и  красивую  руку  в маленькую  и  жаркую ладонь  этого  самого  с
глазами. Плов Милада и в другой раз тоже хороший сделает. Неважно.
     Артист уложил  гитару в тот  же  футляр,  что  и  "Голуаз",  и  куда-то
испарился. А на другом конце комнаты раздался нарастающий шумок.
     - Ну и что?.. А и  скажу всем... Думаешь, я свою теорию из этого самого
высосал?..  Хрен  тебе в палец... У меня программа для человечества,  может,
путь к спасению, а ты мне лапшу на уши вешаешь... А и скажу... И в облачении
скажу,  не стыдно мне, пусть тебя самого завидки берут! Я тебе не натуралка,
я сам переоденусь, сволочь, не трожь меня! Отскребись сей же час! Вот возьму
и все скажу!
     Вконец   упившийся  Милада  вырвался  из  рук  тех,  кто  его,  видимо,
благоразумно  удерживал,  и исчез  в соседней  комнате:  с ней  у Гелия были
связаны   какие-то   воспоминания,  но   все   они   сейчас   были  царевичу
малоинтересны: молчаливая ласка этого  неведомого, который с глазами, вся до
последней йоты перепадавшая его левой кисти, искупала долгие годы зоны. Ему,
Гелию,  ничего больше не требовалось.  Он выпил,  он  поел, его хотели,  его
грозили полюбить. Еще чего? Помирать можно...
     Милада очень  скоро выплыл из соседней  комнаты. Действительно, одеяние
заместителя хозяина дома несколько  поражало  воображение:  он был облачен в
длинную,  до полу, лиловую  рясу  с  широким, пока  что  на  лицо  опущенным
капюшоном,  и подпоясан был  чем-то  широким  и  прозрачным,  в чем Гелий  с
удивлением опознал парашютную стропу.
     - Отскребитесь! -  хрипло визжал Милада,  забираясь  на стол. При  этом
выяснилось, что  он бос и что пальцы ног у него хорошо напедикюрены. Лиловой
тушей возвысился  он над столом, над блюдом с собственным пловом, над прочей
жратвой и выпивкой, которых оставалось на столе немало, -  видать, не за тем
тут люди собирались. Что-то пророческое засветилось на толстой роже  Милады,
когда  он откинул капюшон и приблизил  ее  к лиловому,  под  цвет рясы, бра.
"Фамилия его Половецкий", - вспомнил Гелий.
     - Подруги! Подруги! Сестры и... женщины! И мужчины! - значительно более
низким,  но  совсем охрипшим  голосом  заговорил Милада, весь содрогаясь  от
сознания  важности начинаемой  речи; он воздел руки к  потолку, потолок  был
низкий   и   руки   в  него  уперлись,   отчего   зрелище  сильно   потеряло
запланированную патетичность. - Сеструхи! Я возвещаю вам истину, бля, кто не
хочет, может  не  слушать и пусть идет  трахаться с натуралками! А  я,  бля,
истину буду  говорить,  мы, бля,  все  тут  и повсюду, мы  -  пере... про...
возвестники  человеческого  будующего!  Будующего,  бля! Наша, бля, планета,
перенаселена до охрененной матери! А как, бля, самым простым, естественным и
приятным способом избавить ее, планету, от перенаселения? Это ж, бля, яснеей
ясного  - всем идти... в подруги! - Милада сильно икнул. - Вон, обезьяны-то,
обезьяны, говорят, совсем своих натуралок не  трахают, и минет строчат лучше
нашей  сестры,  -  из темноты донеслось:  "А ты пробовал?"  -  но  Милада не
услышал,  снова  икнул  и  продолжил:  -  Вон,  говорят,  в  Индии стипендию
специальную устанавливают, кто в  подруги идет. А Великая Влада, думаете, не
наша была? Она, говорят, даже после смерти факаться  вставала, пока  они там
вдвоем  лежали.  А эти...  -  Милада  сглотнул  слюну и сопли и,  скорей  от
перепоя, чем от отсутствия образования, с  трудом выговорил: - Эти... Герцен
с Огаревым... они, бывало, как под  колокол  заберутся, так и факаются. Вот,
говорят, скоро царь будет, так  он первым делом сто двадцать первую отменит,
он сам из наших, говорят, награждать  орденами будут, кто  в прежние годы за
наше дело боролся, кто подругой докажется с до... до... Доконтрреволюционным
стажем! Бю... Бюсты ставить будут... в скверике у театров...
