е снял и повалился на широкую  рабочую кровать. Лежал,
закрыв  глаза, и  сам  точно  не знал, спит  он  или нет, знал  только,  что
допросился  он   своего   чуда  и  получил,  что  называется,  "много  более
просимого". Так и пролежал до полудня, никем не тревожимый.

x x x

     Джеймс проснулся  очень  рано, -  ежели,  конечно,  считать  по  меркам
сформировавшихся  здесь привычек:  около девяти. Баб у него  вчера было две,
больше, как теперь выяснилось в процессе опыта, он вообще на-день-на-вечер и
не  хотел, да и справлялся при  большем количестве неважно,  ежели с женской
точки  зрения  посмотреть,  -  а  он  с  этой  точки,  конечно,  поглядывал.
Получилось  вчера  все  как-то  легко, просто и  приятно, не устал разведчик
совсем,  вот  и  проснулся  рано,  и  настроение неплохое.  Государь  Павел,
напротив,  тяжело  всхрапывал  за  перегородкой,  его  вчера  Марья-Настасья
посещала,  вообще  она что-то именно к нему  повадилась, все  приходит сверх
списка, так чтоб оштрафовали  да  к Павлу отправили. Попала она как-то  не к
Павлу, а к  нему,  к  Джеймсу, так только дверь  затворила,  мигом  из  юбки
кошелку с  яйцами извлекла -  сотня, не меньше! -  и стала сбивчиво просить,
чтобы  сменял  он ее, Марью, с Нюркой, которую к Павлу запустили.  Джеймс из
любопытства чуть  было  не воспротивился,  но потом вспомнил, что инструкции
велят ему доставлять советским женщинам максимум  удовольствия,  вздохнул  и
согласился на обмен. Сейчас, понятно, ничего уже не помнилось,  но, кажется,
жаловаться  было потом не на что. А император доволен  тем более. И тогда, и
теперь. Вот он и храпит.  Надо  будет носоглотку ему полечить. Пошлость ведь
какая средневековая: храпящий император. Никуда не годится.
     Разведчик выполз из-под овчины, к которой, кстати,  успел за  последние
месяцы привыкнуть, как к чему-то очень родному, напялил на себя что под руку
попалось и вышел  в  сени,  - даже и туда храп императора доносился довольно
громко. Ополоснулся из бадьи, больше уже не подернутой ледком, как бывало по
утрам зимой, утерся, повис в воздухе  на  минутку  - для  тренировки. Найплу
сегодня было определенно хорошо. Не  далее как позавчера ночью выловил он из
очередной брехни Барри  Мак-Суини в программе "Голоса Америки" - спортивной,
что ли? - что нынче утром предстоит ему вцепиться в сношаря мертвой хваткой:
похоже, нынче Никита-Лука будет склонен  хоть от чего-нибудь  отречься,  так
ван Леннеп думает. А впрочем, хрен его знает, по-русски говоря. Делать надо,
что велят. Вот и все.
     Однако  сношарь  ни  на  стук, ни  на голос Джеймса  не отозвался, лишь
Кокотовна, чутко оберегавшая хозяйскую дрему, что-то недовольно проклекотала
по-своему,  по-куриному. Осознав бесплодность  попыток, возвратился Джеймс в
свою берлогу, позавтракал приличным отхлебом  коньяка, - очень полюбил  он в
последние  месяцы пить здешний  дрянной  бренди  натощак,  особенно ежели  с
вечера на  сношареву баню прилично  заработал. Нынче  так  и было, -  ну,  а
дальше залег разведчик за самое нудное занятие, какое можно было вообразить:
по приказанию ван  Леннепа еще в начале января  Джеймсу была телепортирована
пачка учебников эскимосского языка, точней, всей  группы языков, которые так
называются. Языки  были трудны  невероятно, слова  в  них  сливались в  одно
целыми фразами,  к тому же, выучив один диалект, следующий приходилось учить
почти  с  нуля,  общих  слов-корней было в них на диво мало.  За каким лешим
уроженцу   Ямайки  эскимосские  наречия?  Говорят   на   них  в  Гренландии,
Демократической,  будь она неладна. Ну,  туда  вряд ли пошлют - если б туда,
ван  Леннеп еще и датский  зубрить заставил бы. В Канаду? На Аляску? Так там
вроде бы и по-английски  болтают.  А если на  проклятую Чукотку  -  так  там
эскимосов всего ничего, меньше, чем у  сношаря баб в деревне. Джеймс терялся
в догадках, ругался, но  зубрил, зубрил. Тут  не скажешь  "увольте", - кто ж
уволит  раньше  пятидесяти  пяти,  вербовали  еще  при  Кеннеди, а  контракт
неизменяем.
