то
стопочку на праздник,  и все больше  предпочитает черное  домодельное  пиво,
даже  черешневую разве  только пригубливает при гостях, не  требуется ему. А
про  гостей у сношаря уже  вся  деревня знала  больше месяца, с тех пор, как
Башкина Полина с курячьих именин пришла наказанная - не пустил  ее сношарь к
себе, - а все равно довольная. Вторая наказанная,  Настасья Башкина, кстати,
Настасья настоящая, по паспорту Настасья то есть, не такая  как будто пришла
довольная, но тоже не пожаловалась никому, даже мужику своему ничего плохого
не сказала. Мужикам, впрочем, в  делах такого рода  вообще голос подавать не
полагалось,  раз уж  сношарь  самолично  распорядился. Принимает  гостей - и
пусть  себе  принимает,  хорошие,  значит, люди.  Хлебосольно принимает, как
полагается. И нечего  допытываться, раз Полина довольная, и сеструха ее тоже
не жалуется. Говорят, не гости они даже, а родственники его, - ну,  а тогда,
стало быть, вовсе  наши, деревенские. Сношарь без  обиды к тому же  запись к
гостям разрешил,  и дешево, вдвое супротив себя.  Но специально  пока  к ним
никто  не записывался, поэтому  визиты в  клеть,  теперь уже разгороженную и
утепленную,  происходили  лишь  тогда,  когда   из  баб  кто   в  наказанных
оказывался. То, что это - наказание, ежели смотреть супротив того, чего баба
ожидает, к сношарю идя,  - то,  конечно, наказание, спору нет. А вообще, так
ли плохо? Вот и любопытно было многим. Да и Хивря, когда у Бомбардычихи роды
принимала, тоже обмолвилась: хорошие, мол, у сношаря  люди гостят, привечать
их надо. Да и чего плохого, ежели мастер себе подмастерьев  завел?  Был слух
даже, что Полина Башкина уже специально в наказанные лезет.
     К вечеру привезла Алена  из  Алешни три  ящика  коньяку  по  двенадцать
бутылок в каждом, разгрузила по сумкам и  с помощью записанных на этот вечер
Настасьи Коробовой,  Марьи Мохначевой,  Дарьи  Телятниковой  и  старой  дуры
Палмазеихи доперла нелегкий груз к  крыльцу сношарева дома: машине туда было
не подъехать, да и обиделся бы сношарь, потому как все только из женских рук
брать любил. Деньги же все-таки были  от подмастерьев, да и выпивка тоже для
них. Неужто так  весь век  коньяком  и поить?  Яйцами-то было проще.  Ну, да
выбирать не положено.
     А  потом Новый год  уж на самом носу оказался, как всегда ничего к нему
вовремя  не  приготовили,  завертелись все,  не только  что про подмастерьев
забыли, а и в очередь к сношарю  иной  раз  силы дойти не бывало, - впрочем,
сношарь обычно такое прощал, переписывал в конец очереди только. Новый год в
колхозе  "Красно-яичном"  да  и в соседнем "Красном  инкубаторе" всегда  был
самым важным праздником: план по яйцам был выполнен,  как  всегда, досрочно;
знамя  переходящее  по  яйцам тоже получили; председатель сельсовета Николай
Юрьевич четвертый день уже как из  района вернулся, от радости да от первача
в  полном невстатии, дел  тьма-тьмущая, опоросы пошли один за другим, хоть и
маловато было свиней в  селе,  не любил их  Пантелеич, а все же  достаточно,
успевай поворачиваться. Елку себе сношарь, как знали бабы,  саморучно срубил
за водокачкой:  небольшую,  унес и украшает, подмастерья у него на подхвате.
Прапрадед его, говорит, так велел, он и блюдет.
     Снег шел по ночам, но, как будто сам Лука Пантеле-евич велел или другой
еще кто-нибудь, кто  заведует  этим, к утру прекращался, - снегу  было очень
много. Смородина уж  больше  трех  недель как встала, пешком  перейти можно.
Только в Угрюм-луже, - видимо, от яичных дел потеплее  была,  - ледку только
по краям намерзло, а в середине чернела здоровенным темным  зрачком полынья,
и золотоперый подлещик, говорят, иной раз хвостом  плескался, - играл, стало
быть.  На снегу же над Угрюм-лужей, на берегу, все было истоптано  собачьими
лапами, большими, немолодыми, и другими тоже: течные суки сбегались сюда вот
уж   больше   месяца,   как   срок  приступал,  а   много   было   собак   в
Нижнеблагодатском, оно же "Краснояичный", и в  Ефросиньевке, она же "Красный
инкубатор",  да и в  других селах было  много, только  в  Верхнеблагодатском
поменьше,  но  и оттуда суки  бегали.  Кобели же  не бегали: кто-то, видать,
объяснил  им понятным собачьим  языком,  что  кобелям  сюда  ходу нет.  Даже
волчицы  из  Засмородинья, судя  по следам, приходили. И  так  же уходили  -
похоже, довольные.  Месяца через  два можно было ожидать немалого увеличения
волчьего и собачьего поголовья по всей округе  - суки под  Новый год, словно
тоже по приказу некоего верховного сношаря, текли наперебой.
