ьку  дни  шли
предпраздничные,  скоро ждать их назад не приходилось.  Так что, даже считая
пришлого  Петра Герасимовича, да еще  Борис Борисович,  гадина с трубкой, да
еще сам Степан, партия не составлялась,  а  играть в домино втроем серьезный
человек  не  станет.  Пришлось  звать  к  столу  дворника,  рожу  китайскую.
Вообще-то  в обычных дворах  конец  декабря, когда чуть не минус двадцать на
дворе, холодрыга  дай Бог, домино не бывает. Но во дворе Степана был особый,
возле котельной, закут, который доминошникам в холодное время служил верой и
правдой. Любой другой дворник, конечно, занял бы его под жилье, не ютился бы
в  неотапливаемой конуре. Но этой китайской  роже холод, видать, был в самый
цвет:  тренируются они, что ли, на  тот случай,  если мы, забздев, им Сибирь
отдадим по самый Урал?
     Вообще-то Степан зиму меньше любил, чем там лето  какое-нибудь. Летом к
домино  человек  двадцать  выходит,  а  то  и  более,  все люди  интересные,
оборонного  значения  многие,  а  кто не оборонные,  у  тех все  равно много
важного можно узнать. Особенно кто  радио вражеское слушает. Эти сведения уж
точно полагалось  вбирать в оба уха, ничего не упускать. В простоте душевной
Степан полагал,  что в Маньчжурии,  конечно же, об  этих передачах ничего не
знают, не слыхать их там, либо же русского языка не  понимают, только один у
них  переводчик  там  есть,  чтобы  его,  Степана,  письма  переводить,  как
документы самой первой важности, - Степан даже внешне его  себе представлял,
древний-древний  такой  старец, лебединое перо  в  тушь  макает,  письменами
перелагает новости  для  императора лично. В свое  время кто бы, к  примеру,
доложил  императору о  факте  обмена  врага народа писателя  Пушечникова  на
стратегически   важную,    оборонного   значения    статую,   могущую   быть
использованной  также  и  в  наступательных  целях.  Даже  Хуан,  когда  это
Степаново письмо переводил, был  потрясен: статуя,  в оборонных,  -  куда ни
шло,  но  в наступательных - такого даже в Китае пока  не  умеют. А ведь про
Пушечникова Степан и знать бы  не знал, ежели  бы  Борис Борисович эти самые
голоса вражьи не слушал день и  ночь. И случалось так, что  передача "Голоса
Америки",  миновав  сперва этап  дурного  перевода на  русский язык,  затем,
изувеченная глушилками, фильтровалась  через  проспиртованные  мозги  Бориса
Борисовича,  доходила до  безумного сознания Степана, а затем, обретя полную
неузнаваемость в  переводе на бурятский язык, докатывалась до  Пекина. Ну, а
там, видимо, делали выводы, и даже иной раз далеко идущие.
     Никогда   в  молодости   не   думал  Степан,  что   можно   жить  такой
содержательной  жизнью. Столько интересных вещей,  сколько теперь он узнавал
ежедневно, не знал  даже, наверное,  самый культурный  человек из тех, с кем
Степан в  жизни был  знаком. Был это врач один,  тоже из зеков, он трупы все
резал, проверял, чтобы никого из покойников  непотрошеным не похоронили, - а
сам Степан  при нем  на  подхвате числился,  рабочим  при морге  кантовался.
Очень,  помнится, хорошо этот самый врач  про Маньчжурию рассказывал. Или не
про Маньчжурию,  а про  то, как  музыка играет, но все равно  за  душу очень
брало. Даже теперь, как  вспомнится - так сразу и хочется все отдать за дело
победы Маньчжурии. Над всеми. Звали врача, помнится,  Феликс Эдмундович. Или
Эдмунд Феликсович? Нет, не вспомнить.  Да  и к чему  это сейчас?  Сейчас  за
пришлым  этим самым смотреть надо, за  Петром Герасимовичем. На кого  сейчас
еще донос напишешь, когда партия в ущербе таком?
     Перво-наперво: еврей  он,  не  иначе.  По всему  видать:  во-первых,  с
бакенбардами. Во-вторых - в домино играть ни хрена не умеет, лучше с ним как
с напарником не садиться.  В-третьих, самое важное: всяких  оборонных  вещей
знает до  фига. И про  блядей  как  рассказывает!  Ясно, еврей. И еще  одно:
стакан  в кармане носит.  А  ведь не  пьет, - на  хрена и  ему тогда стакан?
