ука  генерала немедленно пробежала по верхнему
ряду  клавиш  пульта,  вызывая в офис  к Бустаманте  всех  основных магов  и
тавматургов института, нужных и ненужных, - впрочем, из них реальная надежда
была только на одного, на Мозеса Цукермана, ибо, что поделаешь, маги, равные
Бустаманте, рождаются даже  не каждое столетие.  Зато,  как знал  генерал, в
какой  бы амок не вошел накурившийся  опиума Цукерман,  - а  что ему, еврею,
делать в  гойский праздник? - через несколько секунд он возникнет в приемной
Бустаманте,    подтянутый    и   побритый.   Цукерман    полностью    владел
древнебирманским искусством размыкания времени. Не зря в прежние годы, когда
он еще  перебивался, по  собственному его  выражению, "с цимеса  на  цурес",
преподавая  астральное  каратэ в  городе  Кеноша,  его боялись  даже местные
гангстеры.  На всякий  случай  вызвал Форбс  еще и  радиоактивное  чудовище,
мексиканца Сервальоса, а также "термического престидижитатора" - как некогда
обозначалось  на его  цирковых  афишах -  Рубана-Казбеги,  якобы кавказского
князя,  на  самом деле валахского  нестинарца-огнеходца,  доведшего  древнее
искусство до логического абсурда, ибо в его руках плавилась даже огнеупорная
керамика.  Вызвал  также  и  робкого  волшебника  по  имени Тофаре  Тутуила,
только-только завербованного где-то в Тихом океане и вообще неясно пока, что
умеющего, однако  получившего  очень  благоприятный  прогноз  от предиктора.
Форбс  вышел   из-за  стола  и,  насколько  позволял  возраст,   заспешил  к
Бустаманте.
     Он вошел  в  приемную  мага, когда  все главные события,  кажется,  уже
закончились. В  дверях кабинета исчезла спина Бустаманте - секретарь  уводил
мага  полежать на  диван, кажется, маэстро  нуждался в  стакане  чего-нибудь
изысканно-итальянского.  Посреди  обитой  штофом  приемной  стоял  Цукерман,
сгорбленный старый еврей со  всклокоченными вокруг сверкающей  лысины седыми
волосиками. Руки его  были разведены так, словно к впалой груди он  прижимал
здоровенную  дыню; никакой дыни, однако,  не было, но как  бы  в центре этой
воображаемой  дыни без видимой поддержки  висела  старинная немецкая  пивная
кружка, фарфоровая, с герметической крышкой  и  готической надписью: "Привет
из Габлонца". Обычно  в этой кружке - только тогда крышка бывала  откинута -
на  столе  секретаря  в  приемной  Бустаманте  стояла одинокая роза.  Сейчас
крышечка   была  накинута,  и,  видимо,   Цукерману  стоило  немалых  усилий
поддерживать  кружку  в  воздухе.  Он  вращал  глазными  белками. Сервальос,
темнокожий, не то мясник, не то бармен, безразлично стоял у стены, он помочь
ничем  не мог, - между делом Форбс подумал, что  уже пятнадцать лет этот маг
только  переводит средства налогоплательщиков, на кой черт нам искусственная
радиация, мало, что ли, той, которая без магии возникает? "Кавказский князь"
Рубан-Казбеги,  напротив,  был  занят  делом:  плавил  в  ладонях  массивную
металлическую пепельницу - тоже со  стола секретаря  - и,  похоже, собирался
расплавленным  сгустком заварить кружечку.  Тофаре  Тутуила сидел  за спиной
Цукермана  в  позе лотоса, видимо, отдавал еврею энергию.  Форбс не  впервые
убеждался, что подвластные маги работают  на совесть. Через минуту  вернулся
секретарь  Бустаманте,  потрясающе  похожий  физиономией  на  О'Хару,  Форбс
немедленно решил,  что  это  тоже  шпион. В  воздухе  пахло озоном и  серой.
Секретарь отрапортовал:
     -  Господин  генерал,  двенадцать  минут  назад  маэстро  приступил   к
очередной  вентиляции  стеклококона  пана  Аксентовича  и  внезапно  испытал
приступ  асфиксии: неизвестный  противник  пытался  в газообразном состоянии
проникнуть в его  дыхательные  пути  и, вероятно, в мозг. В настоящий момент
противник  обезврежен и  заключен  в  герметический сосуд.  Господин  раввин
предлагает запаять сосуд и бросить его в Бермудский треугольник.