     Тридцатого  сношарь полез на чердак. Долго ухал  и  крякал, переставляя
корзины  со всяческим барахлом, грохнул что-то, выругался в сердцах, да так,
что  даже Джеймс и  подремывавший  с устатку Павел  внизу  расслышали. Потом
прихватил  что-то  тяжелое,  видать,  неудобное  по  форме, и  с  паровозным
сопением  спустился  назад,  в горницу - ход  на чердак  был  прямо  оттуда.
Сколько-то  времени  доносились из  горницы  замысловатая  ругань,  сопенье,
стуканье,  потом разнеслась долгая  тишина, а  затем тюкнул  сношарь в  гонг
четыре раза: звал  гостей-жильцов  на свою  половину. Если бы что неприятное
собирался сообщить, пять бы раз тюкнул. Сигналы же от одного до трех раз все
были  не для гостей,  а для клиенток. Клиенткам же  еще  нескоро  было,  шел
только  одиннадцатый  час утра,  Джеймс уже  побрился, а Павел только-только
глаза  открыл.  К  здешней  жизни,  на восхитительном  деревенском  воздухе,
которого сроду-то на вкус не пробовал, Павел привык неожиданно скоро, жратва
была много лучше городской,  а  непременная ежедневная  смена баб для  него,
который всю  жизнь себя однолюбом  считал и женщин-то знал неполный десяток,
включая самые ранние армейско-институтские романы, приводила его эта смена в
уверенное  расположение  духа.  Увлекся,  честно  говоря,  этим  ежевечерним
занятием  будущий  государь  Павел.  Хотя  - по  категорическому  требованию
Джеймса -  при этом и  поглощал  в  неимоверных количествах  странный кислый
порошок,  извлеченный из рампалевского саквояжа; разведчик  требовал,  чтобы
Павел съедал  в день минимум пять порций этой гадости во избежание появления
излишних  и  неожиданных  претендентов  на  престол.  Хотя  с  точки  зрения
исторической, как понимал  Павел, чуть ли не вся здешняя деревня, да и часть
окрестных, имела на российский престол кое-какие права, но все же  спокойнее
было более законного семени здесь не  сеять. Когда же Павел поинтересовался,
отчего  сам  Джеймс этого препарата  не  принимает, тот посмотрел  на него с
большим удивлением - не все  ли, мол, равно? И впервые в жизни  понял Павел,
что, сколь ни хороши у сношаря бабы, да, видать, и не только у сношаря, если
все сложится, как  этот их голландец предсказывает, - но,  приступая  к ним,
нельзя забывать о кислой-прекислой оскомине.
     Павел  вылез из  довольно уютной постели и кое-как оделся. Оба вошли  в
сношареву  горницу  и  застали деда  сидящим  посреди пола,  перед  большим,
потемневшим от времени  ящиком, с которого только  что с  истошным гвоздяным
визгом была содрана крышка.
     - С добрым утром, Лука  Пантелеевич, - тихо поздоровался Джеймс.  Павел
молча кивнул, а его двоюродный дед вообще головы не поднял, однако же мотнул
ею  в  сторону  вскрытого  ящика.  И в самом деле,  содержимое,  открывшееся
взорам,  всякие человеческие  слова делало  ненужными. Завернутые  в  ветхие
тряпочки и  слегка пересыпанные  опилками, лежали  в  нем  елочные  игрушки,
стеклянные  и  фарфоровые,  совершенно невиданной красоты.  Сношарь  бережно
разворачивал одну за другой: позолоченных  ангелов с  тончайшими стеклянными
крылышками за спиной,  чернокожего волхва  Мельхиора, тоже позолоченного,  с
большим  мешком  стеклянным!  -  полным  голубых  и  красных  камней, всякое
рождественское  зверье -  зайцев,  медведей,  лис,  оленей  видимо-невидимо.
Сношарь не без гордости посмотрел на постояльцев.
     - Небось, у меня у одного сбереглись. Свибловские это, с восемнадцатого
года остались, бабы после войны мне принесли. Нашли, стало-ть, когда флигель
на кирпич разбирали. Много еще чего нашли, все цело... Ни одной не побилось.
