концов,  должен  был  поступить  настоящий  пионер,  -  Тимон  уже
комсомолец, но неважно, - если его отец и  дядя  вступают в подобный сговор?
Именно  так!  Пусть  ему,  еще  мальчику, и  непонятно,  что  монархия  есть
естественное  развитие  и  продолжение социалистического строя, одновременно
венец его и  краеугольный камень.  Он  это  еще  только  через несколько лет
поймет.  Но  работает-то,  сволочонок, как чисто! Мастерство  записи  какое!
Тонкость дрессировки! Последнее,  конечно, от деда взял мальчонка, ну, самое
лучшее  из наследственности по отцу,  да  и по  матери! Все четверо  сыновей
всегда огорчали полковника своей скрытностью - и вот только теперь оценил он
эту свою собственную наследную  черту, очень, конечно, положительную. Чем-то
еще остальные сынишки порадуют...
     Полковник  больше  не  психовал.  Он сунул Пушише  овсяное  печенье  из
дедовых запасов и быстро прошел к себе в кабинет: искать запрятанную в самый
дальний  ящик  секретера  Елену  Молоховец,   полное  издание  1904  года  с
факсимильным   автографом   автора;  искать   трехтомного  "Повара-практика"
Эскофье,  издание  1911  года,  другие подобные  книги, особенно кое-что  на
армянском  - все это он берег от попугаев как зеницу ока. Вообще у него была
очень недурная кулинарная библиотека. И расширить  ее в ближайшее время тоже
нужно  постараться.  Он, Игорь Аракелян, не  пропадет. У  него все-таки есть
талант. Неизвестно,  как там у других, а у него - есть. Пусть  у кого  такая
еще долма получится, это мы поглядим, понюхаем, идиоты могут даже дегустацию
провести.
     Кстати, Зарик великолепно жарит бастурму на открытом воздухе!



8
     Муху из стакана выкинешь, а с женой - что делать...
     САША ЧЕРНЫЙ. УЮТНОЕ СЕМЕЙСТВО
     Очень отчетливые  такие насекомые, крупные,  как чернослив,  раньше  их
тут, кажется, для богатства разводили, а теперь они уже сами. Одно приятно в
профессии, что ни в котором облике они тебя не кусают. Чуют.
     По ассоциации вспомнил Рампаль свой царственно-дезинфекторский облик, в
который  был  введен  неведомыми  до  того  дня  серьезной   западной  науке
сибирскими пельменями. На досуге, а в последнее время у оборотня  было оного
немало,  он об  этих  пельменях статью для  служебного журнальчика  написал;
журнальчик  этот на двадцати пишущих машинках распечатывал ушедший на пенсию
множественный оборотень Порфириос, - то ли питал старик  отвращение к любому
современному  множественному средству, то ли искал способа занять свои очень
множественные  руки.  Выходило  по  науке так,  что  в  случае  необходимого
мгновенного  постарения  без  выхода  из  принятого  образа  пельмени   эти,
фабричного  производства, с начинкой  из мяса  неопределимого происхождения,
чуть ли не вдвое превосходили эффективностью столь  дефицитную сушеную левую
заднюю лапку суринамской пипы, обработанную креозотом и слюной пантеры. Ради
этой пипы сколько  средств у налогоплательщиков  американское  правительство
повыгребало, а пельмени в Свердловске - на каждом углу, и какие эффективные!
Экономный  француз не  сомневался, что его научная работа будет положительно
оценена начальством. Эх, кабы чем заменить и морского ежа!
     Сейчас  Рампаль не  был ни царем, ни  дезинфектором. Насекомые, обильно
заселявшие  его  отдельный  двухкоечный номер  в гостинице "Золотой  колос",
получили полную свободу ползать и по потолку, и по полу, и по единственному,
обе  койки  снявшему  жильцу.  Перебираться  сюда пришлось  вслед за Софьей,
видимо,  сильно  перетратившейся,  из более комфортабельной  "Украины". Одно
хорошо, что горничные тут не  пристают, а только презирают за то, что у него
пустых бутылок не остается. Эх, да Господь с ними, с женщинами, вечно только
неприятности.
     Мыслей  за  последние  месяцы   "почти-что-отдыха"  в  голове  оборотня
перебывала  тьма-тьмущая. Были,  конечно, мечты о научной карьере, - вот как
он на пенсию выйдет и ферму купит под родным Аркашоном, или, на худой конец,
где-нибудь под  Новым Орлеаном,  обязательно  с уютным, в  пятидесятые  годы
любовно  и со страхом выстроенным  прежними  хозяевами бомбоубежищем, нынче,
понятно,  потерявшим свой первоначальный смысл начисто,  но как  хорошо  там
каминную сделать или комнату для тенниса! Вот там и сидеть бы у огня, наукой
заниматься  в своей природной  шкуре,  и писать  мемуары, скажем, под  таким
заголовком: "Как я был разными вещами", в книге этой, конечно,  его нынешние
российские похождения  займут немало места. Тут  Рампаль понял, что название
книги мысленно произнес по-английски, и горько взгрустнулось его французской
душе.