Стало-ть, не только  еврей  он,  а и шпион. "Надо и  мне  стакан носить тоже
тогда!" -  окончательно  решил Степан и  с  треском врубил на стол  "сильную
кость"  - дубль "пять-пять". Дворник,  ход которого  был  дальше  по  кругу,
безропотно  и очень  тихо положил к ней вялые  "пять-один". Борис  Борисович
молодецки  хряснул  по  столу  "пять-три".  Ну,  и  шпион Петр  Герасимович,
понятное  дело,  не  упустил случая зарубить ход своему  партнеру, дворнику.
Нет, уж  лучше  бы и не  играл вовсе! Такого не  только  в  напарниках иметь
страшно, с таким лучше вообще в одну партию не лезть!
     Степан раздражался, не понимая причины,  -  она же была проста: сегодня
Петр Герасимович, старик  с  неопрятными  бакенбардами,  против  обыкновения
почти  все время  молчал. И зорко поглядывал в полуподвальное  окошко - ждал
кого-то. Рампаль и вправду ждал появления  Софьи.  С тех пор, как надежда на
ее отречение  рухнула, почти  единственным делом, которое держало оборотня в
Свердловске, был присмотр за неистовой царевной, подслушивание ее телефонных
разговоров,  собирание  прямых и косвенных компрометирующих  данных,  - надо
сказать, не совсем безуспешное, - ну, и  присутствие "на случай пресечения":
поведи себя Софья совсем уж нехорошо, Рампаль мог ей  доказать, что  это она
сама себе морду набить так вот запросто может, а, скажем, уссурийскому тигру
морду бить будет уже труднее. Помимо Софьи, Рампаль слегка присматривал и за
Михаилом. Касательно этого последнего, в основном полагалось следить лишь за
тем, припрется  он к  запертой романовской квартире, уже совершенно  пустой,
или  нет. Пока что его там видно не было.  Да и вообще видно его  было почти
только  у винного  отдела  того самого магазина,  где  Рампаль  его  впервые
встретил:  к местожительству Михаила, видать, ближе  удобной винной точки не
было.
     Уже трижды посылал Рампаль сводки в  Москву, оттуда  они шли дальше, но
покамест сомневался, что в Москву ему требуется отбыть именно тогда, когда в
туманных  выражениях  предсказал  ван  Леннеп,  а  именно  завтра,  двадцать
седьмого декабря. Он уже знал, какие приключения  выпали  на долю его коллег
по работе в эти рождественские дни, знал и то, что большого смеха его опорос
в  штате Колорадо не вызвал, скорей слезы. Старик-оборотень Оуэн, тот самый,
что еще в сорок третьем вместо известно кого в  Тегеран ездил, а  потом  и в
Ялту, осрамился куда как хуже. Собираясь, в нарушение пункта договора о том,
что на все  время службы у оборотня  никаких  личных  мыслей и вообще личной
жизни  нет, и  в особенности не имеет права оборотень оборачиваться кем-либо
без  служебного  предписания,  стал  Оуэн  небольшой  собачкой,  -  хотел  к
правнукам в Денвер перед Рождеством наведаться, - и  сразу оказался при куче
подросших, двухмесячных щенков, ибо собачья беременность - всего два месяца,
у старика, ставшего  женской особью,  месяцев этих было  уже четыре,  вот  и
перепрыгнул  он  через сам  факт  щенения, попал в положение,  когда  уже не
только поздно делать аборт, но даже  щенков топить поздно. Другого пути, как
на пенсию, у старика теперь не было,  а  из  его отпрысков полковник Мэрчент
собирался  воспитать  что-то  наподобие  советских  служебно-бродячих;  даже
Управление  Национальной  Безопасности  признавало,  что здесь  Советы  ушли
далеко  вперед, что сдавать позиции  не следует даже  в этом пункте. Это  уж
счастье такое  Рампалю выпало: угодил он на самый момент опороса. Страшно  и
подумать, что  было бы, если  бы  он превратился в свинью  не на земле,  а в
воздухе, и  притом несколькими часами позже - украинское Полесье приняло  бы
на  себя  первый  в  мире  поросячий  дождь,  а мамаша  (папаша)  безутешная
(безутешный)  рвала  бы  на  себе, рыдая,  парашютные  стропы...  Где-то они
теперь,  поросятки?  Тут  Рампаль резко оборвал  ход своих  мыслей:  об этом
думать ему было запрещено. Рампаль был переутомлен  до  последней степени, и
пельмени тоже надоели.
