быстро нашелся.
     - Дворянин Георгий Шелковников, - сообщил он.
     - А-а... - безразлично протянул Павел, застегивая  ширинку. И тут дверь
отворилась без спроса. Император и генерал одновременно посмотрели на нее  и
сперва  не  увидели никого.  Потом поняли,  что на  пороге сидит неподобающе
ликующий, стучащий хвостом по полу рыжий с изрядной проседью пес.
     -  Все в порядке,  - предупредил генерал  вопрос Павла,  -  это верный,
отличившийся соратник. Все в порядке. Майор!
     Сухоплещенко и  Арабаджев  выросли  на пороге одновременно. Шелковников
посмотрел на своего почти-адъютанта с удивлением:
     - Подполковник,  вас  не  звали,  - и  тот  исчез. - Майор!  Обеспечьте
довольствие капитана. Он заслужил отдых и награду.
     Арабаджев, прекрасно понявший в чем  дело, без  спросу стащил  со стола
сковородку с остывшим люля-кебабом и побежал на кухню, мимо каменной Яновны.
Володя  потрусил  за  ним,  ликуя,  - он баранину любил, и сто лет уже ее не
видел. Пенсия была, можно сказать, в кармане, - хорошо!
     Конвой  в  коридоре  преобразился, это  был  уже не конвой,  а почетный
караул, хотя вовсе никто в нем и не  понимал, что происходит. Все еще белый,
как  побелка,  Аракелян,  стоял  рядом  с  Тоней   и  что-то  одними  губами
подсказывал генералу. Тот наконец понял.
     -  Подполковник!  -  новосотворенный  подполковник  Сухоплещенко  вырос
из-под земли,  затем генерал обратился к  Павлу: -  Шампанское  здесь  или в
апартаментах?
     - Пустяки,  - бросил  Павел,  -  неважно.  Без нее...  не поеду.  Тоня,
оденься, поедем к себе.
     И Тоня потеряла сознание.
     Но прежде, нежели ее  привели в себя, на  пороге квартиры объявился еще
один  посетитель  -  высокий,  красивый,  седеющий, еще  более  бледный, чем
железный полковник. И весь его вид  говорил: "А  что  вы тут делаете, добрые
люди?" Ибо Джеймс опоздал почти на час, ибо ни хамит, ни будильник не смогли
разбудить  его  когда было надо. Впрочем, его роль  в реставрации Романовых,
кажется, подошла к концу. Павел дружески потрепал его по плечу:
     - Поехали с нами, Рома. Все о'кей.
     Так все  и  отбыли  с  Тонькиной  квартиры,  даже  Яновна,  -  ее,  как
свидетельницу, пока что увезли в Староконюшенный, в особняк, который был уже
целиком подготовлен  к приему будущего венценосца. Остался один Аракелян.  У
него были другие заботы, другая работа, грязная. И не самое грязное было то,
что чуть ли не собственноручно пришлось замывать пол в комнате Тони,  - хотя
пришлось и это  сделать, - а ждало его  другое дело, страшное и скандальное,
целиком обрушившееся на  аракеляновскую голову, притом из  самого неудобного
места - со службы. Положив в карман ставшую теперь  уже бесхозной банку икры
со стола,  полковник  отбыл к себе на  работу, оттуда же  предстояло ехать в
институт  имени Сербского. Ну ладно, появления императора  он хотя  бы  ждал
заранее, на Заева, хоть на живого, хоть на мертвого,  было вообще наплевать,
но кто же мог  ждать подлости именно от самого верного,  самого безропотного
сослуживца-псевдоначальника? А теперь - западные корреспонденты,  а теперь -
партбюро,  а теперь все на  его голову,  потому  что  именно  он,  Аракелян,
считался  ответственным  за  эту  сволочь!  Но, чтобы  понять тревогу и ужас
Аракеляна, нужно вернуться немного  назад, в то мгновение, когда оклемался у
себя на дому  уважаемый человек, Глеб Леонидович Углов.  Суток с  тех пор не
прошло.
     Тяжкий это был  оклем: все ж таки "Черную магию" можно бы и не пить. Но
уж вот такие желания у нас бывают. А Заев сам виноват, а что, не знал, что с
ним, Угловым, с прямым его начальником, выкидонства бывают?  Так  чего ж  на
виду флакон поставил?.. Вот и  взял, вот и выпил. И чего они хорошего в этих
духах находят... Бр-р.  Выговор Заеву за это  влепить. Углов с трудом сел на
постели.  В глазах  мутилось, на  работу  тем  не  менее уже давно было пора
ехать, хотя никакой там работы не предвиделось, - ну разве телепатемы придут
срочные, ну тогда валек в руки, тюк, и понеслась...