     Форбс сосредоточился: сейчас должен заговорить сам Цукерман, а понимать
его речь  было делом тяжелейшим.  Выполняя условия  контракта,  обращаться к
нему  полагалось  только согласно  дипломатическому  протоколу  -  "господин
раввин", никогда не переспрашивать и, хоть лопни, всегда понимать то, что он
излагал  на чудовищном еврейско-украинско-русском  жаргоне прошлого  века, с
незначительными английскими вкраплениями.
     -  Господин  раввин,  вы  считаете, что в  подлинном  облике  противник
материален?  -  с  предельной  осторожностью  задал  Форбс  профессиональный
вопрос.
     - Герехт,  - сипло ответил Цукерман, - алэ тепер  ганц  гит.  Гиб  мир,
кавказим, а  шматок  расплавлени платина,  будет  на  него а-пач.  О!.. Вейз
мир!..
     Кажется,  тот,  кто  сидел в кружечке, всю  эту галиматью как-то понял,
кружечка дернулась и взорвалась, не осколками, а как бы распалась на  атомы.
Маг отпрянул  - у его  ног  сидел  совсем молодой и  хрупкий  мальчик  очень
восточного вида, и вся одежда мальчика  состояла из черных сатиновых  трусов
со сборками, чуть ли не до колен. Форбс  сделал  шаг назад, ибо понял,  что,
материализовавшись, противник просто сдался на милость победителя.
     - Прошу рассматривать меня как официального представителя... - на очень
плохом английском произнес мальчик.
     - Пока  что вы арестованы, - отрезал Форбс. - Господин раввин, помогите
мне во имя Иеговы отконвоировать арестованного.
     Повернулся  и  пошел, не  глядя. Теперь уж и  совсем  стало ясно, зачем
голландец усадил его, генерала, на рождественскую ночь всякую  чушь слушать.
Допросить мальчика следовало немедленно. Но когда же, о Небо, найдется время
на личную жизнь, на медитации?
     Цукерман,  шаркая ногами,  плелся за восточным мальчиком, а тот, в свою
очередь,  ковылял за Форбсом. Большей  охраны не требовалось: старый и хилый
на вид еврей был единственным за пределами Японии  каратэком восьмого  дана.
Был  он и  недурным магом,  особенно  же  блестяще  справлялся с  ролью мага
негативного, иначе говоря, обладал  способностью разрушать  чужие чары.  При
этом он, что весьма странно, не был телепатом и летать тоже не умел, хотя не
единожды заявлял, что эти способности обретет, когда отберет  их кое у кого.
Коридор заметно шел под уклон; Форбс направлялся к барокамерам, как к самому
подходящему помещению  для  диверсанта,  обладающего  умением  переходить  в
газообразное  состояние.  Кроме  того,   Форбс  расслышал  довольно  сильное
телепатическое  поле  мальчика, и  лишние  футы свинцовой изоляции во  время
допроса помешать никак не могли; пока что единственным телепатом в мире, для
которого  свинцовые  стены были  тоньше  бумажных,  числился  Атон  Джексон.
Часовой  возле  барокамеры,  не  выпуская  из  левой руки  ни  бластера,  ни
индюшачьего  крылышка,  правой отдал  честь и пропустил  всех  троих в  люк:
допросы такого рода редкостью не были. Кресло внутри оказалось  одно, второе
по случаю Рождества кто-то куда-то  вытащил, вытащили бы  и  первое, но  оно
было наглухо впаяно в пол, - в него  опустился Форбс, мальчик пристроился на
полу по-турецки, Цукерман присел на ступеньку. Магу было очень важно,  чтобы
обращались к  нему  только "господин раввин", просили  о чем-либо только "во
имя  Иеговы", а вот  на чем сидеть  -  это роли не играло. Мальчику, похоже,
было холодно, однако раньше  времени снабжать шпиона  удобствами генерал  не
собирался.
     - И зачем ты сюда пожаловал? - угрюмо спросил он.
     - А вот не  скажу.  - Форбс, впрочем, уже знал, что мальчик киргиз, что
имя  у  него почти непроизносимое  -  Ыдрыс, фамилию  же он  так и  не  смог
разобрать.
     - Умералиев, - буркнул мальчик.
     Оказывается, мальчик  читал  мысли по  меньшей мере  не хуже Форбса, но
слишком  плохо  знал английский, так  что большой опасности не  представлял.
Генерал мысленно  завел пластинку с  мелодией  "Мост через  реку Квай",  чем
лишил  шпиона  возможности читать его мысли. Или  не лишил? Затем, с  трудом
припоминая полузабытый язык, заговорил по-русски:
     - Так зачем ты здесь?
     - А письмо я вам все равно не отдам.