     Только сегодня забрезжила для Рампаля надежда. Софья Глущенко заявила в
телефонном  разговоре  с   дядей,  что  едет  недельки  на   три  в  Москву,
проветриться,  чистого воздуху глотнуть, а то, мол, совсем закисла в здешней
дыре.  Дядя сразу предложил ей  кучу адресов, пушкинистов из его семинара  в
основном, которые в столице  в  немалые  люди вышли. Билет на поезд у  Софьи
оказался на завтра (о-ля-ля! - охнул Рампаль, когда она успела его взять?  -
нет,  он  определенно  переутомился,  мажет  на  каждом  шагу),  а   сегодня
собиралась  зайти попрощаться.  Заодно и московские  адреса взять. И  книжки
отдать,  - на другом  конце  провода  дядя  Соломон облегченно  перевел дух,
судьба книг его уже беспокоила.
     Доиграли. Рампаль с китайцем  продулись в пух и  прах,  и с облегчением
отвалились  от  стола,  подошли  кое-какие  старики  им на  смену,  а  Софья
протопала  чеканным солдатским шагом по  двору, поднялась к дяде, провела  у
него  десять минут и ушла  опять, так что Рампалю  делать здесь  было больше
нечего. А  Хуан и  вообще торопился  куда-то. Так  или иначе, Рампаль  желал
немедленно  испросить  у Центра разрешения  на немедленное отбытие вслед  за
Софьей,  Господь  с ним, с  капитаном,  никаких Романовых в  Свердловске как
будто  больше нет,  так  что пусть пасется на здешних тощих нивах,  пока  не
оборзеет. Способ  немедленной  связи был у  Рампаля, как и у  Джеймса, всего
один. А за средством к этому способу полагалось идти в винный отдел. Причем,
по предпраздничному  времени,  отстоять  приличную очередь.  Рампаль  сквозь
карман пальто погладил заветный стакан и пошел к магазину. Степан послал ему
вслед злобный  взгляд:  сообщить  нынче  в  Маньчжурию оказалось  решительно
нечего.
     Очередь  высовывалась  из битком  набитого  винного  отдела  метров  на
двадцать,  тяжело,  уже отчасти  опохмеленно,  дышала,  топала,  согреваясь,
сплетничала, бурчала и молчала  одновременно, а над ней висело густое облако
пара вместе с отборными,  хотя  и однообразными матюгами. Очередь жаждала по
четыре  двенадцать,  не хотела, хотя  в принципе и была  согласна, по четыре
шестьдесят  две,  уж тем  более  в гробу  видала по  девять, а также  добрым
матерным словом вспоминала по три шестьдесят две, два восемьдесят семь и еще
что-то  совсем давнее; ждала в скором будущем по пять с чем-нибудь и даже по
шесть с чем-нибудь, но за последнее сосед немедленно желал говорившему типун
на язык и даже что  похуже. Возле хвоста  очереди топтались одинокие, быстро
находили  второго  и  нелишнего  при  нынешней цене третьего, скидывались  и
вступали в общие ряды.
     - Слышь, дед, будешь третьим?  - окликнули Рампаля, но он гордо  мотнул
головой.  Водки ему  вообще по понятным  причинам было  нельзя, он собирался
пить  какой-нибудь здешний псевдовермут или  псевдопортвейн,  а это  ж  и на
одного бутылки мало, очень уж холодно. Да и стакан свой ссужать Рампалю было
неприятно, далеко не  все русские обычаи  он принимал  безоговорочно. Так  и
встал в очередь в печальном одиночестве. К тому  времени, как по сантиметру,
по  два перемещаясь, вдвинулся Рампаль в магазинные двери, на часах было уже
почти полпервого, время для длинной очереди и роковое, и чреватое. Окрестные
разговоры до сознания Рампаля почти  не  долетали, но диалог за  его  спиной
вдруг перешел на тему, для него даже слишком близкую. Рампаль насторожился.
     -  Вот, значит,  и стреляли-то их зря.  Ни к чему их стреляли,  значит.
Стреляли, а они, оказывается, незаконные были.  А законные были попрятанные,
хотя из них тоже  кого-то постреляли.  Но  попрятанных  оказалось много,  ой
много! Один даже в президенты вышел где-то в Африке.
     - Не  в Африке, а в Америке. У него там хунта, военщина то есть, и  они
сардины нам продают. Дочка в пайке как раз банку  получила, откроем на Новый
год. Хорошие,  небось, сардины,  при царе плохого не  делали.  И  недорогие,
дешевле наших.