     Милада покачнулся, запутался в рясе и грузно осел в блюдо с пловом. Его
речь никого не тронула. Подобную похабщину прямым текстом, как знал Гелий из
прежних времен, не  только тут не одобряли, но и мылили за нее  шею, главным
образом  "чтобы хата  не накрылась",  но  псевдохозяин  Милада все-таки всех
кормил на свои деньги,  благо они  непонятно откуда у него  всегда  были,  и
давал кров  тем, кто  его не имел:  ну, у кого родители  против  того, чтобы
сынули к себе мальчиков водили, или же другие какие родители у кого, которые
и слов-то  таких не  знают, или кто вообще без  квартиры,  или кто  вообще в
общежитии, или кто вообще без  дома, или кто вообще без паспорта. Но все тут
всегда происходило  пристойно,  в крайнем случае  - в ванной, в туалете,  за
спинкой дивана. Групповуха здесь была невозможна. Ну, по крайней мере, почти
невозможна. Народа за время речи Милады стало как-то поменьше.  Отогревшийся
едой, питьем и  целомудренно  нарастающей лаской со стороны того,  который с
глазами, понял Гелий чутьем, что, значит, время уже  за двенадцать. К  этому
времени обычно разбирались на пары  и  расходились, кто куда мог. Оставались
только непарные увядшие хризантемы, вроде Милады. Милада же, похоже, немного
протрезвев, больше не проповедовал. Однако из блюда на столе так и не встал,
а, напротив,  горстями выгребал  из-под  себя  куски захолодавшей  баранины,
облепленные барбарисом  и рисом, и яростно чавкал, глотая их. Потом медленно
поднял взор, обшарил комнату, увидел тесно прижавшихся друг к другу  Гелия и
его глазастого напарника и удивился:
     - А что  же мой плов-то презираете? Кто вам еще  такого барбарису даст?
Или не уважаете? Ах я бедная, увядшая, старая хризантема...
     - Но еще сохранившая аромат барбариса... - не удержался напарник Гелия,
нежно покусывая ему мочку уха.



7

     Душа моя, Павел!
     Держись моих правил:
     Люби то-то, то-то,
     Не делай того-то...
     А.С.ПУШКИН
     КН.ПАВЛУ ВЯЗЕМСКОМУ
     Колонны этого  здания шли вдоль всего фасада по Староконюшенному. Потом
было закругление наподобие беседки, и по нему тоже шли колонны. А дальше, за
углом, был  другой фасад, и по нему колонны тоже  были до самого конца. Тут,
кажется, совсем еще недавно было  чье-то посольство. Но с  тем государством,
которого было посольство, испортились отношения, кажется, оно производило не
то,  что  нам было нужно на  данный  тогдашний момент,  и  посольство решили
отдать под детский  сад.  По  счастью, дело  затянулось,  и  ведомство  Ильи
Заобского наложило  на особняк свою тяжелую дружескую  руку. В таких случаях
Моссовет, по сравнительной  ничтожности своего положения,  терял  к предмету
интерес.  Дом стоял пустым до самого  недавнего  времени, но  вот уже  почти
месяц, как  водворился в будке перед входом угрюмый посольский милиционер, в
котором,   правда,  чересчур  зоркий  собрат  из  будки  напротив  распознал
переодетого и потерял к нему интерес, сам-то он раньше первого мая из зимней
формы  вылезти  не  чаял,  а  было уже довольно  тепло.  По  вечерам в  доме
зажигались  окна,  розовато  отсвечивали  новые  ламбрекены, иной раз  вдоль
неосновного  фасада даже  по  четыре-пять  черных  "волг" выстраивалось.  Но
никакой  этикетки  возле  входа  насчет  "ботшафа"  или  там  "амбасады"  не
появилось, и  никакой  мажордом  с  хорошо  поставленным голосом никогда  не
выкликал с радиоточки: "Машину посла социалистической  Эфиопии! Машину посла
социалистической Гренландии!"  А  сейчас  в  машины с чуть  ли  не  частными
номерами  садились люди с незримыми и неприметными лицами. Словом, наблюдать
за  бывшим  посольством было  неинтересно  и  незачем,  да  и  некому, кроме
милиционера возле канадского посольства, а тот любил только порнографические
журналы и ночное звездное небо.
