снизу   на  экране   появилась  женская  рука,  тоже  больше
натурального размера, обвила шею предиктора и потянула ее вниз. Предиктор не
сделал  попытки  вырваться,  видимо, все, что он хотел  сообщить,  было  уже
сказано.  Он дотянулся  до расположенного выше камеры  переключателя, отчего
камера  в короткое время  убедила генерала в худших подозрениях, а  именно в
том, что предиктор беседовал с ним, лежа на фермерше. Экран погас. Ох уж эти
европейцы!  Кто,  скажите,  в  странах Востока  стал бы  заниматься делами и
любовью одновременно?
     Генерал нажал клавишу. Из воздуха возник О'Хара.
     - Соедините меня с Нобелевским лауреатом Пушечниковым. Видимо, возможна
будет только телефонная связь.
     - Минуту.
     Из  селектора,  вслед  за  потрескиванием  десятка   набираемых   цифр,
послышались гудки вызова.  Очень нескоро кто-то в штате Вашингтон удосужился
снять трубку.
     -  Частная  резиденция   "Ласт  ринг",  -  произнес   незнакомый  тенор
удивительно противного тембра.
     - Правительственный  вызов. Тридцать пятый сектор УНБ вызывает  мистера
Пушечникова. Включите аппаратуру против подслушивания.
     - Включена  круглые сутки. Точней, никогда не выключалась. А у аппарата
доверенный секретарь господина Пушечникова. К вашим услугам Мерлин Фейхоев.
     - Генерал Форбс желает говорить лично с господином Пушечниковым.
     - Господин Пушечников такого генерала не знает.
     - Все равно. Вызов УНБ.
     В  телефоне  затрещало,  наконец, засветился  экран.  С  него  смотрело
бесполое  совиное  лицо  -  возраст  экс-диссидента,  ныне  прибившегося  на
секретарскую должность  к  лауреату, можно было оценивать от тридцати до ста
лет,  -  с возможной  погрешностью в любую  сторону на любое число  таковых.
Словом,  возраста  этот   Мерлин  не  имел.  Кажется,   от   злоупотребления
гормональными впрыскиваниями. Автобиографический роман "Я, опущенный" принес
экс-диссиденту  не меньше миллиона, но впрыскивать себе гормоны  он так и не
прекратил. Как следствие - мерзкий голос, резавший слух Форбса.
     - Господин Пушечников может принять вас завтра, если вы прибудете в его
резиденцию сегодня, - наконец изрек Фейхоев. - Хотите побеседовать - милости
просим.  Русская душа  господина  Пушечникова так  рассудила. А она для вас,
американцев, - потемки. - Экран  погас, в трубке послышались короткие гудки.
О'Хара начал набирать номер снова.
     -  Не  надо,  О'Хара.  Придется лететь. Готовьте мне самолет.  Вызовите
Ямагути,  полетит с  нами.  Свяжитесь  с Тутуилой -  пусть обеспечит  летную
погоду.
     ...Горные кряжи Колорадо, просторы Вайоминга и  Айдахо проскользили под
крыльями самолетика Форбса и остались позади. За ними последовали леса штата
Вашингтон, и в самом конце их, почти уже  у Тихого океана, донесся с окраины
национального парка Олимпик мелодичный  пеленг, -  звучала какая-то странная
мелодия, что-то вроде  "Боевого гимна республики" в пентатонной гамме. "Хоть
что-то человеческое", - подумал Форбс, понимая под человеческим - китайское.
Аэродром частного владения "Ласт ринг" был готов принять  самолет. И на  том
спасибо:  хоть не  "отказали  в  самой  грубой форме", как обещал предиктор.
Самолетик сделал круг над парком и почти вертикально пошел на посадку. Через
иллюминатор  Форбс  увидел   что-то  непонятное:   в  огромный  неправильный
четырехугольник пушечниковских владений, отрезанный от  прочего мира полосой
безлесья, было  вписано почти столь же огромное кольцо, точней, много колец,
вложенных одно  в другое  и больше всего  напоминавшее мишень  для стрельбы.
"Это  еще  что  такое?" - успел  подумать  генерал, но  тут  шасси коснулось
бетона, самолет тряхнуло - и полет окончился. Пока что благополучно.