И звезда шестиконечная.  Украшать буду. - Сношарь мотнул головой на пушистую
елочку, уже поставленную в красном углу  на крестовину. - Хотите, помогайте.
Баб до этого дела не допускаю. Побьете хоть одну - живыми не выйдете. Ясно?
     - На западе на  аукционах  такие  игрушки  стоят  больше  чем  по сотне
долларов.  И то  не найти! -  откликнулся Джеймс,  неожиданно оказавшийся  в
курсе дела и по этому вопросу. - Так ведь у вас тут тысяч на десять, если не
на двадцать!
     - Это в яйцах сколько же? - мигом отреагировал сношарь.
     - М-м... - замешкался Джеймс, - ведь у вас, в России, Лука Пантелеевич,
яйца много дороже, чем у нас, так что пересчитать почти невозможно...
     -  То-то же! -  гордо  объявил сношарь, доставая  из ящика изумительную
птицу-феникс, сверкнувшую всеми цветами радуги и даже  еще какими-то такими,
которых ни в какой радуге  нет.  -  Стало быть, не по  сто  долларов  они, а
вообще им цены нет. Свибловские это, наши, наследные. - Сношарь покосился на
Павла, видимо, сомневаясь -  знает Павел о своем родстве со  Свибловыми  или
нет. -  Димитрий  Свиблов  их  для себя выдуть  велел,  ни одну по два  раза
работать не позволял! Великий был  человек, а кто  его  помнит...  - Сношарь
резко оборвал себя и добавил: - Потому и позвал поглядеть. Я и бабам не всем
показываю.  Сейчас  украшать  буду.  -  Последние  слова  прозвучали  совсем
обиженно, сношаря, видимо, задела Джеймсова американская меркантильность.
     Павел  выразил  желание   помочь,   Джеймс   засомневался,  уместно  ли
присоединяться им к столь  священному  действу,  но старик  вдруг  подмигнул
Павлу и сказал:
     - Чего уж там. Это наше с ним дело, семейное;  если он, как голоса твои
вражеские говорят, слышал, не отнекивайся, радива твоя на всю  деревню орет,
истинный престолонаследник,  но я ж все ж  таки, не  баран начхал, как  его,
великий князь, а? Да брось ты психовать, милый, я престол этот самый в гробу
урабатывал...  Так что  ль,  Паша? Родня мы с  тобой все-таки.  И бабы  тебя
хвалят, мне уж сплетничали друг про  друга, а мне что? Крепко  семя  наше...
Первое  дело - чтобы довольны бабы были, а остальное на свете все само собой
прикладывается и получается.
     Джеймс, на  которого  бабы  тоже не  жаловались, постарался  в  монолог
сношаря не встревать. И сношарь продолжал:
     -  Вот  будем мы... с государем елочку украшать. К  праздничку. Так что
ли, Паша?
     Павел покраснел  и  бережно  взял  в  руки волхва  Бальтазара. Ниточка,
пропущенная  у волхва через стеклянное колечко над  мешком с дарами,  совсем
истлела. Сношарь протянул новую, суровую. Павел ловкими, на рисовых занятиях
натренированными  пальцами,  завязал  ее,  где  полагалось, чем  явно вызвал
удовольствие старика.  Джеймс отсиживался в сторонке.  И вдруг его прорвало,
может  быть, оттого, что  и сам сношарь впервые за полтора месяца знакомства
был расположен к душевной беседе без экивоков.
     -  Как  же  вам,  Лука Пантелеевич, как  же вам не страшно было все эти
годы? - Павлу  стало  ясно, что сейчас Роман Денисович  начнет  домогаться у
старика  неизвестно  за каким дьяволом  понадобившегося  отречения,  -  хотя
старику  на  этот самый  престол  и  без того  плевать  было. Разговор такой
заходил  уже трижды,  но старик  отнекивался и откладывал разговор на потом,
видимо, ему просто доставляло удовольствие  испытывать  нетерпение  Джеймса,
нетерпеливых  вообще  любил старик  помучить.  Павел  же  ничего не  просил,
выдрессирован был родным отцом, - оттого и расположил к себе старика едва ли
не с первого дня. Сношарь любил все делать только по собственной инициативе.
     - То есть  как это не было страшно? Было.  В  двадцать  девятом страшно
было. Непротивленца тогда, попа здешнего, кулачили. И меня тоже бить хотели.
Вон, дочки его за ветпунктом живут, девы старые. Но обошлось ведь? Обошлось.