     Шофер, слава Богу, казенный. Углова  везли, а он смотрел в окно машины,
и  было  ему странно  в мире. Отчего  это  Гагарин сейчас прыгнет  со своего
пьедестала, а никому не страшно, все так и ходят под ним, а  ведь задавит...
Отчего это Димитров всем такое... показывает? Даже и говорить неудобно,  что
такой жест означает! Отчего это с  утра нынче все такие нецеломудренные? Это
все  черной магии  штучки!  Искоренить ее  давно пора,  чтоб у всех  на душе
ясность  была,  и  без ассоциаций  чтобы!  Тимирязев стоит, и вот  прямо  на
бульваре, на людях, хоть гальюн-то  у него прямо  за  спиной!  И  Маркс пива
просит, а ему  не несут... Пива на работе надо  будет принять, может,  магии
поубавится. А этого, первого самиздатчика,  чего прямо  напротив держат? Над
головой  Углова  складывались  какие-то  сияния, наподобие  полярных, что-то
мерцало  и  потрескивало. Однако,  хоть  и с очень большой натугой, добрался
все-таки до  своей знаменитой очень  засекреченной  бункерной лаборатории. И
там обнаружил, что текст очередной телепатемы для резидента в Гибралтаре уже
лежит у него на столе. Взял Углов валек и пошел к Муртазову.
     В  бункере было  полутемно,  разоружившийся перед лицом  советской мощи
татарин лежал, как всегда, на звуки не реагируя, глаз не открывая. Лицо его,
совсем плоское и морщинистое, ничего не выражало. Может быть, он  даже спал.
Какая разница. Углов занес  валек  и  обрушил его на  лоб  телепата.  Но  не
рассчитал силы удара,  не удержался на ногах, попал вальком по спинке, валек
переломился,  полковник ударился лбом о железный край кровати.  На мгновение
сомлел,  но  скоро  взял  себя в руки. Он  сидел на полу и судорожно  сжимал
обломок валька.  Комнату заливал ярко-фиолетовый, никогда прежде не виданный
свет. Телепат даже веком не повел. Но вокруг головы телепата, приподнятой на
трех подушках, для удобства  ударения, сиял и переливался ослепительно яркий
золотой круг. Словно ободочек на тарелке. Нимб.
     И  кто-то  высокий, прекрасный, крылатый склонился к  челу  татарина  и
провел  по нему ладонью - ласкающе,  благословляюще.  Впрочем, тут же исчез,
так  что,  наверное,  померещился.  Но нимб  не исчезал.  А фиолетовый  свет
разгорался в бункере все ярче, и какие-то слова на непонятном  языке звучали
в воздухе, смысл их  был и неведом, и безразличен  Углову,  он знал, что все
то,  что было до сих  пор, кончилось, а началось  все  то,  что  должно было
именно сегодня начаться и что будет в дальнейшем. Полковник выпрямился, стоя
на коленях, отбросил кусок валька и отбил земной поклон.
     - Святой Зия! - взревел полковник, но его никто не слышал, на то бункер
и  строят  как  бункер, чтобы  в нем  звукоизоляция была. В религиозном пылу
полковник позабыл, что телепат привязан к постели.
     - Помилуй мну!  - заорал  полковник  на языке своего озарения, впопыхах
принятом  за  церковный,  и  снова  бухнулся лбом  об  пол.  Но  понял,  что
недостоен.  Что тридцать  лет  стуча  вальками по лбу  татарина, не имеет он
права быть прощен в одночасье. Тогда негнущимися пальцами полез полковник во
внутренний  карман,  полез  за партбилетом. Вытащил  и  его,  и  паспорт,  и
удостоверение, а  потом,  помогая  пальцам зубами,  изодрал все документы  в
клочки. Подумал, что надо бы сорвать и погоны, но одет был,  как положено, в
штатское. Жаль.  Вместо этого  полковник снял с себя  ботинки, бухнулся  еще
разок  лбом  о  каменный пол  и  выбрался  из бункера.  Босой,  вышел он  из
подвального помещения,  вращая безумными глазами, и всюду, куда обращался их
взор,  видел  он  лиловое  сияние. Видел он благосклонное лицо  святого Зии,
который простит  его, Глеба,  если он отстрадает сам те  тридцать страданий,
которые причинил святому. Босой полковник беспрепятственно покинул служебное
здание, вышел на Кузнецкий мост и пошел вниз.