     Все-таки,  значит, не лишил. Мальчик не просто напал на  Бустаманте, он
еще и письмо какое-то с собой приволок. От кого и  кому интересно бы  знать.
Если  мальчик киргиз,  как показалось  генералу,  то письмо из Совдепии, это
ясно.  Кстати,  что-то  такое   очень  смутное   в  бюллетене   ван  Леннепа
предсказывалось,  но,   видимо,   Форбс   прочел   это  место   недостаточно
внимательно. Но национальность гостя была написана  как-то иначе, греческими
буквами, сплошные ипсилоны в ней значились. Но мальчик опередил его мысли.
     -  А  я не  киргиз вовсе. Я кыргыз, так  правильней.  А прописка у меня
московская, а в армию меня не взяли вовсе!
     Мальчик явно лез  на рожон. Цукерман тихо  напевал что-то хасидское, не
лишенное благозвучия. Или японское? Каратэк все-таки.
     - А прислал меня махатма. Вы про него не знаете.
     - Видали  мы таких  махатм... - Форбс осекся. К ужасу своему он  понял,
что  именно  напевает Цукерман:  это было  "Белое Рождество"... А еще  еврей
называется. Вот почему не получилось  мысленного блока из привычной  мелодии
"Мост через реку Квай",- победно  сжигая все мосты, шествовало Рождество. Но
все же генерал взял себя в руки.
     - Мы кое-что знаем. И про некоторых махатм.
     - Не можете вы о них ничего знать про нашего махатму!
     Кажется, и русский у мальчика был какой-то необычный.
     - Пока что ты сделаешь следующее: отдашь мне письмо,  - сказал Форбс. -
Именно мне ты его должен передать. Несмотря на все твои умения.
     Мальчик  сделал попытку  снять  трусы -  очевидно,  хотел  вывернуть их
наизнанку и перейти в газообразное состояние. Форбс пожалел, что это не  его
сотрудник. Умение было редкое, собственно, генерал даже не припоминал, чтобы
оно вообще ему встречалось за сорок лет работы.
     Цукерман  врезал мальчику  под  правое  ребро, и желание делать  лишние
движения  у того явно  отпало. Но он продолжал  сопротивление, пусть хоть на
словах.
     - Махатма велел отдать  письмо толстому человеку с  усами, который кино
любит! Понятно? Махатма велел только ему отдать.
     О, не зря Форбс корпел всю ночь!..
     - Не зря,  товарищ  генерал. А вдруг, почем  вы знаете, через меня  вам
продиктуют требование этого человека отдать?
     Все-таки  плохо,  что мысленная блокировка  не  получалась. Мальчик был
очень  сильным телепатом.  Но вдруг Уоллас  ошибся  в сроках,  вдруг  Советы
начнут  прямо  нынче требовать  включения в  США? Мальчик  молчал.  Молчал и
генерал.  И  тогда,  перейдя  на  почти  понятный русский  язык,  неожиданно
заговорил Цукерман.
     - Мальчик-мальчик, а мальчик, ты решил с нас иметь?
     Мальчик обернулся с удивлением.
     -  Ты думаешь, мы не  сделаем с тебя водяной  пар еще раз? И не нагреем
его  как следует быть? Ты,  я вижу, первый раз решил крутить бейтцим старому
раввину.  Это-таки может  плохо  кончиться. А что,  у твоего махатмы большие
погоны?
     - У него нет погонов, - угрюмо ответил мальчик, - он махатма.
     - Ты знаешь, ты совсем наивный. Чтоб ты знал, ма-хатма в штатском очень
даже  часто бывает. Ты думаешь, старый раввин не  умеет читать мысли, так он
уже не видит тебя насквозь? Тебе дали московскую прописку,  так махатме дали
две, на каждый погон!
     - У него одна, ему не дали, у него и так есть.
     - Ты знаешь, мальчик, когда  я был такой же  маленький  пацан,  как ты,
один гауляйтер тоже предлагал мне прописку! Но я не был такой поц, как ты, я
отлично понимал,  что  его прописка  будет  в Аушвиц!  Правда, гауляйтер  не
крутил  мне,  что  он махатма. А твой махат-ма  совсем дурак, он думает, что
старый  раввин не сумеет забрать  у него еще  больше, чем уже забрал, что он
всегда будет телепат, а старый раввин не будет?
