т. Да, Федулов  будет жить  во флигеле. Да,  Тоня
будет  все время рядом.  Да,  государь,  простите,  но ведь  мы  вас все  же
несколько позднее ждали,  увы, мы  пока еще вынуждены скрывать вас от вашего
преданного народа, увы, увы, слишком много еще у него с вами врагов. У вас и
у всего истинно русского народа, хочу  я  сказать. А этот старый  маразматик
умрет, умрет непременно. Да как же ему не умереть-то?
     Павел совершенно перестал пить, и курить  тоже  бросил. В голове у него
была  куча мыслей, и все то про Тоню, то про Россию. Джеймс  из флигеля пока
не  показывался, но  вряд ли потому, что  его  не выпускали, скорее  пошел в
запой  с устатку и  трезвому государю на  глаза показаться боится. А если не
пьет, то, известное дело, спит и видит, что пьет. А интересно, у какой-такой
республики  за  пазухой их тут  всех припрятали? Название медицинское, вроде
как  нембутал,  что ли?.. Жаль, географию  плохо выучил, да  ведь и  историю
тоже, только в объеме курса,  а там одни народные движения, сам видел, какие
бывают у народа движения, видел на Брянщине, - Павел очень гордился тем, что
пожил в  народе и пообщался с ним. Нет, точно, нельзя эти самые яичные ванны
принимать регулярно, так про народ можно забыть, про вторую его половину, то
есть  про  мужскую. Впрочем, а отчего  сношарь  не купается  в яичном белке?
Может, тогда про мужскую половину населения думы-то как раз и навеваются? От
такой идеи  Павлу стало совсем  муторно,  понял он, что завтракать не будет,
потянуло к  кнопке  звонка, по  которому,  как  уже  было  известно,  войдет
бесцветная  горничная и  унесет  этот самый ненавистный поднос. Но  не успел
Павел  позвонить,  как  кто-то  уже мягко  вошел, мягко  затворил дверь,  но
завтрак  не забрал,  а, напротив, что-то  сам протянул  Павлу  на  маленьком
блюдечке,  похожем на кофейное.  Павел, не глядя на вошедшего, взял с блюдца
две бумажки. На одной, которая вовсе даже и не бумажка была, а  кусок такого
толстого, такого негнущегося картона, что показалось Павлу,  будто квадратик
этот  вырезан  из надгробного мрамора, - а по краям этот квадратик был еще и
позолочен.  На квадратике  была  надпись на трех  языках,  первого Павел  не
понимал, только отметил, что буквы латинские; второго языка он не знал тоже,
буквы были похожи на русские, но язык это  был не русский, ниже была надпись
на простом русском, а внизу шел еще какой-то орнамент,  все палочки, палочки
-  может  быть,  это  была надпись на  четвертом  языке,  но  уж  на  совсем
неведомом. Русский же текст сообщал следующее:
     ДОМЕСТИКО ДОЛМЕТЧЕР
     чрезвычайный и полномочный посол
     ФЕДЕРАТИВНОЙ РЕСПУБЛИКИ ДОМИНИКА
     в РЕСПУБЛИКЕ САЛЬВАРСАН
     а также
     временный поверенный в делах
     РЕСПУБЛИКИ САЛЬВАРСАН
     в Союзе Советских Социалистических Республик,
     Социалистической Федеративной Республике Югославия,
     Корейской Народно-Демократической Республике.
     А  на  второй, скомканной, непривычным к  писанию  почерком  нацарапано
было:  "В.И.В.! Окажите, умоляю,  подателю сей недостойной записки  возможно
более радушный прием. Дворянин Георгий Ш."
     Павел с сомнением повертел бумажки и понял, что,  кажется, первый раз в
жизни  придется  вести  официальные  переговоры   на  международном  уровне.
Впрочем, этот  посол одного неведомого государства в другом, тоже неведомом,
представлял,  кажется,  интересы  неведомого  первого  в Советском Союзе,  а
значит - в России,  и, помнится, именно  это  неведомое первое государство с
медицинским названием как  раз и было хозяином  отведенного  Павлу особняка.
Неужто подселяться будет? Самому тесно...
     - Проси  -  устало сказал  Павел  и  положил бумажки на поднос. Повисла
тишина: гость, видимо,  растерялся,  но  только на миг.  Потом  зазвучал его
высокий  голос, очень  богато  модулированный;  гость говорил  на совершенно
правильном русском языке, но едва ли не в  каждом  слове  делал неправильное
ударение.