Меня гробить - все одно как быка племенного на  мясо известь. А бабы,  они в
хозяйстве  понимают, племенных берегут, ежели которые не  дуры вовсе.  А тут
все свибловские, а Свибловы дураков крепостными не держали,  продавали их, а
умных прикупали... Ну, и в сорок первом тоже страшно было, это когда наши...
-  сношарь, шевеля губами, перебрал несколько местоимений, - "наши", "ваши",
- выбрал  и  продолжил: -  ихние  пришли, а ихние ушли, ну, да  понятно, что
тогда было. Деньги я  тогда еще  имел, черт-те на что ухнул все,  ну, да это
разговор отдельный, с тех пор в руки  не беру. Только  что  рассказываю, это
еще раньше было. А как пришли  ихние, смех  вспомнить,  повенчала меня тогда
одна дура даже, чтобы я вроде как женатый был  и угонять  меня в Германию не
полагается... - сношарь засмеялся дребезжащим смехом.
     - Устинья Зверева, - тихо подсказал Джеймс. Сношарь не удивился.
     -  Точно.  Устинья.  Это  чтоб,  значит, помнил  я  дотеперь,  как  ее,
Настасью, звать, для одного для этого, не иначе, подвенчалась она  ко мне. А
сама, курва, чуть ихним назад пехать пришлось, детишек обоих прихватила и  с
ними драпу сделала. И теперь, слыхал я, выродок ейный, Славка, где-то в люди
большие выпер и в дети ко мне лезет.
     - Так  он,  возможно,  не  ваш  сын? - поспешно и  с интересом  спросил
Джеймс.
     - Да нет... мой,  точно мой.  Больше сделать было некому, он же в сорок
третьем  родился. Моих баб, сам знаешь, гость любезный, без моего дозволения
не очень-то потопчешь, сам знаешь...
     Джеймс  поперхнулся  брянской  сигаретой,  а  Павел   чуть  не  выронил
Мельхиора, вынутого из опилок, - уже другого, мало похожего на первого, зато
сильно смахивающего на  гибрид Поля  Робсона с Анджелой  Дэвис, но, впрочем,
тоже с мешком даров. А сношарь продолжал:
     -  Двое  их было, двое,  и  старший  мой,  и младший, хоть и была  она,
Устинья,  пришлая, когда  ко мне  подвенчивалась. Да только  вот сомневаюсь:
точно ли этот ублюдок Славка?
     -  Как  же  ублюдок, Лука  Пантелеевич,  он же,  вы  сами говорите, ваш
законный сын от законного брака! - Джеймс что-то задумал, а сношарь, беды не
чуя, ответил:
     -  Да нет, добрый человек, оттого  и  ублюдок он,  - ежели он и вправду
Славка,  - что  от законного  брака. В  законном  браке,  сам  скажи, откуда
хотение,  а  ежели хотение  натугой  взять,  то  любовь  откуда взять,  куда
всунуть? А без любви да без хотения дите всегда ублюдистое будет, уж поверь.
Вот когда Хивря меня засмоленного шесть дней в дупле  таила, то вот ежели  б
от нее дите получилось - было бы оно ладное да законное,  - да  ей, вишь, уж
тогда  шестьдесят было... А Славка - точно ублюдок. Как же не ублюдок, когда
делал я его  со страху? Старшой-то, Георгий,  привенчанный  который,  вот он
законный,  я его  до  войны  сработал, а  родился он осенью,  в аккурат  как
родился, так меня Настасья и окрутила, смастерил ей еще и Славку. Георгий-то
позаконней мне будет, да ведь и старше он! Вот тебе и ответ, добрый человек,
насчет  "страшно-не-страшно".  На  Устинью  когда  лез,  жену  законную, как
считается, вот тогда страшно было с непривычки.  Ох, и злющая  ж баба  была,
хотя, ежели глаза  закрыть, то все,  кажись, как надо  делала...  -  сношарь
помолчал, что-то вспоминая, и продолжил: - А что после вышло - в толк по сей
день не возьму. Старшого у ей Георгием, Егоркой, значит, звали, а младшего -
Ярославом. А тот, что в дети ко мне набивается, сам говорит, что он Ярослав,
хоть и зовут его как-то совсем непонятно. Ну и как же так?
     - Хорхе и  Георгий - одно и  то же, Лука Пантелеевич. Но ведь по старым
святцам Ярослав - это тоже Георгий!
     - Это я, добрый  человек, не хуже тебя знаю, не из болота вылез. Только
ежели он  Егорка сопливый -  где тогда  Славка? А ежели Славка  -  где тогда
Егорка? Вот  когда  предъявят мне  их обоих  - тогда  точно скажу, какого по
любви, законно  работал! А какого, значит, без любви. Нюх  у меня на это! Да
что тебе,  дитев моих мало? -  неожиданно  осерчал  сношарь,  - вон,  выдь к
водокачке, все село мое, все - мое семя.
