
пропустил, "События и размышления" шли в программе предыдущего часа. Так что
сейчас могло оказаться что угодно.
     "...икрофона Аделаида ван Патмос, - бодро прощебетал приемник. Начинаем
программу  "Из мира  коллекционеров",  в которой  расскажем  вам о редчайшей
находке нью-йоркского нумизмата  и о  происшедшем из-за  нее аукционе. После
окончания этой передачи наш сотрудник Альберт  Пунявский в программе "Меланж
за декаду"  расскажет нам о загадочном городе, возрождающемся из руин каждые
десять лет. И в конце часа новости медицины".
     "Будь  ты проклята, - подумал Аракелян. - Ничего о Романовых". Но решил
принять  и  такое меню  -  чтоб не оставаться  наедине со  страшными словами
Шелковникова. Прозвучало  несколько  тактов музыки, вроде той, под которую в
"Иллюзионе"  немые фильмы  крутят.  И  опять  полилась  передача, заструился
щебечущий голос вечной Аделаиды ван Патмос, уже тридцать лет слушал Аракелян
его по радио, и еще два мужских голоса тоже отличал - из них  один, впрочем,
вещал по Би-Би-Си, - прочие сливались в памяти.
     "Может ли стоить рубль - сто тысяч долларов? Этот  вопрос  многим нашим
слушателям покажется, может быть, бессмысленным, чтобы не сказать -  глупым.
Ведь  по  официальному  курсу рубля,  который,  как известно, много выше его
реальной  покупательной  способности,  -  цена  советского рубля  составляет
неполные два доллара. А  ведь эта цена сильно завышена,  советский рубль  не
котируется на  рынках  мировой  валюты! Как же  может рубль стоить сто тысяч
долларов?  Кто  согласится заплатить  эти  сто тысяч за  него? Ответ на этот
кажущийся неразрешимым  вопрос прост. Такую  сумму за рубль  с удовольствием
заплатит любой  состоятельный нумизмат. Конечно, не  за  простой рубль. Лишь
некоторые рубли  -  а такую монету чеканят в  России с середины семнадцатого
века - стоят на рынке  по-настоящему дорого, как например рубль  1825 года с
профилем никогда не царствовавшего императора Константина Первого..."
     "Уж это мы знаем, - подумал Аракелян. - Дед для Ромео еще в позапрошлом
году "Гангут" купил за  две с половиной, положил неведомо куда и сказал, что
к совершеннолетию подарит, -  но оказалось, что дедово совершеннолетие - это
двадцать  один,  другого  дед  не  признает, ждать  еще  Ромке того  рубля и
ждать..." -  Несколько фраз диктора промелькнуло мимо сознания полковника, а
голос Аделаиды тем временем продолжал:
     "... в  американских коллекциях. О своей находке Батлер сделал доклад в
Нью-Йоркском  нумизматическом обществе, упомянув  при этом,  что,  возможно,
предложит  обнаруженный уникат к  продаже на аукционе  в  связи с  тем,  что
русские  серебряные монеты  не  входят  в круг  его основных нумизматических
интересов.  Как  сообщают,  еще до  окончания  доклада Батлера  известнейший
английский  нумизмат лорд  Бэнкс прислал Батлеру записку, где предложил  ему
двадцать  тысяч  долларов,  - возможно,  намереваясь  предложить  и  большую
сумму...".
     "Совсем как мы с дедом торговались", - грустно подумал полковник.
     "Многие слушатели, возможно, задают себе  вопрос: каким образом рубль с
портретом и вензелем императора  Александра Первого  мог  быть  отчеканен  в
тысяча восемьсот пятьдесят шестом году, когда императора уже тридцать лет не
было в живых, а на престол только что взошел император Александр Второй, его
племянник?  Возможно,  те  из  наших слушателей, кто  слушает  по  четвергам
программу  Людмилы Густер  "Среди  книг", уже знают о  том,  как потрясла  в
последний  месяц  умы   американцев  ставшая  бестселлером   книга  Освальда
Вроблевского "Федор Кузьмич: конец тайны", выпущенная в ноябре издательством
"Будрыс".  Возможно,  именно потому,  что  какая-то часть  правительства  и,
несомненно, часть царской семьи знала о том,  что царь Александр Первый жив,
и  после  смерти  императора Николая ждала возвращения  на престол законного
правителя, - возможно, императорскому монетному двору были даны инструкции -
конечно же,  сразу  отмененные, -  отче