     Официально в  этом здании  оказалась прописана всего  одна-единственная
старая женщина по имени Мария Казимировна, которой бесконечно неприятно было
покидать насиженное место на Кузнецком мосту, однако же тот ее прежний, тоже
с колоннами, хотя  и  не  отдельный дом снесли  вместе  с целым кварталом, и
приходилось  благодарить,  что  не  на   пенсию  выкинули,  тогда  бы  Мария
Казимировна  руки  могла  на  себя  наложить  от  самоненужности,  лишившись
возможности разглядывать вереницу лиц и типов, проходивших  через  вверенную
ей  территорию,  -  слава  Богу, не  забыли,  пожалели,  спасибо полковнику,
который все организовал по-быстрому, Марию Казимировну перевели  вот сюда на
образовавшуюся вакансию,  хотя  при  этом  в  ужасных  выражениях, -  прежде
полковник так никогда  не выражался!  -  велели  держать язык  в  совершенно
невозможном месте. А то она не знает, где работает. А то у нее не сорок один
год партийного стажа. А то она блинчики плохо жарит.
     Но  блинчики  на новом месте,  оказывается, в обязанности  не  входили.
Поселили  Казимировну  в  очень  уютной комнатке  с окном  во  двор,  только
перевезли, как удостоил ее полковник личным посещением, и ни  много ни мало,
велел исполнять требования  тех, кто  будет  здесь жить на  самом деле, -  и
показал  их  фотографии.  С  одной  смотрел  неведомый  молодой   человек  с
залысинами,  курносый; с другой  -  прекрасно  Казимировне известная Тоня  с
Арбата,  которая  в  прежней  квартире  на  Кузнецком  неоднократно  бывала,
полковник  на  нее всегда  вполголоса  орал,  ей даже  блинчики  никогда  не
полагались.  Но  времена,   видать,  переменились;   полковник   продиктовал
Казимировне  кучу  телефонов  различных  резервных  баз-распределителей,  на
случай, если Тоня и Павел Федорович захотят, предположим, компота из папайи,
а его под рукой  не будет. От имени-отчества  Казимировна вздрогнула:  точно
так же звали в тридцатых годах ее соседа по лестничной клетке, который тогда
почти  уже лишил  ее невинности, но  оказался  врагом  народа.  Готовить ей,
впрочем,  быть может,  и не придется, но  только  если  Тоня скажет  помочь.
"Скажет" - это хуже, чем "велит", лучше, или даже нечто вроде  "попросит", -
этого Казимировна не поняла. Вообще, пусть поменьше выходит из комнаты. Нет,
экрана внутреннего обзора  тут нет. Нет, тут будут и другие люди, но это все
обслуга  в прямом подчинении  у  Тони. Ее,  Казимировнино  дело - снабжение.
Ясно?
     Самое  же  удивительное началось  через  несколько  часов.  Казимировна
обнаружила, что один человек  у нее если не в  подчинении, то в компаньонках
все-таки  оказался.  Это  была мрачноватая  еврейская  старуха,  въехавшая в
комнатку напротив Казимировниной по коридору и на следующий день явившаяся к
ней  с заявлением, что Антонина сама выходить не будет, не  хочет -  дело их
молодое,  медовый  у  них.  Стало быть,  предстояло получать  распоряжения и
заказы  через  эту самую  Беллу  Яновну, которая, впрочем,  оказалась  очень
душевной женщиной  и  ровесницей  к тому же, и  уж  совсем было трогательно,
когда выяснилось, что обе они - из  Бреста, и,  кажется,  Казимир Ковальский
даже у Яна Цукермана что-то шил! Хотя  у Беллы Яновны не  было сорока одного
года  партийного стажа  и  даже, оказывается,  права  покидать  особняк,  но
поговорить старым женщинам нашлось о чем, скоро они отыскали общих знакомых,
а  к  концу недели  неожиданно  и одновременно  вспомнили друг друга  совсем
маленькими  девочками в скверике у самой  Пушкинской! Казимировна плюнула на
правила, и они с Яновной запили блинчики хорошим чаем и хлопнули по рюмочке.
     Распоряжений за  первые  три  дня  Белла Яновна не принесла от Антонины
никаких, не то они там всухомятку питались, не то вообще Святым Духом. Потом
были весьма скромные  заказы на говяжью  вырезку, на осетрину, на что-то еще
по  мелочи,  но  все  это  -  Казимировна  по  запаху  догадалась, а  Яновна
подтвердила - Антонина сама же на кухне и  пожарила, не  считаясь с нынешним
своим  положением.  (Откуда  было знать  старухам,  что с  первого же дня  в
особняке  Тоню  охватил жуткий страх: вдруг Павла  отравят?)  А потом  вдруг
пришел такой заказ,  что обе старухи  как сели в  комнате у Казимировны, так
сразу же еще  по рюмочке и  хлопнули. Антонина  требовала к завтрашнему утру
две тысячи восемьсот диетических яиц по 1 р. 30 коп., или, в крайнем случае,
пять  тысяч шестьсот диетических  яиц по 1 р. 05 коп. В распределителе такое
потребовать  было невозможно,  раскопала Казимировна телефон соответственной
базы,  села  в  "рафик"  с  мрачным  Абдуллой,  все  получила и  привезла  в
Староконюшенный. Поставила на кухне и оставила  до утра, хотя чуть не умерла
от любопытства гораздо раньше.