     Было  почти  одиннадцать,   весеннее  солнце  светило  вовсю  прямо   в
старческое лицо Рампаля: он находился в облике президента Теодора Рузвельта,
но для полной неузнаваемости удалял с лица все волосы вплоть до бровей, брил
голову  и ел два пельменя ежедневно. Однако же  Рампаль  из-под одеяла  и не
думал вылезать. Подслушивание, проведенное им в комнату Софьи, говорило, что
потенциально-нежелательная  русская императрица почивает,  сквозь зубы бубня
грубый русский глагол в угрожающей форме будущего времени, - радиотрансляция
же на  подоконнике долго и  упорно молчит,  хотя ей в  такое время  положено
истекать музыкой.
     Рампаль  дотянулся до штепселя своей радиоточки и потыкал им в розетку:
что  за молчание, какую такую там космонавтику запустили? У них здесь  такое
молчание либо космос означает, либо похороны  очень серьезные.  Нет, сейчас,
конечно, будут похороны: ради космоса  они тут  молчат  короче, никому уж не
интересно, и без того все время кто-нибудь у них отсидку на орбите отбывает.
Похороны,  ясно.  Где  они улиц-то  напасутся?  "А вдруг..." -  мелькнуло  в
Рампалевой президентской голове, неся отзвук робкой, недозволенной армейским
уставом  надежды.  Одних-то  конкретных похорон  ждал  он более  всех других
событий  на свете, они немедленно освободили бы его от наблюдения за Софьей,
которая  все-таки  сильно   ему  надоела  походами  по   пустым,  но  полным
покупателей  магазинам и бесконечными поездками  по разным концам подлежащей
перепланировке  Москвы. В магазинах то там,  то здесь появлялся какой-нибудь
новый,  ранее  не  продававшийся предмет, к примеру,  в  апреле  шла молодая
картошка, называлась  она  "кубинская",  из чего  явствовало, что  с  некоей
картофелеобладающей страной отношения улучшились, - но когда Софья в меховом
магазине, где меха, сильно подорожавшие, все-таки были, задала вопрос, часто
ли бывают манто из меха панды, продавец просто залился смехом, и стало ясно,
что  отношения с пандообладающей  страной, похоже, нынче ухудшились.  Глухие
волны мировой политики бились в московские прилавки, донося рокот событий на
Ближнем  и  Дальнем  Востоке,  в  Центральной   и  Крайне-Северной  Америке,
отовсюду,  с  кем  только   еще  могла  испортить  отношения   заканчивающая
исторический этап развития держава. Рампаль никак не мог надивиться: неужели
им не  понятно, что  любое появление чего бы то  ни было на  их  прилавках -
результат  не  переменного  улучшения-ухудшения  отношений,  а  всегда и без
исключений  только  результат  ухудшения  таковых?  Пропало  масло - значит,
испортились отношения с той страной, откуда его ввозили, появилось - значит,
испортились отношения с другой страной, куда вывозили... А Софья,  с головой
захваченная  идеей реконструкции  столицы,  мерила  солдатским  шагом разные
московские монастыри и  заставы, помечая что-то  свое на купленной  в киоске
туристической карте Москвы. На  месте древнего Новодевичьего монастыря Софья
поставила  жирный  крест - видимо, монастырь подлежал сносу, потому  что  на
полях она приписала:  "Будущий мемориальный комплекс Софьи  I". Увы, подумал
Рампаль. Видимо,  неприязнь к женщинам обречена была пребывать вместе  с ним
до  конца дней.  Но и Господь с ними,  еще много  хорошего  есть на земле  и
помимо них.
     И вдруг  тишина  закончилась. Проклюнулся,  как  из тухлого яйца, голос
оперного недоноска из-за пыльной ткани,  обтягивающей динамик. Не  лопотание
поплыло оттуда,  не размеренное  заупокойное канонархание,  уместное  любому
известию о  кончине  главы правительства, а  нечто вроде выкликания слов  по
отдельности,  со  все  большей  энергией,  обещающей  главную  информацию  в
следующем,  еще  не   выплюнутом  слове:  "комитета"  -   еще  совсем  тихо,
"коммунистической" - уже громче, "партии" - с оттенком  угрозы, "Советского"
-  тоном ультиматума, "Союза" - берегись, прячь баб!.. Потом  опять  потише:
"девятнадцатого" - эдакое зыбкое волнение  на Черном  море, "апреля" - та же
зыбь, но уже тихоокеанская, "в восемь" - вроде прилива  у берегов Лабрадора,
"часов"  - как небольшое  цунами,  "пятнадцать"  -  как большое,  "минут"  -
извержение   нового,   доселе    не   известного   вулкана   на   территории
Демократической  Антарктиды,  из которой даже архиепископ  Архипелагий  безо
всякого  самолета слинял  в  прошлую  пятницу...  Господи,  неужто  все-таки
помре?..