     Первое,  что  бросилось  в  дальнозоркие  глаза  генерала,   было  дуло
зенитного  орудия.  Смотрело  это  дуло прямо на  Форбса, а раньше,  видимо,
следило за  посадкой самолета и готово  было дать залп в любой миг. Не очень
старой модели  было орудие,  - страшно подумать, сколько оно стоит в твердой
валюте.  Но  валюты  у  здешнего  хозяина  было, видимо,  достаточно.  Вдоль
взлетной  полосы тянулись  бараки,  за ними  шли  двадцатифутовые  заборы  с
колючей  проволокой, с громадными прожекторами, с вышками, -  хотя, кажется,
пустыми.  За  посадкой  самолета следило,  видимо,  лишь  первое  орудие. Но
генералу  и  на него смотреть было  неприятно. Как неприятен был и весь этот
вылет  из уютных  скалистых гор, и  вся инструкция предиктора казалась очень
несерьезной. Сам-то предиктор никуда  не  полетел, забавляется там со  своей
заблудшей... трактористкой.
     - Добро  пожаловать  в "Ласт ринг",  - с ужасающим произношением сказал
динамик,  но  голос  был   знакомым,   это  был  подлинный  голос  "ястреба"
Пушечникова. Форбс  понял, что говорить придется  по-русски  - да и то, если
лауреат вообще удостоит его беседы.
     Над  аэродромом  кружили  редкие мартовские  снежинки.  Дверь  наиболее
закопченного барака  отворилась, сгорбленная фигура высунулась из него и как
будто приветливо помахала  рукой.  Генерал сделал шаг в сторону барака - тут
же вспыхнули дополнительные мощные прожекторы, с ближайших вышек затарахтели
короткие автоматные очереди, разнесся оглушительный собачий лай - правда, ни
собак, ни автоматных пуль генерал поблизости не ощутил. В воздухе всего лишь
повисли  выплевываемые  динамиками  отборные,  хотя  и  однообразные русские
ругательства, никакого смысла, кажется, не имевшие. Человек из барака, ни на
что  не  обращая  внимания,  пролез  под  проволокой  -  тоже,  оказывается,
бутафорской,  -  прыгнул  на  бетон и наполеоновской  походкой направился  к
самолету.  Гости  не  двигались:  высокий,  сухой,  немигающий  Форбс,  тоже
высокий,  но  ссутулившийся  и  неприметный  О'Хара,   и  -  как  полная  им
противоположность - маленький, независимый, не отверзающий  очей ради такого
пустяка, как созерцание липового концлагеря, японский медиум.
     -  Милости  прошу, -  произнес  невыносимым  голосом  Фейхоев  и  пожал
генералу руку, которую тот  и не думал протягивать, так вот просто взял да и
пожал. - Я тут президента спросил, покуда вы летели, что за индюк этот самый
Форбс, да и вообще  мало ли всяких Форбсов в Америке, как собак невешаных их
тут,  - и, каюсь, пристыдил меня президент. Я и не  знал, что занимаетесь вы
нашей отчизной,  стонущей в цепях коммунистического рабства. Пристыдил  меня
Арнольд.  Пришлось с повинной  к отцу  нашему  идти,  а он меня и слушать не
стал.  Третий день как ничего не делает, хмурится да ваяет, ваяет... Зубилом
все  по мрамору,  по  мрамору,  только  щепки  летят.  Серчает.  Сколько  ни
призывает маршала Дуликова свергнуть советскую власть - как об стенку горох,
маршал будто его и не читает. Грустно отцу нашему, вот он и ваяет. Ваяет все
да ваяет.
     Форбс  припомнил,  что  Пушечников  -   довольно  известный  в  прошлом
скульптор,  в ссылке  рисование преподавал в  школе, а потом в годы оттепели
подрабатывал  надгробными памятниками.  После перемещения  в Штаты  он  свои
скульптурные  дела  как будто забросил -  но,  оказывается,  не до конца.  А
Фейхоев,  осторожно  ведя  гостей  между  двух  обвисших  колючих  проволок,
продолжал:
     -  Сокрушение  советской  власти -  исторически неизбежно,  но  Арнольд
говорит,  что вы эту  неизбежность приблизить стараетесь. Честь вам и хвала,
если  только  вы  не  из  мафии.  Но  Арнольд говорит,  что  плодотворно  вы
работаете, плодотворно. Плодотворно, а?
     У Форбса от  голоса Фейхоева начинала разламываться голова.  К  тому же
говорил  автор  "Опущенного"  по-английски бегло,  но  с  таким  количеством
диалектизмов,  что казалось, будто  учил  он  этот язык сразу у  всех героев
"Гекльберри  Финна".  Под   аккомпанемент  сирен,  бутафорской   стрельбы  и
фейхоевских   разговоров   гости  пролезли   под   неколющейся   проволокой.
Закопченный барак внутри оказался вполне комфортабелен: вдоль  стен тянулись
нары в два  этажа,  чистые, мягкие,  с поролоновой  простежкой  в  матрацах.