     - Близится, близится, - кричал он, хотя его  никто не слушал, все и так
знали, что что-то  явно близится,  а что - никто  не знает.  - Грядет святой
Зия! Кидайте партбилеты, взносов не платите! Поклонитесь святому Зие! Святой
Зия! Святой Зия!
     На повороте к Неглинной что-то в голове полковника - пожалуй, впервые в
его жизни, - стало рифмоваться, и он начал вопить:
     - Друзья, друзья, друзья! Грядет святой  Зия! Верные друзья!  Пресвятой
Зия! Плыла, качалась лодочка, текла, кончалась водочка... Зия! Зия!..
     На повороте возле памятника Калинину вокруг  безумного полковника стали
собираться люди. Исступление его  заражало нестойких духом прохожих,  они не
понимали,  что именно выкликает этот немолодой и босой, с почти вылезшими из
орбит глазами  тип  - но  они  чувствовали: надлежит все бросить и шагать за
ним. И  они шагали, сперва три  человека, потом двадцать, потом пятьдесят, а
падкие  на  созерцание  подобных  шествий  западные  корреспонденты   успели
примчаться на своих иудинских "фольксвагенах" и уже чирикали кинокамерами, -
а Углов  все жестикулировал и кричал, ибо лиловый свет заливал весь его  мир
от  Москвы до самых  до распронюханных окраин, а в самом  зените горело лицо
святого Зии, окруженное нимбом. Углов судорожно гладил подбородок, проверяя,
достаточно ли уже длинна у него борода, отрастив которую он пойдет по святой
Руси  проповедовать  понимание святого  Зии.  К несчастью,  очень  уж  часто
выкликал  он лозунг  насчет  растаптывания партбилетов,  а то,  глядишь,  до
самого Можайского шоссе дошел бы. Не  дошел. Только перешел мост  и двинулся
по Дорогомиловке - а народищу за ним шло уже человек сто пятьдесят, не менее
-  подъехал  небольшой  и  неторопливый  отряд  раковых  шеечек,  быстренько
распихал  примкнувших, а самого  босого, даже  не простуженного  полковника,
полностью рехнувшегося на святом Зие, упаковали в рубашечку, завязали рукава
на спине, вкатили подкожно уж чего сыскали, - а сыскали вовсе неуместный для
данного  случая жидкий анальгин, - и увезли прямо туда, куда  обычно в таких
случаях  везут.  Углов, впрочем, продолжал  видеть все того же святого Зию и
проповедовать. Вкатили подкожно еще  чего-то  - ну, уснул полковник.  А  что
делать с ним, все равно никто не знал.
     Среди ночи наконец добрались до генерала Сапрыкина, который сказал, что
за  поведением   полковника   Углова   лично-ответственно  обязан  надзирать
полковник Аракелян Игорь Мовсесович, но чтобы на него не сильно жали, потому
как у него, мол,  связи большие. Жали-то  не  сильно,  но в три  часа ночи с
постели подняли. А  наутро  и так  свояк  велел ждать важнейших  событий  по
совсем другой линии, а тесть колотить в стену  стал, мол, чтобы тихо было, у
него Розалиндины  вылупляются, а синий Пушиша  всю кинзу склевал, все десять
пучков, ведь черт его знает, при всем  этом, может  быть, ты теперь уже и не
полковник даже, а пожизненный повар императора, не дай Господи  свояку долма
припомнится и он ее расхвалит венценосцу, так на всю жизнь и будет тебе одна
сплошная долма!.. А тут еще Углов соскребнулся на религиозной почве, отвечай
за него  теперь, уж  кончалась бы скорее эта власть проклятая, пусть Георгий
со  своим  императором правит, а  я  лучше  готовить  буду,  за долму  я еще
отвечаю, больше ни за что не отвечаю, пропадите вы все пропадом!..
     Итак,  отправив Георгия  с  императором туда, куда им  хотелось, поехал
Аракелян посмотреть на безумного псевдоначальника. Смотреть оказалось  не на
что:  грязный,  как  свинья, спал начальник  под барбитуратами  в  отдельной
палате, и все равно по губам его читался неутомимый беззвучный крик: "Святой
Зия!    Святой    Зия!"   Аракелян   плюнул,    расписался,   что   больного
освидетельствовал, и вышел на  тающее от весеннего тепла шоссе. В двух шагах
от  его  машины  имело место "происшествие",  один частник стукнул  другого,
существенно помял тому крыло и рассадил левую  фару. Номер у  того,  который
побил, начинался  буквами "МНУ".  У  того, которого побили  - буквами "МНИ".
Сами, стало быть, хотели...