     Дальнейшее произошло для оборотня все как-то сразу, вплоть до выбегания
из гостиницы примерно через час.  Но  в  сознании  отложилось, что сегодня -
двадцатое,  день  рождения  очень популярного в  Советском  Союзе  западного
военного преступника,  впрочем, преступник  сам  по себе никого особенно  не
интересовал,  всем нужен был его воскресший дух, а таковой был  не так давно
весьма  искусно  воскрешен  Фердинандом  Резникяном  в  очень-много-серийном
телефильме,  называвшемся,  помнится,  "Восемь с  половиной  мгновений  тоже
плачут", как раз по погоде. Иначе  говоря,  вождь  умер вчера  утром, а  он,
Рампаль, был  свободен  уже  больше суток,  но,  как хризантема  в  проруби,
мотался за солдатообразной бабой!  Не  могли уж  подождать  до  дня рождения
собственного вождя,  до некруглой годовщины, но какова  получилась  бы магия
чисел - двадцать  два - сто одиннадцать  -  и бабах!  Сразу  бы ясно  тогда,
отчего именно все случилось, а так будут в народе сомнения, но хрен с ним, с
народом.  Постановления же о переименовании мыса  на  Чукотке,  реки  Вилюй,
городов Почепа и Мологи, трех  улиц в Алма-Ате  и  двух в  Тирасполе  в знак
увековечения памяти  загнувшегося премьера  неслись мимо сознания  оборотня.
Инструкций больше не имелось, точней, они хранились в  запечатанном конверте
у коллеги-оборотня Сазерленда,  уже который год исполнявшего роль очередного
американского военно-морского  атташе; таковых  советское  правительство  от
себя чуть не каждую неделю высылало, и экономичней было держать на этой роли
одного  и  того же оборотня, летающего в  Вашингтон  и  обратным  же  рейсом
возвращающегося в новой плоти. Но -  думал Рампаль - нельзя же  так просто и
эту  дуру бросить,  у нее  билет на самолет на одно из последних  апрельских
чисел, она ж дотратилась! У  нее подлинники  исторических документов, у  нее
план ее собственной перестройки  Москвы!  Хотя  все  в  копиях имелось  и  у
Рампаля, но, рискуя  выговором, мнимый  Рузвельт полез  в  тумбочку, там  на
крайний  случай хранилась бутылка совершенно драгоценного  по здешним меркам
напитка: водки "Лимонная",  без  единой  русской буквы на этикетке. Мысленно
Рампаль  перекрестился,  отчего-то по-православному  -  и высадил больше чем
полбутылки единым  духом, без закуски. Ее у него,  впрочем, и не  было, того
гляди   съешь  что-нибудь  недиетическое,  превратишься  в...  хорошо,  если
козленочка... Нет, совсем неплохой  напиток,  хотя делает тебя только  самим
собой и никем другим...
     Несколько  минут прошло в напряженном  прислушивании:  не вломится ли в
его  сознание  приманенный  незнакомым  напитком  индеец  Джексон  со  своим
историческим вопросом.  И вдруг  вместо этого  голову Рампаля стали  как  бы
пронизывать  голоса потустороннего  мира.  Оборотень  не  знал,  что  индеец
недавно перенес  белую  горячку  и  стал  периодически  работать теперь  как
огромная трансмиссия от  множества  одних пьяных  мозгов к множеству других,
чем с необычайной  ловкостью воспользовался Форбс: его за подобное открытие,
конечно,  повысили  бы  в  чине,  если бы  имелось  куда  повышать.  Правда,
непьющему  древнему китайцу  пришлось  стать  пьющим, и  то,  что  китайским
поэтам-пьяницам приносило немеркнущую  славу,  теперь  неплохо работало и на
американского генерала  австралийских  кровей.  Форбс самостоятельно,  через
сознание Джексона, находил нужных ему нетрезвых и вступал с ними в сношение,
- разумеется, позволив индейцу сперва выпросить все, что было ему интересно.