Посредине стоял стол  с  огромным чайником;  возле  чайника на цепи  свисала
кружка-разливалка и стояла стопка мисок. У торцовой стены стоял другой стол,
письменный,  а на  нем,  полностью  дисгармонируя  с  лагерной  обстановкой,
возвышался телевизор с экраном  в добрый десяток квадратных футов.  Форбс  с
удивлением обозрел его и  отчего-то стал переводить в уме футы в европейские
метры. Он  уже не пытался даже приблизительно понять - за каким дьяволом  он
сюда прилетел.
     В  диковатом  декоруме  барака   имелась  еще  одна  деталь  -  большой
фарфоровый  камин,  в  глубине  которого  разгорались  два  больших  полена,
аккуратно  уложенные  одним концом  на третье,  пока  еще даже не затлевшее.
Владелец барака явно пытался придать жилищу уют.
     -  Летняя  резиденция тут, господин генерал, - словно  прочтя в  мыслях
Форбса удивление, просвиристел Фейхоев, - в основную усадьбу вас, увы, никак
допустить не  можем. Там  - гости высшей секретности, показывать их отец наш
никак не велит, да они и сами не хотели бы светиться. Мало ли что...
     Генерал даже  не сделал  попытки понять - что за секретность может быть
от  него,  когда  шефы ЦРУ и ФБР от него секретов не имеют, в силу специфики
работы его института и некоторых  особенностей  Атона Джексона. Он уселся на
поролоновые нары и стал смотреть в камин.
     - А я тут вот, именно тут работаю, - продолжал верещать  Фейхоев, - вот
сейчас  книгу пишу: должен же кто-то,  наконец,  поднять свой  международный
голос в защиту советских негров!
     Генерал удивленно перевел взгляд на писателя.
     - Разве в Росси есть негры?
     -  Неужто нет,  генерал? У нас  там литературу  всю  сплошь  одни негры
сделали,  и музыку,  про мемуары говорить нечего...  Вы  хоть  этого тухляка
возьмите покойного, которому шведы  подлые  со страху  премию-то дали, Петра
Подунина: за него  "Встать  и пойти"  один негр  писал, "Взмахнуть  папахой"
другой, а на  шедевр свой, "Начать и  кончить" в четырех  томах, он  семерых
позвал и всех  потом в  лагере  сгноил...  Книгу  я об этом задумал. Писать,
впрочем, может быть и не  сам буду... но  неважно,  было  бы  слово сказано.
Негры - сила!
     "Это уж точно, увы", - подумал генерал и вспомнил о своем австралийском
происхождении. Отчего австралийцев считают расистами?
     -  А вы располагайтесь, не стесняйтесь. С утра отец  наш  родной, может
быть,  уделит минутку-другую вам. Сегодня он с устатку  целый день ваяет, да
что  там,  он  ведь  каждый  день  в  шесть утра  встает  и ваяет,  ваяет...
Подвижничество настоящее! Подвиг! А  когда  писать  возьмется  - то  снова в
шесть  утра - в кабинет, а там у него книга новая на шести столах разложена,
он  и  пишет,  и  пишет.  Ложитесь, все равно  сегодня  вас  не примет. Пить
захотите - вот кипяток в чайнике, других услуг, жаль, не предусмотрено. Меня
позвать захотите - в потолок стреляйте.
     Генерал  совсем опешил.  Из чего бы  он мог  выстрелить? Огнестрельного
оружия он не держал в руках  с  самой корейской  войны. Представить что-либо
стреляющее  в руках  медиума было  вовсе немыслимо. Вот  разве О'Хара. Форбс
подумал  -  а  не запротестовать  ли.  В его намерения  входило сегодня  же,
поговорив с лауреатом, возвратиться в Колорадо, тем более что в ночное время
у Тутуилы хорошая погода  отлично получалась. Но Фейхоев и слышать ничего не
хотел, спешно попрощался и покинул барак, да  еще навесил на дверь  солидный
амбарный  замок, -  видимо, так полагалось по этикету. Генерал,  секретарь и
медиум остались втроем.  Повинуясь невысказанному  желанию генерала,  О'Хара
подошел  к чайнику и  нацедил  чашку.  Поскольку  пар  от  чашки не повалил,
генерал  сделал вывод, что чайной церемонии даже в ее деформированно-русском
варианте  не предвидится. Увы, в  кружке была водка. Форбс пожалел,  что  не
взял  с  собой  ни  одного  мага:  глядишь,  пригодилось  бы  теперь  умение
превращать вино  в  воду. Пить русскую водку генерал, ясное дело,  не  стал,
по-стариковски сгорбился на нарах и стал разуваться.