     - Ну, ты даешь. Какие ж нам сардины от них, если он за царя стоит? Сам,
значит, в  цари хочет  к нам? Хрена с два ему этот престол  дали, отношения,
теперь, небось, рвать с ним будем, а нам теперь хрена с два сардины дадут, а
жалко, закуска, небось, годящая.
     - Нет, я все-таки не понимаю. Как так: боролись, свергали,  забыли уже,
что царь когда-то был, а теперь весь мир говорит, что у нас  законный есть и
никакого  другого  быть не должно.  Да как  такое  допускают? Я бы на  месте
нашего правительства взял бы бомбу да и бросил на все их радиостанции сразу,
чтоб думали, прежде чем говорить. Это  ж надо, говорят, забастовки у  нас  и
демонстрации, русские люди, мол, все как один требуют. А ты хоть одну видел?
А  мы как  в  рот воды набрали, не  опровергаем  даже. Нет, я точно в газету
напишу,  спрошу, почему мы западной  пропаганде  ответа не даем? А мы вместо
этого  за  одну  ночь,  видал,   дом,  где  Николашку  шлепнули,  снесли  да
заасфальтировали, словно так и было место голое, видал?
     - Да он же незаконный был, потому и заасфальтировали...
     В разговор  включился  третий  голос,  весьма  и  весьма  знакомый.  Не
оборачиваясь - и ни во  что не превращаясь - понял Рампаль,  что алкогольная
нужда настигает иной раз капитанов КГБ и в Свердловске.
     -  Мало мы их давили, вот что! Я бы, дай мне родная  наша  партия волю,
всех  этих  Романовых-недобитков к стенке  по второму разу  поставил. А надо
будет - по третьему! По десятому! Ведь  какая Россия-то  прежде была, нищая,
грязная, люди с голоду мерли! А какая красота стала? Силища какая? Так что ж
нам,  опять в дерьмо, к лучине? К мракобесию возвращаться? Нет уж! Не бывать
этому никогда!  Все, все  из-за них,  из-за  Романовых!  Мужики, вы думаете,
отчего  у нас цены  растут на водку? Не из-за них, думаете? Точно из-за них!
Мало, думаете  у государства денег на  борьбу  с Романовыми уходит? Не мало,
нет! Всех, всех их к стенке!
     Синельский использовал  вынужденно-свободное время так,  как полагалось
ему по службе: вел пропагандно-разъяснительную работу. Однако сочувствия его
речь у очереди почему-то не вызвала.  Более того, речь эта пробудила к жизни
еще  одно, поначалу  непримеченное  Рампалем  действующее лицо:  из-за  угла
огромного штабеля ящиков с бутылками водки, частью задвинутого за  прилавок,
частью,  по  недостатку  места,  выпирающего  в  проход,   поднялся,  вращая
указательным пальцем  в направлении капитана,  сухой,  высокий  и  вдребезги
опохмеленный  человек  в  драном   спецовочном  халате,  -  видимо,  рабочий
магазина.
     - Ты-ты-ты... чего сказал? Романовых, говоришь, к стенке? Да  сам-то ты
кто  такой будешь? Мы с Романовым, с Валерой, душа в душу век  жили, молоком
одним питались,  а теперь что? Нешто  жизнь стала? Да я  за Романовых рубаху
последнюю отдам! А ну, бери слова назад в пасть свою, проси прощения у нас у
всех, не трожь Романовых! Добром говорю, не трожь!
     Очередь расступилась - рабочего тут, кажется, знали все, и никто не мог
упомнить его в таком возбуждении. Видимо, чужак задел его за самые потаенные
струны  пьяной,  однако  тонко  устроенной  души. И,  как  всегда бывает при
конфликте своего с чужим, очередь сочувствовала своему, то бишь рабочему.
     - Да брось  ты  его, Петь, он, не  подумав, ляпнул... -  послышалось от
прилавка.
