кого банка, - хотя и не любил Ивистал
бумажную валюту,  а все же миллион-другой в полновесных  швейцарских франках
на черный день там держал, ну,  да  так  в правительстве каждый  делает, - и
ключи от государственного банка Республики Сальварсан,  - что ни  говори,  а
нет  надежней  валюты,  чем эти самые  кортадо, которые  еще недавно дерьмом
считались,  -  ключи от еще  десятка банков с мелкими вкладами, а  главное -
драгоценности жены  покойной,  частью  прижизненные,  частью  подаренные  ей
посмертно.  Из последних наиболее интересным казалось Ивисталу даже не колье
жены Геринга, не лучшее оно было, лучшее русская народная артистка к грязным
лапам прибрала, а большая шкатулка так называемых драгоценностей Кшесинской:
когда захотела старушка-балерина дожить век в крымском раю, обратилась она к
консулу  в  Глазго  -  мол,  дозвольте  с приживалками  в Крым переселиться,
уделите домик в Ореанде, а я вам за это верну  все те  брильянты да эпидоты,
кои государь незабвенной памяти Николай Александрович за особеннейшие услуги
преподнес в дар. Миконий Филин тогда как  раз задолжал Ивисталу много, после
поездки в Лас-Вегас, он там все проиграл, что мог, вот и попали брильянты  в
сейф к Ивисталу. Старушке,  впрочем, дали  дожить в Крыму, хотя маршал  и не
мог никогда понять - зачем, раз она брильянты уже отдала. Еще короны русских
царей, так называемые "детские",  с голубыми бразильскими брильянтами, тут у
него в сейфе лежали, да мало ли еще чего, -  любил он делать жене посмертные
подарки.  Стиль   у  жены  был  простой,  спартаковский,  кажется,  так  это
называется, драгоценностей она не носила, а все же любила камешки-то.
     Конечно,  на стене в  бункере висел  экран  и  стоял  проектор.  Маршал
опустился  в кресло, вытянул ноги  на  ковре  и  сцепил ступни,  под  голову
привычным  жестом сунул думку.  Но  к проектору его  рука  не  тянулась,  он
смотрел  на темный экран  и все  думал о  Нинели. Что  ж она от  его дома-то
захочет? Вряд  ли понравятся ей комнаты покойной жены, да и  не привыкла она
жить  в закрытом  помещении.  Может, все беседки  и фонтаны придется снести,
похерить  всю  аккуратность,   а  для   Нинели   выстроить  голую  дорогу  с
булыжниками,  с репьями и крапивой, чтобы ходила и плакала  вдоволь? Медика,
видать,  нужно   наперед   приискать  серьезного   психиатрического,   чтобы
поспокойнее-то пророчествовала, не так, чтобы слишком. Шалаш ей выстроить, а
не то пещеру, как  в скиту, заложить,  чтобы  ей там эти, как их, аскариды с
медом.  Дело  понятное,  человек  она святой,  икры жрать не станет  даже  с
картошкой. Может,  и  от  хлеба откажется. А  то,  может быть,  родит первый
пяток,  да  и оклемается. И будет у Ивистала тогда не дача-имение, а большой
детский  сад. Кто в песочек  играет,  кто по танку из игрушечного  пистолета
стреляет, кто за бабочкой с сачком бегает, а он, Ивистал, по саду тому ходит
в свободный день  и  то  того, то  другого по головке гладит.  А если  пятна
родимые вскочат на лице,  как  у папани, то ничего,  в Париже мастера своего
дела есть, что  хошь сведут,  не только что  пятно, а всю рожу  тебе  наново
сработают. А Париж мы  к тому времени, Бог даст, уже возьмем. Не  говоря уже
про  то,  что  Нинель слушать нужно внимательно, она  ж будущее знает,  ведь
знает,  стервь, все до точки.  Слушать  ее и слушать,  день  и ночь  при ней
магнитофон нараспашку держать, хоть во сне,  хоть  на унитазе разговаривает,
ейное дело. Только чтобы все  записывалось,  расшифровывалось, коли очень уж
темно  заговорит или вовсе  не  по-русски,  -  и  наутро  каждым  днем  ему,
Ивисталу,  чтобы  запись на руки. Да, еще для  нянек-мамок тогда  пристройки
нужно будет сделать, большие, новые, двухэтажные. Много рук потребуется, ну,
да не экономить же.