     Форбс, передоверив бразды допроса магу, с интересом слушал. Похоже, что
газообразный  мальчик собирался перейти к  жидким  процедурам, иначе говоря,
разреветься.  Старый еврей  нашел какое-то  его больное  место. Нет, и этого
мага, со всеми его придурями, тоже невозможно недооценить, - подумал Форбс и
мысленно  просвистал первые такты "Моста  через реку Квай",  что знаменовало
переход к  победному настроению. Цукерман тем временем встал,  оперся руками
на  перила лесенки,  как коршун, навис  над мальчиком  и продолжил загробным
голосом:
     -  Ты  в барокамере, мальчик! Финская  баня, градусов  сто двадцать, по
этому вашему хваленому Цельсию! Нам будет с господином генералом таки цимес,
а что будет с тобой - возьми в голову!
     -  Господин раввин,  во  имя  Иеговы, одну минутку,  - прервал  генерал
разоравшегося мага,  - может быть,  мы  все-таки приступим к допросу? Или  к
переговорам?
     Мальчик обреченно посмотрел на него и внезапно выпалил:
     - Скажите, а в ваших тюрьмах копать заставляют?
     - Это зависит от тяжести преступления и добровольного признания вины, -
машинально ответил Форбс.
     - Что вы хотите знать?
     - Все: как ты попал сюда, кто твой махатма, кто его начальник. Кто тебя
прислал сюда, к кому, с каким поручением. Говори!
     - Тогда я должен говорить с вами... с глазу на глаз.
     - Ой,  гвулт!  Вейз мир! Ничего, мальчик, говори смело, раввин  закроет
глаза и ты с генералом будешь с одного глаза на другой! -  Цукерман картинно
зажал глаза руками. Мальчик помолчал.
     - Я должен  был  передать... -  мальчик  сильно  помедлил,  прежде, чем
продолжить, собрался с силами  и  выпалил:  -  товарищу Хрященко должен  был
передать письмо от другого товарища генерала, я его фамилии не знаю!
     - Сюда! Быстро! - рявкнул Форбс.
     Мальчик вытащил из-за резинки трусов помятый  серый конверт. Форбс взял
его и бесцеремонно открыл. Углубился в чтение. Он не все понимал сразу, но с
первого  взгляда  осознал,  что отправитель письма  не  то  поленился письмо
зашифровать,  не  то за этим  был какой-то провокационный  ход. Письмо  было
адресовано фальшивому поляку, а вот от кого - пока что неясно.
     "Дорогой Тема, - гласило письмо, - ты, значит, жив-здоров. Уже двадцать
лет как мы без связи  с тобой и  думали, ты пошел на мыло. Но теперь узнали,
что  не  пошел,  спасибо  товарищу  Живкову. Ты  уже  давно генерал-майор  и
представлен  к  очередному   званию.  Через  этого   мальчика  черкни   хоть
строчку-другую,  но только по-болгарски и  только левой рукой. Расскажи, что
там творится.  Думаю, ты знаешь,  что  у  нас скоро  будет царь,  но кто он,
откуда  возьмется, мы  не знаем,  наш предсказатель не  видит "левый  нижний
угол", а царь, он говорит, как раз там. Нам  про царя все  знать необходимо,
потому что  свое место терять  никому не хочется и при царе, и  тебе, думаю,
тоже, так что ты скорее давай сообщай, кто царем будет..."
     Форбс дочитал  письмо до конца, письмо  недвусмысленное,  написанное на
машинке,  без  какой бы  то ни  было подписи. Допрашивать мальчика дальше не
имело  никакого  смысла,  он  не знал  почти  ничего  из  того, что генерала
интересовало. Форбс встал.
     - Жить будешь здесь, - сухо сказал  он, обращаясь к скрюченному на полу
посланцу махатмы,  - а все,  что  нужно, тебе принесут. Если  поклянешься...
Аллахом, кажется?  -  и...  комсомольским  билетом, что  прекратишь фокусы с
выворачиванием  трусов, тебе  их  оставят, нет -  отберут.  По всем вопросам
обращаться к часовому, он вызовет меня, или, - Форбс посмотрел на мага,  тот
кивнул,  и  генерал продолжил, - к  господину раввину.  Кстати, обращаться к
нему "господин раввин", а ко мне - "господин генерал", никаких "товарищей"!
     - Я лучше к вам буду, господин генерал, -  ответил мальчик. Ненависть к
человеку, который,  кажется, обхапал его  махатму по всем чакрам, сочилась в
нем изо всех пор, заглушая даже страх перед копанием земли.
     Форбс  медленно доплелся  до  своего кабинета  и  плюхнулся  в  кресло.
Поглядел на часы:  четверть второго. Подчиненные, видать, уже отпраздновали,
хотя  сквозь пол  - это сквозь  треть  фута свинца,  выходит! -  все так  же
доносилось "Белое Рождество". Господи,  бедный Лавери. Бедный  я. Интересно,
хуже романовское дело,  чем  аборт, или все-таки нет? Жить бы в  лесу... как
Пушечников. Землю бы пахать,  тоже, кстати, типично древнекитайское занятие.