     -  Позвольте  отрекомендоваться,  -  сказал  он,  а  Павел  все еще  не
догадался  поднять голову, - Доместико Долметчер, чрезвычайный и полномочный
посол  Республики Доминика в  Социалистической Республике  Гренландия! - тут
Павел голову поднял и понял, что этот негр, - не то мулат, хрен его знает, -
вручил свою  визитную карточку  сам, что не  лакей  это  никакой, нынче  век
самостоятельности, с  неграми  тоже  придется считаться.  Павел  не  моргнул
глазом, встал  и протянул руку человеку  с темной, почти черной кожей; через
секунду  он уже вынес мысленно себе благодарность с занесением в личное дело
- за то, что обычная мысль белого человека, прикасающегося к коже не-белого,
"не испачкаться бы", в его  мозгу промелькнула уже после рукопожатия.  Посол
склонил голову, отставил  блюдечко  в сторону, затем он и Павел опустились в
кресла.
     -  Прошу  откушать,  -  вдруг  брякнул  Павел,  указывая  на нетронутый
завтрак. Долметчер внимательно осмотрел поднос; откуда было Павлу знать, что
предъявляет нехитрую  Тонькину  стряпню кулинару среди дипломатов? Долметчер
взял тоненький ломтик хлеба, ко рту его не поднес, и заговорил:
     - Благодарю  вас, ваше величество, - он переврал сразу  три ударения, -
но сегодня национальный день моей второй родины, республики Сальварсан, День
Пирайи,  когда основным  и  почетным гражданам,  а также  лицам, состоящим в
таковой республике на дипломатической службе  и, следовательно, уравненных в
правах  с основным населением, полагается начинать  трапезу с  национального
сальварсанского   блюда,   а   именно   супа   из  пирайи,   чаудера,   если
воспользоваться английским  названием,  ухи,  если воспользоваться названием
русским.
     Павел ничего не понимал, но слушал с интересом. Даже временно забыл про
желтки и Тоню.
     -  Таковой  обычай,   по  известным   вам,   разумеется,  предсказаниям
предикторов ван Леннепа, дю Тойта и Абрикосова, важен для нашей беседы. День
вашей коронации  будет совпадать  с очередным Днем Пирайи, еженедельным, как
вам,  конечно, известно, праздником, отмечаемым по четвергам  в Сальварсане.
Мне, как официальному представителю Сальварсана на вашей коронации, поручено
сварить  для  вас  и  ваших  гостей Президентский  суп  из  пирайи,  который
специально в вашу честь будет в этот день именоваться Императорским супом из
пирайи. Кроме  того,  еще  прежде такового будущего  Дня Пирайи, я  от  лица
президента Хорхе Романьоса, - мулат чуть склонил голову,  произнося это имя,
-  уполномочен заявить  вам,  что  республика Сальварсан готова  де-факто  и
де-юре признать Русскую Империю и установить с ней не только дружеские, но и
дипломатические отношения в  полном объеме. И в конце моего заявления должен
сказать следующее. Президент жалует  вам с сегодняшнего дня звание почетного
гражданина  Сальварсана   и  просит   осведомиться,  не  откажется  ли  ваше
величество  принять и  третий подарок,  уже  лично  от нашего  президента, с
которым вы,  как  это  общеизвестно,  состоите  в близком  кровном  родстве.
Президент Романьос просит вас принять от него чисто личный подарок.
     Мулат  замолчал, вопросительно глядя на Павла. "Это что ж, как в армии,
где  спрашивают, кто хочет смотреть  "Лебединое  озеро", и кто захочет, тому
пять нарядов  вне очереди?.." - тупо  подумал Павел, но  царственно-медленно
склонил голову, выражая императорское согласие. Мулат продолжил.
     - Президент  Хорхе Романьос просит вас принять от него в дар выделяемую
им  из личных средств чисто символическую сумму, с просьбой употребить ее на
совершенно конкретное дело. Президент  Романьос не сомневается, что одним из
первых  действий  вашего  правительства  будет  решение  вопроса  о  спорных
территориях,  ведь  значительная   часть  исконно   русских  земель  коварно
отторгнута  в настоящее  время давно утратившими  свою  силу несправедливыми
договорами.  В  первую очередь, конечно,  будет  оспорена незаконная  сделка
незаконного  правительства  вашего двоюродного  прадеда, согласно  которой в
аренду,  - кстати,  на  сегодняшний  день  давно просроченную,  - была сдана
древняя русская земля Аляска. Даруемая сумма составляет исходную стоимость в
золоте плюс  проценты  и сложные  проценты,  которые  должны  быть  переданы
правительству  Северо-Американских Соединенных Штатов вместе  с  требованием
немедленного   возвращения   Аляски.   Образует   Аляска   отдельное,  особо
дружественное России и  Сальварсану государство, или же возвратится в состав
Русской Империи, это  уже компетенция лично вашего  величества. Для простоты
расчета   президент  поместил  в   банк  Тиммермана  требуемые   средства  в
полноценных золотых слитках, и позвольте, ваше величество, вручить вам ключ,
номер и пароль к сейфу.