     Два,  три  часа упорствовал разведчик,  борясь с тоской агглютинативных
словообразований. Но вот  наконец-то обозначился в  стрелках часов  полдень,
государь перестал храпеть, так что, значит, проснулся, - да и звуки какие-то
из далекого  внешнего мира тоже стали доноситься. Разведчик снова  выполз из
постели,  запихнул  под  подушку  ненавистный  учебник.  Снова постучался  к
сношарю.
     - Чего, зараза? - глухо донеслось из горницы.
     - Лука Пантелеевич, к вам уже дозволяется?..
     Последовало  молчание, прерывающееся какими-то  прихрюкиваниями и неким
вяканьем, но наметанное ухо Джеймса распознало в этих странных  звуках нечто
вроде нехотя  высказанного согласия.  Джеймс  проскользнул  в  еще теплую  с
вечера горницу, где обнаружил хозяина лежащим на рабочей  кровати и каким-то
нездоровым с виду. Уголки рта  сношаря были капризно  опущены, губы поджаты,
глаза  прикрыты. Ясно было, что, мол, выкладывай, гость дорогой, какое-такое
дело у тебя, и поскорей оставляй меня печали мои печаловать. Джеймс, хорошее
настроение  которого по сей час сохранялось в неприкосновенности, -  не  без
воздействия утреннего глотка бренди, - решил брать быка за что его там берут
серьезные люди.
     - Уж простите,  Лука Пантелеевич,  что тревожу, но нашего  пребывания в
вашем гостеприимном и, не боюсь этого слова, хлебосольном во всех отношениях
доме осталось не столь уж много...
     Сношарь резко отхлопнул левый глаз, словно кингстон на судне  отворил в
отчаянную минуту. Джеймс осознал, что, кажется, пришел сюда вовремя.
     - Но, увы, нам никак невозможно -  мне  и вашему  внучатому племяннику,
подлинное  имя которого  вы и сами,  без  сомнения, давно  угадали,  - никак
невозможно покинуть вас без окончательного вашего решения...
     Сношарь отхлопнул и второй глаз.
     - ...касающегося ваших наследных прав на всероссийский престол.
     - Я и так на него  не претендую, - буркнул сно-шарь, мрачно уставясь на
Джеймса. Кокотовна на печи зашебаршила,  - может быть, ее не устраивал такой
ответ хозяина.
     - Но ведь вы никогда  не отрекались от него формально. Понимаете, важна
именно формальная, чисто формальная сторона.
     -  А  я  и  не  наследник  вовсе.  Мой  старший  брат  погиб,  знаю. Но
наследник-то  у  него остался? И у наследника  тоже сын. Какие  такие у меня
права? А?
     -  Да... Если бы брат ваш  законным образом взошел  в должное  время на
престол - возможно, ваше отречение  бы и не требовалось.  Но  ни он, ни даже
ваш и его батюшка, Алексей Федорович, такового престола никогда не занимали.
А в России более или менее любой  член царской фамилии может претендовать на
престол, хотя ваш прадедушка и урезал некоторым образом  права женской части
царской  семьи, однако же указ  его  легко  мог  бы  быть  изменен  или даже
перетолкован. Да  что  там -  просто  для  вашего  же  спокойствия, как  нам
кажется, вы должны были... отречься от прав на престол. В пользу того, кого,
как вы только что  сказали сами, считаете  законным  наследником,  настоящим
царем.
     Сношарь сел на постели.
     - Это  мало  ли чего  я  считаю,  - буркнул  он,  - так что из всего из
этого?..
     - Нужно подписать документ об отречении - ничего больше.
     - Ну, пиши: отрекаюсь...
     -  Нет, тут  определенная форма  требуется. У  меня  все  приготовлено,
только лучше бы вы все это  написали  собственноручно.  Мы  бы вас перестали
тревожить совсем, окончательно бы перестали.
     Сношарь  посмотрел на  него  тем  самым  взглядом,  которым,  наверное,
Соловей-Разбойник смотрел некогда на Змей-Горыныча.
     - Это мне и писать самому?.. Впрочем, давай, зараза, стило.
     Джеймс, ликуя каждой поджилкой, вытащил из нагрудного кармана сложенный
вчетверо  черновик,  чистый лист  бумаги и шариковую  ручку. Сношарь все это
взял,  пристроил  бумагу  на  колене,  отказавшись подложить  под  нее  хоть
что-нибудь, отчего его  и без того корявый  - с непривычки - почерк  стал  и
вовсе нечитабелен. Но на это Джеймсу было плевать.