     Механизм власти маршал  в  стране менять  не собирался. Он понимал, что
для  того,  чтобы пророчество  Нинели оказалось  верным, короноваться ему не
обязательно, главного  всегда на русской земле царем зовут. Пока, по крайней
мере, не к спеху. К тому же не  очень нужно афишировать тот факт, что жена у
тебя   татарка.  Когда  вот  попривыкнут,  почувствуют,  насколько  лучше  и
прекрасней жить стало оттого, что у власти стоит сильный человек, тогда, Бог
поможет,  коронуемся. Православие нам  в  государстве не повредит, заодно  и
татарку  окрестить можно  будет.  И  Европу,  конечно  же,  тоже  не  забыть
присоединить, до Ламанша  дойдем  пока  - хватит на первое время. Пусть хоть
эти русский  выучат -  уже  за  одно то, что  он,  Ивистал,  никаким  другим
разговаривать не умеет. А дальше поглядим: через океан нам, либо же  в Азию.
Никакого провала  своему  плану,  как уже  говорилось, маршал не  предвидел,
слишком долго  он его готовил, слишком  хорошо понимал, что нет иного пути у
России - только под твердую, под царскую, под его собственную руку. Под руку
маршала Ивистала Дуликова.
     Рука маршала сама по себе потянулась к кинопроектору. В который уже раз
вспыхнул на экране пейзаж кенийского заповедника, цепочка мыслей оборвалась,
глаза впились в  медленно  меняющееся  изображение, а  на  нижней губе стала
набрякать и готовиться к падению  капля густой слюны. Отказаться от привычек
он был все же пока не в силах.
     И все-таки с прошлым нужно будет рано или  поздно порвать. Ибо теперь в
его жизни  появилось  будущее.  Само  собой, в будущем  этом  -  послушная и
благодарная Россия. Но не только она. Не только. Будет и еще нечто.
     Нинель.



19
     Переводчик должен  избегать  словаря, не  свойственного ему в  обиходе,
литературного притворства, заключающегося в переводе.
     Б.ПАСТЕРНАК
     ЗАМЕЧАНИЯ К ПЕРЕВОДАМ ШЕКСПИРА

     Кайло воткнулось, однако же не выткнулось. Ни взад, ни вперед. Ни в зуб
ногой.  Вообще  никуда. Ыдрыс со вздохом взял  молоток  и изо всех своих  не
слишком богатырских сил вдарил по ручке кайла, надеясь, что и кайло  вырвет,
и кусок  мерзлоты,  если Аллах поможет, не такой уж  маленький  выломает.  С
третьего удара Аллах помог, но только наполовину, ибо кайло вырвать удалось,
а  мерзлоты  не  отковырнулось нисколько.  Взяв с бою добытое кайло в  руки,
Ыдрыс обнаружил, что ручка совсем расшаталась и собирается треснуть. Так что
Аллах помог даже меньше чем наполовину. Бормоча молитву пророку, оборотень с
трудом снова занес  над головой кайло и, не прилагая дополнительного усилия,
полагаясь  только  на  собственный  вес  кайла,  обрушил  его  на  мерзлоту.
Отковырнулся  земляной комок,  меньше спичечного  коробка. Увы,  гора Элберт
была  определенно не из тех, к которым Магомет ходил бы с особенной  охотой.
Тем временем над головой Ыдрыса раздался кашляющий смех Цукермана:
     - Копай, юноша, копай. Ой, как удобно сидеть на воздушке!  Твой махатма
так теперь уже не умеет! Хи!
     -  Он махатма, - буркнул Ыдрыс и  снова размахнулся кайлом.  Было сыро,
несмотря на силовое поле, утренний туман проникал в легкие и больно кололся.