     Посол закончил речь  и протянул Павлу черный конверт с чем-то внутри, и
в этом чем-то, кроме бумаги, действительно прощупывался ключ. Ни хрена себе.
Павел решил, что  лучше всего будет кивнуть, не благодаря. Все-таки Романьос
- дядя, сын сношаря. Как император, он кивнет. А как племянник...
     - Передайте нашему высокопочтенному дяде, - начал Павел глухо, - лучшие
пожелания здоровья и долгих лет жизни, трудовых успехов... - Павел запутался
и замолчал. Мулата  это не смутило, он счел аудиенцию законченной. Он встал,
склонился  в  неожиданно низком поклоне  и исчез. Павел  даже попрощаться не
успел. Или же ему и не требовалось прощаться?.. Он одурело смотрел на черный
конверт.   Придется,   значит,  портить  отношения  со  Штатами.  А  как  же
обязательства перед Романом Денисовичем?.. Хрен с ними, я пока не коронован,
а там разберусь как-нибудь. Павел ушел в спальню. Там он обнаружил, что Тоня
примеряет  ослепительно  розовый, не  иначе  как  парижский,  пеньюар. Павел
посмотрел  на нее взором,  лишенным малейшего интереса  к  пеньюару,  взором
семейно-ласковым,  мутно-голубым,  и  протянул  руку.   Тоня  быстро  спасла
парижский  туалет,  первый в  ее жизни,  ей такие прежде  при  всех валютных
привычках  даже и не снились  (лифчики она теперь требовала  тоже только  из
Парижа,  от Сильвэна). Может быть, и зря -  Павел очень полюбил рвать на ней
все что попало, и жалеть ли было всякую чепуху, ежели Павлиньке приятно?
     - Я не очень сильно заорал?.. - спросил Павел через какое-то время.
     - Это было лучшее из того, что я от тебя слышала, - прошептала Тоня.
     А  в половине  пятого  вдруг  зазвонил телефон у изголовья,  и знакомый
голос всегдашнего Сухоплещенко сообщил, что через час они "заедут  в гости".
Все  вместе.  Павел  с сожалением глянул  на задремавшую  было  Тоню и  стал
наряжаться по-парадному, в замшу.
     Только успел  одеться  и  выглянул в  окно  ротонды  -  увидел, что уже
подъезжают. Сперва один  черный ЗИЛ с  зетемненными стеклами, потом  другой.
Потом подъехал  еще  зачем-то  большой фургон  с надписью  "Доставка  мебели
населению", и  еще вереница "волг", исключительно  черных,  и поэтому  белый
мебельный фургон  среди них смотрелся очень  погребально.  Павел опустился в
кресло и  решил ни в коем случае  с него не  подниматься.  Обслуга, конечно,
попряталась  по комнатам,  да  и  Тоня,  завидя  шелковниковский  ЗИЛ,  тоже
убралась подальше. Павел готовился принять весьма представительную группу...
ходоков, что ли?
     Первым  объявился  привычный  бледный  кавказский  полковник,  на  лице
которого словно раз и навсегда запечатлелся  ужас, будто предстал ему только
что двуглавый начальник, либо же дьявол во плоти. Полковник козырнул и  стал
отбивать  вторую,  обычно  не  открываемую  створку  двери.  Павел знал, что
толстый дворянин с трудом, но все же пролезает и  так: неужто придет кто-то,
кто еще  толще? С обратной стороны двери полковнику кто-то помогал, и дверь,
хрястнув, разверзлась. Дворянин Шелковников не  замедлил объявиться; быстро,
насколько позволила  толщина, поклонился,  а  потом  пропустил  вперед  себя
длинного и сухого старика  с мешками под глазами; лицо его  показалось Павлу
знакомым. Старик не козырнул, не поклонился, но  почтительно замер у стены -
не  то  потому,  что  благоговел, не  то  потому, что вообще не сгибался. Но
благоговел он  наверняка  и  - с  неудовольствием отметил Павел -  отнюдь не
перед императором.  Пока что не перед императором. И тогда  Павел понял, что
перед  ним  попросту  нынешний  министр  обороны, маршал  Ливерий  Устинович
Везлеев. "Армия, значит, со мной", - подумал Павел вполне равнодушно. Однако
кого они там еще приволокли?