     - Судьба  России, честь геройской нашей нации... - соловьем  разливался
он, диктуя.  Сношарь что-то писал,  потом вдруг остановился. Джеймс  умолк и
посмотрел вопросительно.
     - Вот что, - произнес тихим, но твердым голосом сношарь, - мил человек,
сколько уж кусок хлеба да  все прочее с тобой делю,  а имени твоего не знаю.
Раз такой важный документ пишу - должон  я  знать, как  тебя звать, чье  имя
свидетельское внизу положить. И настоящее, без пантелеичей.
     Джеймс замешкался. Получалось так,  что об эту приступочку  можно разом
обломить все отречение. Он решился и сказал правду.
     - Аким Нипел. Это по-русски правильней всего.
     - Ага... - довольно буркнул сношарь, - Аким - это лучше будет Хаим. Вон
у...  Настасьи  мужик  ейный, Аким-кровельщик,  дерьмо, а не  мужик. А  Хаим
звучит. Джеймс, видать, по-вашему. Нипел. Ну, и ладно. Диктуй дальше.
     - В эти решительные в жизни России... Пишете? - сочли мы долгом совести
облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных...
     Сношарь  быстро-быстро  корябал  по   бумаге.  Закончив,  подмахнул  ее
совершенно  разборчивой подписью: Никита Романов -  и швырнул листок в  руки
разведчика.
     - Все! Все! Хватит с тебя и со всех вас? А теперь поди. Не до того мне.
И не трожь, пока сам не покличу.
     Джеймс  с  непостижимой   быстротой   дотянулся   до   лапищи  сношаря,
государственным образом чмокнул ее,  правда, в  тыльную сторону не  вышло, в
ладонь чмокнул, - и  скрылся за дверь. За  спиной у него грохнула щеколда  и
послышался звук вздохнувшей под тяжестью сношаря кровати.
     Государь все не подавал признаков жизни, - кажется, он снова закемарил,
- а Джеймс  ужом скользнул к себе и на радостях высадил  давешний коньяк  до
дна. И  лишь потом, забравшись с  ногами на лежбище, развернул изрядно мятое
отречение  от  престола,  отречение великого  князя  Никиты  Алексеевича.  С
удовольствием разобрал несколько первых строк, а потом замешкался, глазам не
поверил  - и  едва не взвыл белугой.  В отречении  сношаря  стояло буквально
следующее:
     "...Не желая расставаться с любимым племянником нашим  Павлом,  каковой
для  домашнего дела  мне совершенно  необходимый,  мы передаем наследие наше
брату нашему по духу, инородцу  знатных кровей Акиму Нипелу, он  же да будет
наречен  по коронации  императором, и  благословляем  его на  вступление  на
престол государства российского.  Заповедуем  духовному брату нашему править
делами государственными  в полном и  нерушимом  единении  с  представителями
народа  в  законодательных   учреждениях  на  тех  началах,  кои  будут  ими
установлены,  принеся  в   том  нерушимую  присягу  во  имя  горячо  любимой
родины..."
     Джеймс, наконец, удостоверился, что  сей  сон никак не  есть  сон, и  с
размаху ударился лбом  в  стену, потом, для порядка,  ударился еще раза три.
Наваждение  не  проходило.  Сношарь  выполнил его просьбу. Он отрекся. В чью
пользу хотел,  в  ту и отрекся. Джеймс босиком вывалился из  своей каморы  и
рванул  на крыльцо  - хоть голову в снег сунуть, если больше ничего поделать
нельзя.
     Тяжелый  и  влажный воздух  ударил в  лицо. Джеймс  бросился в  снег  и
покатился  по  чуть  наклонной  земле   в   сторону,  противоположную  реке.
Ударившись о калитку, сел  он и обхватил голову руками,  тихо, сквозь  зубы,
скуля. Хотя он понимал, что не получит  в  данном случае  от начальства даже
выговора  -  ибо  строго  исполнил  инструкции,   в   которых  действительно
обозначалось,  что отречение - непременно, а в чью пользу -  безразлично,  -
тем не менее чувствовал Джеймс, что подобной срамотищи с ним не приключалось
никогда.  Попасть на роль русского  императора - что может быть позорней для
американского  разведчика?  Он  тихо  выл, зарывая  босые  ступни  в грязный
сугроб.  А когда отскулил  свое, когда утер  лицо рукавом и поглядел вокруг,
обнаружил,  что весь спектакль  дал, что  называется,  для зрителей. Или, по
крайней мере, для одного  зрителя. За калиткой  стояла большая, неведомо как
подъехавшая  сюда ветхая телега, запряженная таким же  ветхим сивым мерином.