     Аракелян  сел за руль и поехал в Москву, в будущее. В будущем, знал он,
ждет его кухня. И пусть  уж лучше она. Надоело  ему быть ответственным и тем
более железным. Ему  вдруг захотелось есть. Так захотелось, что он бы сейчас
даже собственной  долмы  съел,  которую  вообще-то,  из-за  излишней  к  ней
привязанности свояка, остро ненавидел. Но сейчас съел бы.
     "Ты  этого  хотел,  Жорж  Данден",  -  всплыло  в  памяти  из  какой-то
телепередачи. Аракелян бессильно пожал плечами и чуть не съехал в кювет.



6
     Дайте только срок,  собаки, не уйдете  от  меня: надеюся на Христа, яко
будете у меня в руках! выдавлю из вас сок-от!
     ПРОТОПОП АВВАКУМ
     ИЗ ТОЛКОВАНИЙ НА КНИГИ ПРИТЧЕЙ
     И ПРЕМУДРОСТИ СОЛОМОНА

     Ну хоть бы по одному в неделю. А то уже по два. Так ведь скоро и совсем
никого не  останется. Хотя рано или поздно все  эти гонки  на лафетах должны
были начаться; им ведь теперь всем вместе далеко за тысячу лет, наверное. Но
зачем же  они  все  подряд,  почти сразу, будто в  честь  какого  праздника?
Западное радио говорило, кажись, что все в нем родного отца потеряли... Нет,
это когда Хруслов, тогда  отца родного,  а  шофера  говорили, что  наоборот,
падла  была  непросветная,  кошек с лапшой  ел... За что?  Этот ведь  совсем
молодой был, неужели в семьдесят  девять лет  еще и  пожить нельзя человеку?
Другие  говорят, яд  принял,  а на  фига яд в семьдесят  девять?  Говорят, в
депрессии.
     Вот  и я в депрессии.  Семьсот дней, меньше не могу.  Бросил бы,  а иди
брось  в  пятьдесят  два,  жена  четвертый  месяц  в  отпуске,  то   есть  в
командировке, то есть нет. Денег от пуза, а чувства на них разве купишь, а с
белоголовкой тоже  завязывать надо, на  спирт  переходить, - в нее, говорят,
гадость  какую-то  мешают,  а  спирт -  он как детская слеза.  А намешивают,
говорят, чтоб настроение плохое было. Вот  я пью, и у меня  плохое. Понял бы
кто  мою душу, я б за то все деньги отдал, все одно девать некуда, на пенсию
не  пойду, а  с  печенью плохо, до ордена к  семидесяти пяти  хрен доживу, а
шофера  все  падлы.  Не  жизнь, а прямо названия нет на русском,  а я, кроме
русского и матерного, других не учил.
     Времени  было  без чего-то семь утра.  В  силу этого факта опохмелиться
Виктор Пантелеймонович боялся.  По второму разу  боялся, по первому уже сто,
конечно,  сделал,  без этого и радио себе  не включишь.  Вот Хруслов умер на
прошлой  неделе,  говорили,  что как раз на его место, на идеологию,  теперь
Куропятников должен был. А он вот  и сам. И Поцхверашвили, а до него Блудун,
генерал армии,  а  все за  один  апрель, который еще не кончился.  Точно,  к
майским  еще  кто-то  помрет,  праздник  все  же.  Очень огорчали  одинокого
Глущенко все эти смерти, о которых узнавал он по утрам,  еще с  похмелюги; в
неделю мерло по одному, по два члена сверху, а из пониже - так не перечесть.
Хорошо еще, что хоть главный жив, говорят, так и будет жить, и  пока он жив,
никого  не уволят.  Даже ввиду  смерти. Все велел на своем  месте  оставить,
чтобы без никаких перемен.  И его, Виктора  Пантелеймоновича, значит, тоже с
базы  не скинут,  пока  главный  копыта  не  откинет.  И выпью-ка я  за  его
здоровье.
     Он  потянулся за белой  головкой, хотя она была уже  початая,  так что,
конечно,  без головки, - хотя и пить ее теперь нельзя. Давно уж по утрам  он
пил только из  горлышка,  все равно все стаканы  и  чашки  побиты,  а  Софья
вот-вот вернется, все телеграммы дает,  что едет, а сама - фиг. Разлюбить бы
ее и даже блядей не водить, без надобности  они  теперь, раньше выпил сто  и
все как надо, а теперь сто выпил и больше уже ничего не надо... Одно  слово,
бляди. Так что за здоровье.