     -  Так  вы, Лука  Пантелеевич,  своим наследником -  предположите такой
случай -  сочли бы только Георгия, а  не Ярослава?  - Джеймс пропустил  гнев
сношаря мимо ушей.
     - Это... может быть. - Сношарь  опять уходил от разговора. Павел глядел
на  него с чувством, в  котором смешивались восторг, страх и почтение. Павел
узнавал в сношаре родного отца. И знал поэтому, как с ним себя вести: ничего
не просить,  ничем не интересоваться, тогда тот  все  сам  выложит. А Джеймс
этого  не знал, и поэтому точно понимал Павел  - ничего Роман  Денисович  от
старика  не  добьется, пока  не  переменит  тактику.  А  подсказывать  -  не
собирался, пусть хоть в чем-то останется он в неведении.
     Елка тем  временем  понемногу  украшалась.  Уже  засияла на  ее  ладной
вершине радужно-золотая шестиконечная звезда, - Павел поежился, но вспомнил,
что это  не  еврейский  могендовид,  а  вполне христианский  символ,  -  уже
протянулись  вдоль веток  ленты уж  и  вовсе непонятно как  уцелевшей, почти
нигде  не порванной, тончайшей сусали.  От  обилия паутинчатого,  но все  же
достаточно  тяжелого стекла елка словно  постройнела, опустив  хвойные лапы,
как  солдат,  собирающийся  занять стойку  "смирно"; сношарь  оглядел  ее  и
довольно цокнул языком.
     - И перед дедом не стыдно бы, - сказал он. - А молодцы Свибловы были, и
стекло чудесное дули, и серебро отличное лили. Ты  уж не  забудь, Паша, как,
стало  быть, царем станешь, верни  им, Свибловым, все,  что  полагается,  не
пожалеешь,  да  и кровь  своя все-таки. Ни мне  бы, ни тебе бы  без  них эту
елочку не украшать нынче.
     Павел безразлично кивнул. Куда уж было Джеймсу знать, что только так, и
никак иначе, нужно добиваться чего бы то ни было от Романовых. Ничего, мол -
все и так полагается. Полцарства тебе?  А  фигу не хочешь? А  вот ежели и на
самом деле не хочешь ты ничего, а все мечты твои - из области непосмотренной
пятой  серии,  скажем,  "Семнадцати  мгновений весны",  -  вот  тогда-то уж,
любезный,  тогда  я тебе  эти  полцарства в  глотку  воткну,  не отвертисси!
Впрочем, Роман Денисович, кто бы он ни был - человек  не русский. Откуда ему
взять понятие таких тонких, таких чисто российских материй?
     Вечером опять были  Настасьи. И, как слышал через  перегородку вошедший
во вкус  ремесла Павел, Роман  Денисович свою вытолкал  минут за  десять  до
одиннадцати, хоть и  вякала она, что за дольше заплатила и не успела ничего,
и требовать назад будет, и  Луке Пантелеевичу жаловаться -  Джеймс что-то ей
тихо сказал  напоследок такое,  что она  смолкла и прочь потрусила по прямой
через овраг,  а Джеймсу было уже не до того:  ему  в  одиннадцать полагалось
слушать  радио. Павлу же ничего  не  полагалось, и Маша Мохначева, последнее
время  уже  регулярно  норовившая  попасть  в  наказанные  именно  к  Павлу,
облегченно  вздохнула, когда  за другой Настасьей  хлопнула дверь  в  сенях;
боялась она, что другая наказанная  потребует недобранные минуты с Павла,  -
впрочем, имен их никто не знал, а различали как "длинного" и "поменьше", - а
заплатила Марья четыре десятка всего, масса чувствий неприятных приключиться
могла бы, нешто за час двадцать все  успеешь? Наконец, Павел разлакомившуюся
Марью-Настасью все-таки выставил и сквозь наползающий сон расслышал ликующий
рев Джеймса: что-то, видать, тот извлек из радиопередачи  ценное и победное.
Впрочем, Павлу это не помешало сразу же заснуть. Сношарь же был занят еще аж
до без  четверти  три - завтра, тридцать  первого,  баня у  него была и день
неприемный, вот и набилось баб сверх обычного.
     Заснул и Джеймс - с сознанием выполненного долга, ибо из расшифрованной
ахинеи Аделаиды ван Патмос, - совершенно особый код был основан на служебных
словах и вопросительных знаках в ее монологах по "Голосу Амери