     Наутро Антонина удостоила старух приглашением, но почему-то не к себе и
не  на  кухню,  а  в  огромную  мраморную  ванную   комнату,  куда  яйца,  к
подозрительному трепету  Казимировны, уже оказались перенесены.  На Антонине
был холщовый фартук для прислуги, и такие же она выдала старухам.
     -  Одни не управитесь, пока Пашенька  спит, я вам  помогу, а  потом еще
кого помогать пришлю. - Тоня элегантно, словно  демонстрируя какую-то  новую
парижскую  моду, кокнула яйцо об  край  ванны, поймала содержимое на ладонь:
белок стек в ванну, желток остался  у  Тони в ладони.  -  И вот  так! - Тоня
перехватила желток в другую руку, первую вытерла  о фартук, потом  повторила
операцию.  С пятого, кажется,  перекида в руках у нее остался совсем чистый,
нелопнувший желток  в  одной  лишь природной  своей тончайшей  пленке.  Этот
желток Тоня с  торжествующим  видом кинула  в огромную лохань позади ванной,
которую старухи, по огромности помещения, сперва не заметили.
     - Это сколько  ж добра утечет... - сама себе  сказала Яновна,  провожая
взглядом утекающий в незаткнутое отверстие ванной белок.
     - Белла Яновна, а вам  надо? - вдруг очень ласково и  с явным еврейским
акцентом произнесла Тоня. Старуха смутилась.
     Часам  к  одиннадцати пококали уже  больше  половины  яиц.  Казимировна
благодарила  Того, Которого нету, за то,  что  на базе  ей  дали все-таки по
рубль тридцать, - по  рубль пять  как-никак  вдвое мельче, работы было бы до
вечера.  Но  чем дальше, тем  хуже, руки  заскорузли  от белка; объявилась и
дополнительная  беда, одно яйцо из каждых двух-трех сотен, хоть и  числилось
диетическим, но было  все-таки тухлым, беспредельно вонючим. Оттого в ванной
надолго повис нехороший  запах.  Тоня поднялась,  сказала,  что горничную на
помощь пришлет, и чтобы к часу дня, как все пококают, ее позвали.
     Дококали, хотя с трудом.
     А  в час  появилась с  несказанным искусством  накрашенная Тонька  ("Ну
двадцать шесть!" - одними губами проговорила Яновна),  велела ванну вымыть и
помещение   проветрить.  Потом  самолично  замуровала  сточное  отверстие  и
впятером,  -  это еще Абдуллу позвать  пришлось,  -  они  лохань  подняли  и
опрокинули  в  ванну.  Получилось  желтковое  озеро,  не особенно  глубокое,
сантиметров  всего  пятнадцать  -  очень  уж  большая  ванна была  в  бывшем
посольстве.
     -  В следующий раз  яиц чтобы четыре  тысячи, -  объявила  Тоня и  всех
выставила вон.  Однако, уже  входя в  Казимировнину комнату, успели заметить
старухи, как из  другого  крыла здания  появилась в коридоре и, пошатываясь,
направилась в сторону ванной  комнаты небольшая мужская  фигура в долгополом
халате.
     -  Он! - жарко  шепнула  Яновна,  как только  дверь брякнула  у  нее за
спиной. Она все же  была много лучше  информирована,  чем Казимировна, хотя,
признаться, и она тоже решительно ничего не знала и не понимала.
     Через  два,   а  то  четыре   часа,  как  раз   когда  на  посту  возле
противоположного канадского посольства  сменялись  милиционеры,  -  как  раз
успел  пожилой любитель журналов и  звезд шепнуть  сменяющему  его  молодому
любителю  хоккея и класть бабу  на  стол: "Черножопый вона! Наконец-то! Все!
Амбасада  будет!"  -  к  основному  подъезду  бывшего  посольства  подкатила
неприлично  длинная черная машина неведомой загранмарки, причем  отчего-то с
миролюбивым номером тихого  московского частника, и вылез из  нее совсем без
шапки высокий, длинноносый и сутулый мулат с прямыми волосами почти до плеч.