     - Отбой! - рявкнул невидимый динамик. Генерал это слово понял.
     -  И  в  самом деле отбой,  О'Хара.  Все  равно нам до  утра  отсюда не
выбраться. Ложитесь вон там, напротив. И вы, господин Ямагути.
     Медиум, как выяснилось, уже обосновался в неуклюжем кресле у камина, на
вопросы  не  отвечал и, возможно,  спал, не сняв,  конечно, очков.  Впрочем,
можно ли быть уверенным, что человек, вся жизнь которого протекает в общении
с  покойниками, в самом деле  спит? Генерала  это уже не  интересовало.  Как
только его щека коснулась суконной, пахнущей  какими-то  химикатами подушки,
он заснул.  Ночью  его  дважды будила сирена. Вероятно,  в  главной  усадьбе
Пушечникова что-то происходило. Но генерал засыпал снова  и все  время видел
один и тот же сон: ему снился рай будды Амитабы.
     Когда  генерал  открыл глаза  наутро,  угли в камине уже  догорели,  их
плотно укрывал серый  пепел. В бараке было жарко. О'Хара  осоловело протирал
глаза, похоже, всю ночь не спал,  японца в кресле было не видно и не слышно,
однако  жесткий черный хохолок над спинкой все-таки выдавал его присутствие.
Не торчи этот хохолок, Форбс, может быть, и не вспомнил бы, что взял медиума
с собой. Зачем взял  -  генерал  уже  не  помнил. Может быть,  имел какое-то
предчувствие.
     -  Подъем!  -  рявкнул  репродуктор, и  это слово генерал  тоже  понял.
Несомненно,  за  бараком велось  наблюдение:  отбой был провозглашен  тогда,
когда генерал  собирался ложиться, подъем  - когда собирался вставать. "И то
спасибо, что  не по  часам",  - подумал он, и в это время загремел снимаемый
замок. На пороге стоял свежий, как огурчик, Фейхоев - насколько вообще может
быть похож на огурчик молодящийся гибрид совы с вороной.
     -  С добрым утром!  -  пропищал  писатель, спешно пожимая  непротянутую
генералову руку. - Чайку, кофейку? По-простому, не стесняйтесь!
     - У меня чрезвычайно мало времени,  господин  Фейхоев, - ответил Форбс,
просовывая ноги в сапоги.  - Когда мы все  же сможем побеседовать с мистером
Пушечниковым? Я просил бы обойтись без церемоний.
     Фейхоев с сожалением просеменил к  столу,  с трудом  наклонил  чайник и
нацедил водки в кружку. Выпил, гремя цепью, и встал позади стола, держась за
ручку чайника - из-за чего превратился в полное подобие вороны на ветке.
     - Генерал, вы ведь монархист? - внезапно ляпнул он.
     Форбс ответил не сразу.
     - В  Соединенных  Штатах  монархия невозможна. Я  американец,  к вашему
сведению.
     -  Да нет,  я  не о том.  Куда Штатам до  монархии,  не дозрели вы еще,
молодая страна,  горячая.  Вы,  кстати, австралиец,  если  уж  на  то пошло,
простите за прямоту.
     "Ну и длинный же у Арнольда язык", - нехорошо подумалось Форбсу о новом
президенте. Привыкнуть к нему было трудно,  больно уж много профессий сменил
тот в жизни - но выбирать  не приходилось. Сам же Форбс, повинуясь указаниям
предиктора, за него и голосовал.
     - Так когда же все-таки нас примет Пушечников?
     - А хоть  сейчас.  Только не лично. - Фейхоев мотнул птичьей головой  в
сторону телеэкрана.
     - Ну, давайте, - сдался Форбс. Пусть хотя бы так, лишь бы скорей домой.
Неуютно   американскому  генералу  сидеть  в   русском  концлагере,  хоть  и
бутафорском, и  дожидаться,  что какой-то  литератор-скульптор снизойдет  до
беседы.