     - Очень даже подумав! - полез в нападение Синельский. -  Давить надо  и
Романовых, и всех их  прихвостней-недобитков! А  лицо  ваше,  гражданин, мне
знакомое, так что...  - Синельский  сунул руку во внутренний карман, видимо,
за  удостоверением;  его  сосед,  решив,  что  сейчас начнется  поножовщина,
вскрикнул и повис у капитана на руке. Петя взвыл:
     - Плюну и разотру! Гони его,  ребят,  из  очереди,  он на  наших  бочку
катит! - потом  поднял обе  руки,  собираясь не то удушить  капитана,  не то
вытолкать его из магазина, и рванулся. Второй сосед  капитана, решив, что за
руки  чужака уже держат,  размахнулся  и двинул его в  грудь, в то  заветное
место, на котором хранит каждый чистый душой гэбэшник все свое самое дорогое
-  удостоверение, конечно. Очередь замерла, хотя и не без  глухого ропота, -
"Закроют, гады, ведь до часу всего ничего!.." - но все это длилось не больше
секунды. Синельский вырвался,  одной рукой ткнул Петю, другой рубанул по шее
первого противника, коленом врезал второму, - по привычке молча, он так и не
научился  орать,  как в  каратэ полагается.  Еще и потому не заорал,  что не
хотел  общественный  порядок нарушать, да в самбо  орать и не нужно, хоть  в
общем-то, конечно, кому теперь нужно самбо. Затем выхватил удостоверение, от
вида  которого толпа мгновенно увяла.  А  Петя,  с налитыми  кровью глазами,
ввалился спиной в водочный штабель.
     - Да я...  за Витяню!  -  Заорал Петя, словно компенсируя  молчаливость
капитана,  сделал попытку подняться, уцепился за  выступающий  ящик. Неровно
поставленный штабель зашатался, очередь отпрянула. Но  Петя продолжал тянуть
и тянуть, все стараясь как-то выровнять не то свое шаткое  положение, не  то
штабель, не то,  быть может,  вообще весь миропорядок своей многострадальной
отчизны.  Часть штабеля качнулась и,  как  бы нехотя,  давая  всем  желающим
спастись, рухнула под отчаянный  визг продавщицы.  Никого, кажется, даже  не
ушибло. Но Петя Петров, когда его наконец-то извлекли  из-под груды разбитых
бутылок, был уже раз и навсегда  ко всему безразличен. Продавщица продолжала
выть в голос, колотя Синельского по груди здоровенными  кулаками, Синельский
отбивался  от  нее удостоверением, очередь немотствовала  до  тех  пор, пока
приехавшая  через четверть  часа "скорая  помощь"  не подобрала Петю,  чтобы
закрыть ему  лицо простыней  и куда-то  увезти. Потом Синельский в  кабинете
директора магазина разбирался с подоспевшей милицией, которая в полном ужасе
стояла перед ним навытяжку. Рампаль быстренько слинял с места  происшествия.
Выпивки  ему  здесь,  само  собой,  уже  не  досталось.  Оборотень  горестно
отправился на  вокзал, в ресторан,  на что имел разрешение только  в крайнем
случае. Но случай, пожалуй, как раз и был крайним.  Своими  глазами  Рампаль
видел  человека,  вставшего  на  защиту  дома  Романовых.  И  память о таком
человеке не должна была  кануть в Лету.  Весь этот  трагический эпизод нужно
было скорейшим образом довести до сведения командования.
     Синельский   же,   отряхнув   с  себя   прах   суетных   подозрений   в
преднамеренном,  а также в непреднамеренном убийстве, истребовал  из личного
фонда директора магазина две бутылки наилучшей, по девять рублей "Сибирской"
и, несмотря  на  это, злой  и расстроенный шел к  себе в номер ведомственной
гостиницы, где все окна  выходили во двор-колодец. Он толокся  в этом городе
без  малейшей пользы  вот уже  несколько недель, после  того,  как  Аракелян
разослал по всей Руси великой искать  "то, не знаю что", с одной  стороны, и
шпиона-телепортанта - с другой. Поскольку в последний месяц по  всему белому
свету  только  и  разговоров  стало,  что  о   Романовых,  после  небольшого
промежуточного  совещания  с начальством,  - если быть точным, то с Угловым,
Аракеляна найти было невозможно, ибо он глухо  сидел на бюллетене,  -  решил
Синельский  проверить собственную  бредовую  версию: не связана  ли  засылка
телепортанта с этим  романовским психозом.  Хотя,  конечно, нет ни  малейшей
уверенности в  том, что шпион отправился в Свердловск, подумаешь, постреляли
там  из  них  кой-кого,  - а  не  в  Кострому,  не  в  Камень-на-Оби,  не  в
Крыжополь-на-Амуре, наконец, если такой город есть: Мише отчего-то казалось,
что есть. Впрочем, по приезде в Свердловск удалось как будто некоторые следы
этого самого  Федулова проследить: вроде бы он тут как раз сошел с самолета,
получил за хорошую  взятку место  в гостинице, отдельный номер, вроде бы все
время баб к себе водил в номер и чуть  в неприятности не влип  из-за этого -
но  дальше следы  терялись. От нечего делать,  а  верней,  чтобы делать хоть
что-то,  чтобы шли  суточные,  командировочные  с надбавкой  за