Дверь бывшего  и, надо думать, будущего посольства отворилась перед  ним без
вопроса  и так же  быстро за ним закрылась,  и угрюмый в  будке с опозданием
козырнул пустоте, чем  уж окончательно выдал свою переодетость.  В крошечном
вестибюле перед лестницей мулат скинул  пальто кому-то  на руки;  оказалось,
впрочем, что не на руки, а на лапы,  ибо это было чучело медведя с  подносом
для визитных карточек, но  медведь пальто  на  поднос поймал и даже не упал,
остался  с мулатовой одеждой стоять на своем  месте.  Затем мулат достал  из
глубокого внутреннего кармана крошечное блюдце, положил на него две бумажки:
одну  -  картонную  с  золотым   обрезом,  другую  -  ресторанную  салфетку,
искарябанную  плохим  пером  и мятую. Он пригладил  волосы, взял в  обе руки
блюдце  с  бумажками и  пошел  наверх, ни у  кого  не спрашивая,  - впрочем,
спросить можно было бы  только у  медведя, а он стоял  чучелом  тут  еще при
государе  Николае Александровиче, вот с  тех пор и молчал. Мулат  шагал так,
словно  в  собственном  ресторане президенту относил  рюмку коньяку;  притом
нигде не заблудился, не то бывал в этом доме раньше,  или вызубрил план дома
заранее.  Он  шел  в  угловую  гостиную.  Там  в  кресле  полулежал  будущий
император.
     Павел,   совсем  уже  отмытый  от   желтков  и  облаченный  в  шелковый
полудомашний костюм, устроился под огромной, от прежнего посольства принятой
в наследство,  пальмой-латанией. Пальма ему не нравилась, но распоряжений, -
к примеру, чтобы ее выкинули к едрене фене, -  он отдавать  пока не решался,
он понимал, что ежели начнет  распоряжаться по пустякам, то рискует все свое
царствование  так и  пустить на пустяки.  Павел постиг, что в дальнейшем вся
его работа будет одинаковая -  распоряжаться, отдавать приказы, решать все и
за всех. Так что  там  размениваться  на какие-то  пальмы? Что-то необратимо
изменилось  внутри Павла:  так  бывает  с советским обывателем,  когда раз и
навсегда  покупает  он  себе  цветной   телевизор   и  существование   перед
черно-белым  становится для него невозможным. Слева  на  журнальном  столике
стоял  завтрак,  на  который  Павлу и глядеть-то  было  тошно,  среди прочих
компонентов поставила Тоня, видать,  по недогадливости,  на поднос маленькую
взбитую яичницу. Павлу в эти дни есть не хотелось вовсе. Уж на что, казалось
бы, стал привычен к женщинам его организм, а вот поди ж  ты, возле  Тони его
пищевой  рефлекс  как бы атрофировался, не  еды Павел хотел, а  другого, все
того же,  все того  же.  И когда  от  непрерывного  более  чем  трехдневного
уступания таковому желанию стали у Павла  убывать силы, он решил испробовать
сношареву механику, о  которой  проболталась  ему, понятно,  Марья-Настасья.
Впечатление от желткового  купания  было пока  что небольшое: не то чтоб сил
прибавилось,  но странно  покрепчал он от курячьей  этой бани, односторонне,
увы, покрепчал, потому что аппетит отбило  начисто. Нельзя же  так все-таки,
не  в  сношари он согласился пойти к России, а в цари!.. Исподволь одолевали
Павла мысли о грядущих государственных делах, - то ли еще когда рак свистнет
грядущих,  то ли со дня на день, не объяснил ему этого никто из тех, что его
сперва арестовал,  а потом салютовал. Правда, еще в машине, когда  в особняк
этот  ехали, толстый дворянин категорически умолял Павла, чтобы он никого  у
себя не принимал  без его  недостойного соизволения.  Сказал,  что  государь
Павел  будет  пока  что  жить в доме, считающемся  временным  правительством
южноамериканской  прогрессивной республики.  И  что дела  о воцарении  можно
будет обсудить только еще недели через две, когда главный дуба даст; так вот
и  сказал,  и Павла  передернуло - откуда такое  можно  знать, не подготовив
заранее,  так  сказать... Павел, только что убив человека, стал еще большим,
чем прежде, противником убийства и смертной казни. Пока пусть государь Павел
отдыхает, требует, чего хочет, все исполнено будет, только из особняка пусть
ни в коем случае  не выходи