     Фейхоев  переместился к  телевизору и  чем-то  щелкнул. Экран  замерцал
всеми красками, потом на нем проступили контуры каменного человека. Впрочем,
не  совсем  человека.  Экран  демонстрировал статую,  автор  которой обладал
незаурядным дарованием.  Персонаж, коего  изображала  статуя,  был  немолод,
по-казацки усат,  облачен в пиджак, а  под пиджаком просматривалась расшитая
узорами  рубашка  навыпуск.  Но  на  этом  собственно   человеческое  в  нем
исчерпывалось. Из-под верхней губы торчали  огромные, свисающие  ниже усов и
подбородка   вампирские   клыки;   густую   шевелюру   прокалывали   кончики
завивающихся рожек, да и все лицо искажала гримаса дикой злобы и жадности. С
одного  из  клыков  свисала  капелька  каменной   слюны  -  или  яда?  Брюки
заканчивались  не ботинками, а широченными копытами наподобие ячьих, сами же
копыта словно бы тонули в болоте - хотя  были всего  лишь немного утоплены в
низкий  постамент.  Все  тело  каменного человека  было изогнуто: одна рука,
выброшенная  далеко вперед  и  в сторону,  вцепилась  когтистыми  пальцами в
книгу, другая,  заложенная под  фалду пиджака,  похоже, почесывала поясницу.
Правдоподобие искусства  доводило  эффект до жути:  отчего-то зрителю  сразу
было ясно, что не кладет каменный вампир каменную книгу в отдельно изваянную
в сторонке торбу - а именно тащит  книгу из нее. Под торбой  просматривалось
стремя,  до которого тщетно пытался дотянуть  упырь  свое правое копыто. И в
завершение всего за спиной чудовища  возвышался столб, к  которому оно  было
приковано  каменной  цепью,  защелкнутой  на талии  поверх  пиджака.  Форбса
передернуло.
     "С таким талантом - еще и книги писать?" - подумал он. На Западе  никто
скульптурным  экзерсисам  лауреата  не  придавал  внимания.  То  ли   претил
натуралистический  стиль,  то ли  вообще  казалось  всем ваяние  Пушечникова
чем-то  вроде пресловутой "скрипки  Эйнштейна". Да  и  не  продавал писатель
своих скульптур никогда и никому.
     На огромном экране пока  что  живых  персонажей  не  было,  и  со скуки
генерал стал рассматривать неживые, выстроившиеся в довольно правильный круг
возле  вампира. Ближе всех возвышалась серая глыба, раздваивавшаяся  футах в
пяти от земли, образовывавшая какое-то подобие кентавра, с той разницей, что
лицо  изображенного и весь торс  были обращены  в сторону крупа,  а сам круп
представлял из  себя письменный стол  простейшей  конструкции, почти пустой.
Впрочем,  на нем  виднелась  стопка каких-то одинаковых  бумаг,  одну  такую
бумагу кентавр  держал перед собой,  прижав  краешком зажатого в  левой руке
стакана,   и,   видимо,   собирался   поставить   на   ней   подпись   дулом
длинноствольного револьвера, кажется, маузера - из-за дальности Форбс не мог
точно  разглядеть  систему  оружия,  -  сжимал его  кентавр  все  равно  как
авторучку. Лицо  кентавра, светлое, нетрезвое, с зачесанными назад волосами,
генералу было абсолютно незнакомо, и он перевел взгляд на следующую статую.
     Тут было что-то совсем несусветное.  От огромного каменного пня прямо в
сторону  изваяния  вампира  тянулся  длинный сук,  сильно прогибавшийся  под
тяжестью пристроившегося на нем персонажа. У  этого очередного чудовища было
тело какой-то огромной,  но невзрачной  птицы,  - так, наверное, выглядел бы
увеличенный в  миллион  раз воробей,  -  а может быть,  и  соловей. Голова у
чудища  была человеческая,  с  явными  кавказскими  чертами лица, усиками  и
стрижкой  ежиком. В  одной лапе  человекоптица держала  далеко  отставленную
пенковую трубку, так что Форбс  даже подумал на секунду - не Сталин ли? Нет,
сходства  в грустном лице не обнаруживалось ни  малейшего. Зато под статуей,
на широчайшем  пьедестале,  виднелась  надпись,  как-то  остервенело-глубоко
врезанная  в  него,  и  надпись  эта отчего-то была  сделана  на  культурном
английском языке:
     WAIT FOR ME.
     Кто тут кого  должен был ждать - скульптор птичку, или наоборот? Второе
казалось вероятней, и была в этом загадочная сила изобразительного дарования
Пушечникова.
     Форбс попробовал обозреть следующую  статую, но  обнаружил,  что вместо
нее на соответствующем месте высится необработанная  каменная глыба, да и за
ней стоит такая же. Похоже, лауреат  далеко  еще  не все свои художественные
замыслы  воплотил  в камень,  не  всех  своих  врагов  разместил  на  кругах
литературного  ада. Впрочем,  за двумя неотесанными камнями,  уже  несколько
расплывчато  из-за  расстояния,  виднелось еще одно  изваяние. Насколь