     Вот уже  почти три месяца Ыдрыс  Умералиев рыл колодец на  высоте более
трех  тысяч метров над уровнем моря.  Вскоре  после  памятной рождественской
ночи выдался у генерала Форбса вечерок личной древнекитайской жизни, который
генерал, конечно,  душевно скоротал  в  своем садике,  предаваясь  любованию
цветущими  папоротниками;  таковые вопреки своей природе  послушно зацвели в
эту ночь по  велению Бустаманте. Они вообще цвели там более  или менее когда
угодно, разве только Нептун восходил от созвездия Полудевы - тогда, конечно,
нет. Предаваясь благому созерцанию, помышлял в ту ночь генерал исключительно
о бренности человеческого бытия, о суетной преходящести всех наших  желаний,
а  также помыслил  генерал,  как  обычно,  и о том, что хорошо  бы  оставить
придворную  должность,  удалиться  к   себе  в  провинцию,  скажем,  пахать,
например,  землю, или совершить что-нибудь другое, благое,  почетное и столь
же древнекитайское.  В этом  месте мысли его приобрели неожиданный  поворот,
всплыло  в  его  памяти воспоминание  о том,  что  надобно в  жизни  содеять
какое-либо  величайшее  доброе дело,  из каковых наипервейшим  считалось  на
Востоке  во  все  времена  - вырыть  колодец.  Ну, почти столь же  благим  -
построить мост.  Остальных  благих дел генерал не знал,  не  припомнил он  и
того, что  правила эти  впрямь  восточные,  но отнюдь  не  китайские,  -  но
сообразил,  что от  Элберта, скажем, до Хонгс-Пик построить  мост невозможно
даже при помощи всех  подчиненных магов, больше чем полсотни миль тут, а вот
выкопать колодец  не особенно  даже и затруднительно. Далее  мысль генерала,
заплетаясь  в  благороднейших  завитках  папортниковых лепестков,  услужливо
подсказала, что  вовсе  не обязательно, имея генеральский чин,  копать  оный
колодец  собственноручно, для древнего китайца, для  этого, Тао  Юаньмина, к
примеру,  или  другого  какого-нибудь  поэта,  которого  Форбс  не читал  по
незнанию языка и  по презрению  к  переводам  на  малопросвещенные  наречия,
скажем, вовсе не непременным условием было вонзать  эту самую, как ее, соху,
либо же плуг, черт  его  там знает что, в эту самую тамошнюю  скудную, не то
тучную, черт  ее  тоже знает какую, почву.  Не пахание важно как таковое,  а
чтобы твоей волей пахалось, короче говоря, чтобы за тебя пахали.  И  в лучах
горного  рассвета,  провожая полными слез глазами быстро опадающие  лепестки
огненных и белых цветов,  скорбя и радуясь одновременно по поводу преходящей
их красоты, вспомнил генерал, что совершенно неупотребительно сидит у него в
барокамере молоденький и  симпатичненький советский оборотенок,  который как
раз интересовался насчет того, чтобы копать что-нибудь.
     Словом,  через  несколько часов, побрившись  и  облачившись  в  мундир,
совершил генерал недальнюю прогулку по склону Элберта, вниз от аэродрома, от
единственного места выше трех тысяч  футов над уровнем  моря, где можно было
выйти  из  недр  Элберта  на  поверхность.  Непонятно  почему,  но  хотелось
генералу, чтобы его колодец располагался как можно выше, а значит - ближе  к
небу; однако же чтобы был он как можно глубже, давал как можно больше влаги,
-  кстати, таковая  в Элберте совершенно  не требовалась,  она  благополучно
журчала в туалетах и ванных из водопровода, который выстроили еще во времена
Айка умелые рабочие руки,  говорят, среди строителей и китайцы тоже были, но
вряд  ли,  -  все  же тогда маккартизм  был, -  вряд ли китайцам  такое дело
доверили  бы.  Но тем более желал генерал колодезного  копания. Тут вот  еще
выяснилось,  что  кыргызы  -  близкие  родственники китайцев.  Форбс  выбрал
подходящую  расселину,  удостоверился с  помощью  дежурных ясновидящих,  что
где-то  внизу вода  в земле  впрямь  булькает,  а  грунт,  хотя и  промерз в
доисторические  времена, но  все  же  вполне  ковырябелен  вручную.  Генерал
передал  Цукерману для опекаемого  магом  кыргыза  кирку,  она  же, кажется,
кайло,  еще лопату и лом. Помнится, мальчик ведь сам копать  вызвался, не то
наоборот, но это неважно, его никто не спрашивает, не  в  том  он положении.
Расселину  накрыли  колпаком  силового  поля:  не  вырвешься,  хоть  на всем
институте  исподнее  наизнанку вывороти.  Цукерман  теперь  мог  отдохнуть и
помедитировать,  мальчик  мог наконец-то поработать. А  Форбс  осознал,  что
столь  необходимый человечеству  колодец  наконец-то  роется. За  три месяца
трудов  колодец продвинулся футов  на пятнадцать, так что до воды оставалось
еще  много.  Но мальчику теперь приходилось выбираться из  ямы по веревочной
лестнице.  Цукерман  за  это  время  откуда-то  извлек новое  умение и  стал
помаленьку летать,  - Форбс подозревал, что за то же самое время пресловутый
мальчиков махатма летать помаленьку разучился, -  и, покуда Ыдрыс копал, маг
удобно  сидел в  позе лотоса в  воздухе над пленным оборотнем. Лично  против
мальчика маг ничего  не имел,  но персона махатмы  была для него бесконечным
предметом развлечения.