Или чтоб за меня пахали,  а я  это,  луну  бы в колодце...  Лотосы, драконов
хребет горного кряжа, одинокий гусь, летящий  со стороны  северной  границы,
следы лебединых  лап на снегу, глядение с башни  на запад,  никаких  чтоб ни
русских, ни американцев, лучше бы вообще никого!
     Перед ним возник О'Хара.
     -  Генерал,  простите: вот  это обнаружил  Нарроуэй  через десять минут
после вашего ухода, - он протянул на ладони расписное рождественское,  тьфу,
не рождественское, а пасхальное! - яйцо, - оно лежало у Нарроуэя под столом.
Присмотритесь к обоим концам.
     - С Рождеством вас, О'Хара. Вы ведь католик?
     Референт выпрямился.
     - Воспитывался в обители Св. Брандана в Уолсингеме, генерал!
     - Сирота, значит?
     - Сирота, генерал.
     - Тогда тем более...  э... с католическим Рождеством, друг мой.  Можете
идти. Сегодня ваши услуги больше не понадобятся. Впрочем, скажите  Эриксену,
чтобы последний раз сварил кофе.
     Якобы-ирландец  вышел.  Генерал  устало  покатал  на  ладони  расписную
скорлупу;  содержимое было аккуратно выпущено через два  отверстия, на тупом
конце и на остром. Ясно же как белый день: кто-то из засланных болгарами или
кем там еще шпионов принес это яйцо, воском  запаянное, со стороны. А в нем,
газообразный, сидел этот восточный дурачок. Какое счастье, что Бустаманте не
дали  в  свое время  покончить с собой!  Ведь  он собирался отравиться из-за
того, что эта самая сука Луиза, кто ее  фамилию теперь вспомнит, чего-то там
ему не то не дала, не то недодала!
     Бинг Кроссби за стеной завел  что-то другое - слава Богу, Рождество уже
встретили. Скоро  и спать пойдут. Неужели!.. Быть может, выпадет возможность
сегодня же уйти в древний Китай, ну, хоть на полчаса?
     В дверь тихо поскреблись, на пороге возник робкий Эриксен.
     - К вам  Ямагути-сан, - нерешительно произнес он,  понятия не имея, как
отреагирует  генерал  в  такой час  на  визит  главного  медиума Соединенных
Штатов.
     - Прошу, - отозвался генерал с оттенком  ненависти, но тут же взял себя
в руки.
     В кабинет вошел совсем маленький, едва пяти футов ростом, в европейском
костюме с бабочкой вместо галстука, японец. На носу  его сверкали толстенные
очки, в коих  медиум,  видимо, почти не  нуждался - он  шел  к столу Форбса,
закрыв  глаза.  Форбс  не  удивился,  он знал,  что  Ямагути глаза открывает
два-три раза в месяц.  Японец учтиво поклонился и так же, не  открывая глаз,
присел в кресло у стола.
     - Добрая ночь, генерал, - сказал японец, - простите, другого времени не
будет. С вами желает говорить предиктор Джонатан Уоллас.
     Форбс подался вперед: Уоллас  умер уже десять лет  тому назад и никогда
не позволял тревожить себя в царстве теней.  А теперь вот появился по доброй
воле.
     - Я слушаю.
     - Предиктор Джонатан Уоллас, господин генерал, от всей души поздравляет
вас  с  наступившим  Рождеством и  желает вам  большого  здоровья,  счастья,
успехов в работе и личной жизни.
     Японец замолк.
     - Я слушаю, Ямагути-сан.
     -  Это все,  господин  генерал. Предиктор Уоллас  удалился из  пределов
слышимости.  Я  не могу  тревожить его насильно,  он  один  из  посвященных.
Надеюсь, что не слишком вас обеспокоил.
     Генерал  посмотрел на закрывающуюся за японцем дверь и вздохнул.  Дверь
выходила на запад, туда, где лежал рай будды Амитабы. Ох, как далеко было до
него нынче! Генерал залпом выпил холодный кофе.



16
     Он получил то, чего так страстно желал и к чему так долго стремился, и,
может быть, нет на свете большего счастья.
     Х.Л. БОРХЕС. ДРУГАЯ СМЕРТЬ

     Роковые одиннадцать часов снова нанесли партии почти непоправимый урон:
братья  Ткачевы   исчезли  в  направлении  магазина,  а  поскол