Возница, несомненно, женского пола, хотя и до глаз  закутанный, стоял  возле
телеги  и оправлял рогожу, которой была прикрыта высокая груда клади. Хотя в
закутанном  существе  для  простого  глаза едва-едва  опознавалась  женщина,
Джеймс  немедленно  понял  -  по  мелочам,  которые  привык  профессионально
запоминать,  -  что женщину эту  он  уже  некогда  видел. Видел наверняка: в
ноябре  прошлого  года,  за  несколько секунд  до того,  как,  поднявшись от
Смородины   по  девичьей   тропке,  заговорил  с  великим   князем-сношарем,
подложившим  ему  нынче  такую исполинскую свинью. Звали  эту  женщину, надо
полагать, Настасьей, тут  можно было ошибки не бояться. Кладь на телегу была
уложена с предельной аккуратностью, но далеко не столь аккуратно прилегала к
ней  рогожа,  и по  странным округлым  выступам на ней заподозрил  разведчик
что-то нехорошее: ежели не дыни привезла сюда Настасья, то неужто снаряды?
     Джеймс вышел  за калитку и решительно взялся  за  рогожу.  Настасья  не
реагировала, суетясь с упряжью.  Под рогожей величественной пирамидой лежали
страусиные яйца. Глаза у Джеймса  полезли на лоб,  и он спросил у закутанной
бабы:
     - Где взяла? - только и вымолвил он тихо.
     - Где  взяла, где взяла, - сердитым и  простуженным голосом  отозвалась
баба, - купила. Где смогла, там и купила. Ясно? Хозяин-то дома? Ты пошел бы,
милок,  доложил: Настасья-грязнуха свой долг  перед батюшкой  и Богом цилком
сполнила!
     Джеймс,  опять   механически  реагируя  на  давние   инструкции,  пошел
докладывать сношарю,  на это мгновение  ставшему  для  него  начальством. Он
стукнул  разок  для порядка в дверь  сношаревой горницы,  деревянным голосом
выкликнул сквозь  нее  последнюю фразу  закутанной  бабы. Потом из-за  двери
раздалось:  хрясть,  бам,   трах,   барабах,   возмущенное  ко-ко-ко,  дверь
отворилась, щеколда обломилась, и на пороге, в одних розовых подштанниках до
колена, явился великий князь. Словно от удара по лысине, мотая головой, даже
не мыча, а как-то просто задохнувшись на выходе, вылетел сношарь, в чем был,
-  как  явилась нынче утром  пророчица в своем босоходстве, так,  видимо, на
весь  день  всем  и  предвещано  было снежное  босохождение, -  и  вылетел к
калитке.  Обошел  телегу,  подошел  к Настасье,  оцепеневшей  возле  мерина,
заложил  большие пальцы за резинку трусов, откинулся  назад и сказал что-то,
Джеймсу было не слыхать, что именно.  Потом пошел в избу, не оборачиваясь, а
дрожащий,  трясущийся ком  тряпок по имени  Настасья - за ним.  Проходя мимо
Джеймса,  тряпичный  ком   лепетал  что-то  наподобие:  "улестила,  угодила,
сподобил, удостоил", - а  потом и  дед в  розовом  дезабилье,  и  ком тряпок
удалились в  сношереву горницу, и мир совершенно опустел. Сивый мерин  стоял
неподвижно, а легкая ночная наметь на покрывавшей телегу рогоже быстро таяла
в лучах проклюнувшегося солнца. Воцарилось нечто вроде тишины.
     Джеймс,  довольно   сильно  опьяневший  задним   числом,  продрогший  и
посрамленный, хотел было вернуться к себе в конуру, но, повинуясь внезапному
душевному порыву, вломился в незапертую конуру Павла. Будущий государь сидел
на  постели в  голом  виде, лишь слегка прикрывшись  овчиной. Позу  эту  он,
видимо, принял только что,  когда послышался шум из  сеней по поводу явления
стравусиной Настасьи. Император курил местную вонючую сигаретку, хотя курить
почти бросил, - так, две-три в неделю "смолил". С восхищением глянув куда-то
вверх, бросил он Джеймсу вместо приветствия:
     - Вот женщина! Нашла ведь!.. - и мечтательно затянулся.