     А  давно ли  такие времена были, когда по месяцу мог не пить. По службе
он быстро дошел до поста, но жена разбилась в самолете, тогда  пошел в запой
и выше уже никак, даже  за  пьянство  один без  занесения получил,  другой с
занесением того гляди дадут. Жизнь была  - тогда, когда-то... И Севка  тогда
еще от рук не отбился. Но директор  женился еще раз, и  вот  началась другая
жизнь, подкаблучная, счастье и удовольствие. А вот Севка скоро сел...
     Накануне  вот радио послушал,  понятно,  вражеское. Ничего,  правда, не
понял,  но  говорят, осенью коронация неизбежна.  Чья? Неужто главный  будет
короноваться, или весь центральный комитет коллегиально коронуют, или только
бюро,  а  главный  корону  от его имени  и  взденет  на  себя? Да как же он,
бедняга, парады-то по холодище принимать будет в короне, может, хоть с ушами
корону сделают, чтоб завязочки под подбородком? Да ну его с короной, скукота
в жизни,  вот  и  придумывают, как бы повытрющиваться, а  лучше бы водку  не
портили. Вот возьму да выпишу с базы спирт для промывки.
     Виктор Пантелеймонович сел  на  постели, запрокинул  сильно  опустевшую
бутылку к  потолку,  крупными  глотками,  зажмурившись,  высадил  оставшиеся
граммы. Он знал, что  через  минуту-другую почувствует себя совсем молодцом,
поэтому отбросил бутылку в угол и еще какое-то  время отдыхал, зажмурившись.
А когда глаза открыл, то им  не поверил, а когда поверил, то понял, то лучше
бы их не открывать сейчас, и вообще никогда, только бы этого не видеть.
     Этого,  неожиданно высокого, тонкогубого, худого,  прямого, как  палка,
отчаянно похожего на мать; этого, оставшегося когда-то словно бы на память и
на радость, а потом и поныне - на позор всей жизни Виктора  Глущенко. Этого,
отбухавшего -  Виктор  Пантелеймонович быстро прикинул в уме - почти  полные
одиннадцать  лет из назначенных тринадцати где-то в болотах Западной Сибири.
Этого, глубоко ненавистного и  странного, с угольями вместо зрачков, но  все
же родного,  в окошко не выбросишь. Этого, молчащего,  застывшего  на пороге
комнаты, и без всякого выражения на него, на отца, глядящего.
     - Не дозвонишься тебе, - ровным, высоким голосом произнес гость, - и ни
в дверь, ни по телефону, однохренственно. Пришлось вот открыть.
     Не  дожидаясь приглашения, Всеволод Викторович Глущенко  проследовал, -
не  прошел, ни  в  коем  случае  не прошел,  а только  проследовал,  если не
прошествовал! - к низкому столику, на коем стояла у Виктора Пантелеймоновича
запасная поллитра и  что-то  из  вчерашней  закуски. Там гость  опустился  в
кресло,  а потом  в дверях появилось еще что-то... вот именно не  кто-то,  а
что-то. Хотя  существо  это  было явно человечьего рода, было  оно при  этом
молодое,  однако  бесполое;  женщина  это  или мужчина -  никак пьяный  взор
Виктора  не мог распознать, да и не пытался. И вообще, только что  принявший
цельную  банку  и узревший  явившегося без  малейшего  предупреждения  сына,
Виктор  Пантелеймонович меньше всего  склонен был раздумывать: кого там  или
что там сынуля с собой приволок.
     - Рекомендую, - ткнул  в сторону второго  вошедшего  Всеволод, ткнул не
пальцем,  а  каким-то  предметом,  который  Виктор  не  рассмотрел,  -  твой
приемный, Дуся. Это по-ихнему  Дуся,  это кликуха, чтобы тебе понятней было,
потому  Дуся,  что  -  подруга.  А  официально  Гелий  Станиславович,   если
соображаешь,  что это  значит.  Старая  шалашовка,  но,  возможно,  нам  еще
придется  лизать ей ботинки и другие места. Тебе  придется, я постараюсь  не
лизать. Давай кружки.
     Последняя фраза адресовалась явно Гелию. Тот извлек из принесенного под
мышкой грязного, без ручки, чемодана две  облупленные  кружки. Тем  временем
Всеволод одним ногтем содрал с  бутылки крышечку,  налил почти полную своему
спутнику, а себе даже не капнул.
     - Пей, задрыга жизни, пей, Дуся, - речитативом сказал Гелий самому себе
и высадил  кружку,  не  поморщившись.  Потом  покосился на  столик,  ухватил
плавленый сырок и сожрал. - Наше вам с кисточкой, - произнес Гелий уж совсем
голосом какой-то  опереточной шлюхи из числа  персонажей телефильмов на тему
становления  власти  Советов и откинулся в кресле. На вид  ему могло  быть и
тринадцать лет,  и т