     Зима  уже  почти  иссякла,  в мире  переменилось  многое,  переменилось
гораздо быстрей, чем шло рытье колодца у Ыдрыса. Время истории отсчитывалось
сейчас не одними  только часами на Спасской башне, не одними только взмахами
Ыдрысова  кайла.  Отсчитывалось  оно  и  поспешными  оборотами   пропеллеров
маленького двухмоторного самолета, унесшего  по неведомой причине одного  из
главных советских министров на его  заграничную  зимнюю  дачу; отсчитывалось
листками   еженедельно   пухнущих   бюллетеней   предиктора   ван   Леннепа;
отсчитывалось клубами ладанного дыма, плывущими  от кадил в церквях русского
зарубежья во  славу грядущего императора всея Руси, имени которого, впрочем,
никто еще не знал; отсчитывалось скоропоспешными выпусками все новых и новых
бестселлеров  бывшего  гарвардского  профессора,  ныне  простого  миллионера
Освальда Вроблевского, -  а  громче всего время отсчитывалось  замедляющимся
пульсом убогого советского премьера, проводившего в реанимационной камере не
меньше двадцати трех часов в сутки, тогда как еще прошлым летом он обходился
лишь  одиннадцатью.  Лишь  тем  единственным, что  Форбсу  было сейчас всего
важней, время человечества никак отсчитываться не желало: шелестом отречений
от российского престола  тех,  от  кого генерал вот  уже  который месяц этих
отречений ожидал.
     Там, внизу, советский оборотенок копал за Форбса колодец. А  сам  Форбс
стоял   сейчас   на   краю   аэродрома:   так  гордо   именовался  крошечный
забетонированный альпийский луг под самой  вершиной горы.  Под ногами Форбса
проплывали облака, были  они очень плотными  и  густыми и вызывали отчего-то
кулинарные  ассоциации.  А над головой простиралась  высокогорная мартовская
голубизна,  в  которой только  что растаял  самолетик личного  представителя
президента  по   вопросам   магии,   предикции  и  ближневосточным  делам  -
знаменитого   еще   в   позапрошлое   президентство    Филиппа   Кокаб-заде.
Представитель проторчал в недрах Элберта более двух суток и находился сейчас
в уверенности, что получил полный  и  положительный отчет о работе института
Форбса над реставрацией  русской монархии, - на самом же деле он провел  эти
двое суток в состоянии гипнотического сна,  навеянного на его ресницы Тофаре
Тутуилой,  незаменимым  властелином  погоды, болезней  и  человеческого сна,
только   что    сменившего    самоанское    гражданство    на   американское
пятидесятизвездочное. На магический подлог пришлось пойти потому, что именно
окончательных  обобщений правительству Форбс  предоставить не мог никак: без
отречения  хоть какого-то  числа "лишних" Романовых предиктор  не  только не
сулил  успеха  в  делах,  но  ставил весь проект  под  сомнение  вообще.  До
вчерашнего дня ни вероятностный Никита Первый, ни возможная Софья Вторая, ни
очень неприятный Ярослав Второй, ни безвестный Иоанн Седьмой,  ни покуда еще
не Романов, но, увы, лишь "покуда", как утверждал предиктор, отвратный Гелий
Первый -  никто, короче,  совсем никто  не  отрекся  от  наследных  прав  на
российский  престол.  А  вчера  вместе  со  сводкой  ван  Леннепа  появилась
пьянограмма Атона Джексона, и положение от нее только еще больше запуталось:
к  проблематичным  Софье  Второй,  Иоанну  Седьмому, Никите  Первому  -  или
Полуторному? -  прибавился нынче никому еще  не известный, но хотя бы, слава
Конфуцию или кому там еще, совершенно безвредный Хаим Первый. России грозили
смутные времена, и московские резиденты доносили, что уже зарегистрирован по
меньшей  мере  один  лже-Павел Второй и,  стало быть,  далеко ли до  второго
лже-Второго и третьего  лже-Второго? Предиктор же,  как назло, со вчерашнего
дня  не  отвечал  на вызовы:  по  авторитетному  мнению  Бустаманте,  принял
снотворное и спал без задних ног, чтоб никакого будущего не видеть, либо, по
мнению самого  Форбса, опять нажрался гашиша. Но стоило  одураченному  послу
президента   отбыть  в  направлении,  противоположном  раю  будды   Амитабы,
расторопный О'Хара принес весть, что предиктор ждет генерала у видеофона. Он
же, то бишь О'Хара, сообщил, что мнение мага не подтвердилось, ибо голландец
со вчерашнего вечера просто тискал какую-то безотказную орегонскую фермершу,
которая  в  поисках  своего заблудившегося  самопрограммирующегося  трактора
перелезла  к  предиктору  за  десятиметровый  забор.  Новость  эта,   крайне
необычная   применительно   к  голландскому  меланхолику,   генерала  весьма
обнадежила. Ох уж эти европейцы! Дался ему морской климат. Сидел бы здесь, в
Элберте,  фургон  бы ему  этих  фермерш привезли.  Не  то  вон целый  сектор
трансформации сидит без дела,  каждый  фермершей может перекинуться. А  то и
трактором. Заблудившимся.