     Джеймс присел на  чурбан, на тот, на который  обычно  складывали одежку
Настасьи, такие, которые не очень торопились и вообще соглашались раздеться,
-  и тоже закурил. Закурил  не такую вонючую сигарету, как  император, а еще
более вонючую, ибо мокрую от валяния в снегу. И  сразу полез на чурбан, где,
как он знал, в "затаене" у Павла всегда лежала дежурная бутылка коньяку. Сам
Павел  пил  теперь  мало,  ровно   столько,  сколько  требовалось   для  его
единственного нынешнего активного занятия, перенятого, можно констатировать,
у хозяина. Занимались они  с Джеймсом и  каратэ,  но  редко и  с прохладцей,
Павел усвоил всего один смертельный прием и решил, что с него  уже довольно.
Смертельный тык средним пальцем куда-то в грудобрюшную область был почти его
собственным  изобретением, уразуметь прием до конца  Джеймс  никак не мог, а
потому  и  нейтрализовать  не   научился,  -  а  легко  ли  тренироваться  с
императором, который, к месту и не к  месту, все норовит свой коронный "тык"
провести  и оставить тебя чуть  ли с порванной диафрагмой, - а  дать за этот
прием императору  по  морде по-простому, без каратэ  - позволительно ли?  Но
коньяк  Павел  у  себя все же  держал, бутылку в неделю все же истреблял  (у
Джеймса шло  полторы  в  день),  даже  пристрастился  к  дурной манере поить
Настасий. Сношарь ему  за это уже  пенял. Павел, видать,  потому, что уже  в
какой-то мере чувствовал себя государем, вел себя в общем-то правильно, пить
императору много  нельзя,  а другие вокруг  пусть пьют  от  пуза.  Да только
нетрезвому  Джеймсу  все  трудней  становилось   управляться  с   подопечным
Романовым.
     - Ехать нам скоро отсюда, государь, - сказал разведчик, - готовьтесь. В
Москву. Уже для самого главного.
     - Это зачем еще? - ответил Павел, - подождали бы лета. Тогда,  глядишь,
и поехали бы. А у меня еще тут дел недоделанных куча.
     Сильно пьяный Джеймс,  не желавший  нынче  жрать никакие стимуляторы  и
вообще захотевший просто так человеком побыть, помолчал немного и взорвался:
     -  Каких дел, Павел  Федорович? Каких дел? Вы Машу  Мохначеву недоимели
или Настю Коробову? Или Дашу Батурину, или Клаву  Лутохину? Какие у вас дела
тут, государь, кроме этих? Какие?  Россия вас  ждет, государь, Россия, и  ей
совершенно не все равно,  когда именно,  сегодня или посреди лета, вы  ее  в
руки возьмете! О  ней  же  ни  один черт не  думает,  на  нее всем  плевать,
особенно тем, кто треплется о ней с утра и до ночи! Кто думать о ней будет -
я, что ли? Так у меня, к вашему сведению, русской крови нет ни капли! Вам до
коронации меньше полугода, если хотите знать!
     Павел поглядел на него недоверчиво.
     - Так уж прямо... Вам бы проспаться, Роман Денисович...
     -  Не Роман я! Не  Денисович! Вот я кто, смотрите! - Джеймс  рванул  из
кармана чистый  - впрочем, довольно грязный - лист бумаги, и, в точности как
сношарь, пристроившись на колене, стал писать - только еще худшим почерком -
свое  отречение,  отречение  императора  Акима Первого  в  пользу  истинного
наследника   престола,   Павла   Второго   Романова.   Написал,   подписался
по-английски, вместе с бумажкой, нацарапанной сношарем, сунул Павлу в руки.
     Павел  с  интересом изучил бумажки, и погасил сигаретку,  не докурив ее
даже до половины.
     -  Он  что, любезный  наш хозяин, соскребнулся, не  знаете  случайно? -
полюбопытствовал Павел, начиная одеваться. Джеймс поглядел на него  глазами,
полными слез.
     - Нет, государь! Это лишь оттого, что любит он вас, государь, как сына,
как  внука, как наследника, как царя,  хочет при себе  сохранить,  а всю эту
исполинскую груду дерьма, которую вы как хотите называйте, всю империю вашу,
короче, свалить на плечи лишь  бы кому, -  а хоть бы и мне, чем не кандидат,
раз уж под рукой? Экономика развалена, все разворовано, моря отравлены, реки
пересыхают,  одно  оружие  штампуется на славу, да и тем воевать  нельзя, вы
его... - Джеймс опять сглотнул непритворную слезу, вспомнил кое-что из плохо
известной ему  русской литературы,  и брякнул: - кирпичом чистите! Вы что ж,
как сношарь,  думаете той радостью единственной от народа  откупиться можно,