     За долгие месяцы общения Джеймс внушил Павлу ясную  мысль,  что русский
царь вставать ни перед кем не  должен, разве что  перед Папой Римским, перед
другим  императором,  перед вселенским патриархом, -  перед своим уже  ни  к
чему, да и вообще не упразднить  ли на Москве патриарший престол, лишний он,
- ну, еще можно перед генеральным  амбал-пашой Объединенных  Наций, -  а это
что за титул такой, к лешему его! Но сейчас в дверь протиснулось нечто такое
странное,  что Павел едва не  встал просто от любопытства.  Гостем оказалась
здоровенная  деревянная  кровать,  ее  ногами  вперед  тянули  с  лестницы в
гостиную  человек  шесть,  не  меньше.  Не  кровать  это  была,  впрочем,  а
отвратительное  творение, которое и Павел в  свое  время  для себя  чуть  не
приобрел,  это  была  "угловая  тахта",  изобретение советское,  раскладное,
чудовищно неудобное. Тахта  развернулась  боком  и  опустилась на  пол прямо
перед Павлом.  На  ней,  на  белой  простыне,  без  подушки, под  стареньким
верблюжьим  одеялом, -  даже без пододеяльника,  - лежал человек в  очках  с
толстыми стеклами;  лицо  его  было  еще бледней,  чем  лицо белого  как мел
кавказского полковника. Потом в приемной появился еще  кто-то, кто неизменно
при  толстом дворянине  околачивался,  -  лиц  Павел  старался, впрочем,  не
запоминать.  Потом  появился  еще   кто-то  незаменимый,  и  его  немедленно
протолкнули вперед. Это оказалась  женщина с седым пучком  волос на затылке,
не старая, но  как бы  среднего  рода,  а не  женского -  это  Павел  нутром
почувствовал. Женщина была при этом  вовсе собою  не  дурна,  стройна, Павел
даже начал к ней присматриваться, но в это время человек, лежавший на тахте,
медленно повернул к  императору лицо  и тихим-тихим голосом  произнес фразу,
состоявшую как  бы  из  одного очень длинного слова, на совершенно неведомом
языке. "Еще один язык  зубрить..." - с тоской подумал Павел. Человек в очках
смолк и перевел глаза  на женщину.  Заговорила, впрочем,  не она, а дворянин
Шелковников:
     - Ваше величество, -  впервые он обращался так к Павлу при посторонних,
-  с  вами  пожелал  беседовать  лучший  друг...  России   и  монархии,  наш
незаменимый   ясновидящий   предсказатель,   господин   полковник   Валериан
Абрикосов. Дни его сочтены,  по собственному  его,  как обычно,  бесспорному
утверждению. Визит к вам он уже не может отложить. Поэтому свои наставления,
свое в  некотором  роде завещание и напутствие вам, он хотел  бы  произнести
немедленно.  Господин полковник Абрикосов  ясно  видит будущее и уже  не раз
спасал нашу великую родину в годины тягчайших испытаний.
     Дворянин смолк, немедленно заговорила седая женщина:
     - Полковник Абрикосов приветствует вас, товарищ ваше величество, умирая
по вине и проискам злобных халдеев.
     Павел непонимающе уставился на  Шелковникова, "товарищем" его уже давно
никто  не называл и слово это  звучало как-то нехорошо. Толстяк тем не менее
тут же разъяснил:
     - Халдеи - это евреи, не совсем так, но приблизительно. К сожалению, по
вине поименованного полковником народа он  лишился недавно дара русской речи
и сохранил  способность изъясняться  только на... - дальше  он выговорить не
мог, но женщина подхватила:
     -  Авестийском,  неправильно  именуемом  как  язык  зенд.  Кроме  того,
полковник  предупреждает всех присутствующих, что, возможно, и дар говорения
на языке древней  Авесты будет отнят  у  него в  любую минуту. Еще некоторое
время он, возможно, мог бы  продолжать  беседу  на палеоинуитском  языке, но
здесь я, увы, не смогу быть переводчиком, я не специалист по этому языку.