     И что же все-таки  хотел сказать ван Леннеп на прошлой неделе, когда ни
с  того  ни  с  сего объявил,  что,  мол,  еще  не  грянет  новогодний  звон
двухтысячного года, как русские примутся  выдалбливать гору  Улахан-Чистай в
хребте Черского?
     Припадая на  каблуки, генерал  потащился  к лифту. С ван Леннепом можно
было  говорить только из рабочего  кабинета. У лифта толпились оборотни, уже
по  большей  части  в своих  основных обликах:  только  что,  по  приказанию
посмирневшего с  некоторых  пор Аксентовича, они  изображали  караул морских
пехотинцев на проводах Кокаб-заде. Почти все оборотни выглядели осунувшимися
и постаревшими,  - и то сказать, ведь  почти  все - после  аборта, а  вот на
службу вышли. Оборотни расступились и почтительно пропустили генерала.
     В  кабинете  горел  экран,  а  с экрана  глядело  на  генерала  лицо  -
увеличенное   больше   настоящего  размера,  с  растрепанными  и  слипшимися
волосами, словно  ван Леннеп только  что  вылез из  моря. Камера  показывала
кроме лица  только  шею и плечи, не было  сомнений,  что по крайней мере  на
верхней половине тела предиктора не надето ровно ничего.
     -  Простите,  генерал, - не  здороваясь, тихо сказало изображение, -  я
немного отвлекся и развлекся.
     Генерал, тоже не здороваясь,  кивнул  в знак того, что ничего не  имеет
против.
     -   Еще   до   послезавтрашнего  вечера  ваши  сомнения  исчезнут:  вне
зависимости от моих ответов на ваши  вопросы.  Ваши  сомнения в правильности
моего прогноза на реставрацию всего лишь пагубно скажутся на вашем здоровье.
А оно для государства и для вас лично дороже семи драгоценностей, не так ли?
     Ван  Леннеп  видел не только будущее, он отлично видел и настоящее, ибо
много ли  усилий требовалось  ему  на  то,  чтобы  узнать мысли собеседника,
скажем,  на  секунду  наперед?  Китайское  выражение  "семь драгоценностей",
видимо, должно было вот-вот прийти  в голову генералу, ван Леннеп извлек его
из будущего  и пихнул  в настоящее. Генерал несколько  обиделся, - насколько
это вообще возможно для древнего китайца.
     -   Вам   знакомо  название   "Ласт  ринг"?   -  продолжил   голландец,
неестественно  нависая над  камерой,  отчего  у  Форбса  никак  не  исчезало
впечатление, что не то предиктор смотрит на него с потолка,  не то он вообще
лежит под предиктором.
     - Вилла Пушечникова, - тем не менее ответил он.
     -  Совершенно  верно.  И еще  до  окончания  нынешнего  дня,  повторяю,
нынешнего дня, вам  необходимо  эту  виллу  посетить  и  побеседовать  с  ее
владельцем.
     - А он снизойдет до того, чтобы к нам пожаловать?
     -  Увы, генерал. К русским писателям принято ходить на поклон. В данном
случае  на  поклон придется  лететь.  А  в противном случае лауреат не позже
завтрашнего вечера потребует встречи со мной.
     -  Простите, не  понял  вас.  Следует  ли из этого,  что лауреат  имеет
сообщить мне нечто ценное?
     - Он вообще ничего не имеет сообщить  и разговаривать с вами не желает,
вас ожидает невежливый, неприязненный, холодный и недружественный прием.
     - А?..
     - Даже более  того: будьте готовы к  тому, что с  вами вообще не станут
разговаривать и откажут от дома в самой грубой форме.
     - И... надо?..
     - Надо, генерал, надо.
     Откуда-то