     - А кто специалист? - резко спросил Павел и понял, что сказал что-то не
к месту.  Видимо, специалиста не было под рукой. Или  он был, но не под  той
рукой,  которой можно  было  до него дотянуться. Или даже  не имелось вообще
ничего  -  ни  специалиста, ни руки.  Человек  на кровати, которому, видимо,
огромных усилий стоило каждое слово-фраза, что-то еще сказал.
     - Полковник Абрикосов просит дать ему возможность  говорить, ибо  время
его на исходе.
     Умолкли  все, кроме доходяги  на тахте.  Очередное слово  отняло у него
чуть ли  не  десять минут  и, видимо, последние  силы. Перевод звучал  вдвое
дольше,  седая женщина переводила без  запинки,  некоторые  слова  передавая
описательно, а некоторые как-то вовсе непонятно. Павел, например, никогда не
слышал слова "лаисса", а тут оно  попадалось в  каждой фразе до трех-четырех
раз, и неясно было  - ритуальный это  возглас, ругательство, какой-то припев
или, быть  может,  заклинание. Павел совершенно не чувствовал  необходимости
выслушивать длинные тирады какого-то очкастого полковника,  то  ли дворянина
еще,  то  ли  нет,  хоть  бы  доложили.   Но   и   дворянин  Шелковников,  и
старик-министр стояли перед  бледным доходягой по стойке  "смирно",  притом,
похоже, было это для них не впервой. Павел решил потерпеть пока что.
     -  И сам знаю,  что не сходны мои  речи  с  писаными  законами, тяжко и
скорбно, лаисса, мне проговаривать все, что сейчас будет  мною  проговорено.
Однако  что  же мне,  лаисса,  делать. Силы  своей не  имею,  лаисса.  Сила,
действующая во мне, не дает покою  ни днем, ни ночью, водит  меня, лаисса, в
прямом и обратном направлении,  лаисса.  Давно не  рождался  я на земле и не
скоро  буду рожден вновь. Обобрали  меня, лаисса, халдеи. Помню  как сейчас,
напутствовал  я  в  моем  последнем  рождении  князя  Дмитрия  Ивановича,  -
Аверьянов-сын  было  тогда мое  наименование, -  не послушался меня князь  и
вышло у него поле Куликово, гадость  какая. Христианство получилось  у него,
лаисса, князь не проявил достаточной заботы о введении в России единой веры,
не позаботился князь-лаисса о благе нашей великой единой и неделимой родины!
Как было  бы хорошо  еще  тогда ввести  в России  единую веру! Веру в нашего
самого  лучшего  друга,  любимого защитника  и изготовителя! Он ведь  такой,
которого   созерцанием   невозможно   насытиться,   и  незачем,  лаисса,  до
бесконечности  указывать,  что на  верхней  черепной  части у  него  имеются
костяные  выросты! Ну  и что  следует  из  того факта, что  в районе копчика
имеется у него  незначительных размеров хвост, ведь он же такой упоительный,
точней восхитительный, он с  кисточкой на конце!  И маленькие копыта  у него
тоже  исключительно изящные.  Ведь  это  не истинное  его  имя  - Сата-Тана,
простонародное и невежественное обращение  -  Сатана, ведь по-настоящему его
просто зовут Сата!  А на самом деле даже не Сата, а - Сага! Сага! И  даже не
Сага, а Гаса! И даже не Гаса, а Заза! Даже не Заза, а База...
     "Автобаза..."  -  подумал  Павел,  с  далекой печалью вспоминая пьющего
зятя. Надо будет ему много водки подарить, разной.
     - Даже не  Папа, а Мама! Мама!  Мама! -  вдохновенно закончила  женщина
перевод;  часть  поименного  каскада Павел  пропустил  мимо ушей. Человек на
кровати  снова заговорил, не  открывая глаз и очень торопливо.  Потом  снова
зазвучал перевод.
     -  Самое  же  главное,  товарищ величество,  заключается  в  том, чтобы
изготовить из всех  халдеев России мыло. Непосредственно хозяйственные сорта
мыла, однако же, не  позволит вам неправильно  понятая человекообразность, и
они  сами  не  позволят,  лаисса,  защищены,   пресмыкающиеся,  живущие  под
поваленными  деревьями,  лаисса,  очень  хорошо.  Вы,  товарищ   величество,
продавайте халдеев за границу и  на вырученные деньги закупайте, лаисса,