Сквозь первый слой  мыслей порой проступали другие слои, мог послышаться лай
бесшерстых в  бункере  Джексона или  шорох  рассаживающегося в  генеральском
кабинете  множественного  грека, могла послышаться чья-то  пьяная  брехня  с
другого конца земли  или даже с  другой планеты, а  еще можно было ненароком
забрести в  пьяную голову  собутыльника  и  взглянуть на себя со стороны, но
командовал всем этим огромным пьяным хозяйством все-таки в принципе непьющий
генерал. К своему ужасу Рампаль  обнаружил, что пьет Форбс не что-нибудь,  а
советскую водку "Лимонная" в экспортном исполнении, без единой русской буквы
на этикетке, причем пьет не  потому, что напиток этот неизвестен Джексону, а
потому,   что  напиток  этот  зачем-то   нужен   присутствующему   господину
множественному   оборотню   Порфириосу.  Неужели   это  не   просто   водка,
возвращающая  человеческий,  нормальный  облик?  Испуганный Рампаль  пытался
уследить,  не  становится  ли  он  козленочком,  и не  мог:  зачитываемый на
совещании в  кабинете  Форбса  текст  расшифровки очередного  ночного  бреда
Джексона лился в его  голову через все хлебнувшие в этом кабинете  мозги,  и
ничего другого не оставалось, как слушать, что читают.
     "...тогда Джемалдин сказал, что у  них  положено не одну женщину делить
на двоих джигитов, а самое малое трех женщин  иметь каждому... И что в конце
концов я ему  и кровь-то как следует разогреть не могу, поэтому они больше с
собой  меня возить не хотят,  а отвезут куда-то  в  горы, меня у них  алтаец
соглашается взять  незадорого, если гордая не буду и работать  буду. Я тогда
уже на все согласна была, лишь бы на  меня каждый чеченец по  четыре раза за
ночь не лазил, думала я, главное - от чеченцев избавиться. Наутро меня Ахмет
посадил в "жигули", синие, помню, отвез потом  сюда, сюда-то дорога есть, но
километров с  тридцать все  по склону, ни  вправо,  ни влево, захочешь уйти,
непременно догонят, изобьют, вернут. Пробовала я, больше не попробую..."
     Незнакомые имена проплывали перед сознанием Рампаля в сложной латинской
транскрипции, видимо, и сознание  самого  референта было  тоже  подключено к
Джексону.  Убедившись  в  невозможности  скосить  собственные  глаза,  чтобы
убедиться  в отсутствии незапланированной метаморфозы,  Рампаль скосил глаза
несобственные, чужие ирландские  глаза скосил, усилием воли прочел заголовок
зачитываемого текста и его первые строки. И защемило сердце.
     "Жалоба  (плач) императрицы (товарища) Екатерины Васильевны (Власьевны,
Вильгельмовны)  Романовой  (урожденной  Бахман)  по  поводу  ее  длительного
пленения (продажи в рабство) в аймаке (селении)  Горно-Алтайской  Автономной
Советской Республики (территория оспаривается  Западным  Китаем) в  качестве
четвертой   жены   (наложницы,   скотницы)  у  неизвестного  вероисповедания
автохтонного скотовода-кумандинца".
     "...и вспомнила я совет старичка в Свердловске, что, когда станет мне в
жизни  совсем невмоготу, чтобы  выпила я водки, я, значит, утащила у хозяина
бутыль с... непереводимо, видимо, имеется в виду  молочная водка однократной
перегонки,  домашнего  приготовления,  на основе  ферментированного конского
молока, популярный у коренных народов  центральной Азии напиток, - и выпила,
сколько не затошнило. Вот и мерещится мне, что  разговариваю с кем-то, вот и
сожалею о горькой моей и разбитой жизни. Ох, да полетела бы я к речке Исети,
смочила бы головушку... Ох, как домой охота. Паша ведь если даже всю милицию
в Свердловске и здесь на  ноги поставит, не сыщет меня, наш аймак такой, что
над ним хозяин горы  живет,  а здешняя  милиция  хозяев этих  боится  больше
начальства.  Они тут  все  без паспортов и без переписи, говорят по-ойротски
только, хозяин десять слов со мной по-русски говорит, не горы хозяин,  а мой
хозяин, тот, что меня у  чеченцев купил.  Расскажу-ка  по порядку, с тех пор
как из Свердловска ехала я, и меня двое чеченцев..."
     Куда же это послал он, Рампаль,  бедную  женщину, на  съедение каким-то
азиатам? Получалось  так, что именно это он и сделал,  хотя говорил он  Кате
только  то,  что  предписывалось   инструкциями,  исходившими,  конечно,  из
предсказаний  ван  Леннепа,  но,  однако, все же  обречь  женщину  на  такие
испытания!  Вспомнив свои  собственные  страдания в  женском облике, Рампаль
несколько успокоился: время сгладило чувства непоправимости происшедшего. Он
перестал косить чужие глаза, - его усилия могли ненароком ударить по О'Харе,
-    и   переключился   исключительно   на   слуховое   впечатление.   Голос
ирландца-референта тем временем продолжал:
     "Чай они тут пьют страшный,  с бараньим жиром, с мукой, живут, в общем,
сытно, но антисанитария!.. Крылья бы мне, крылья бы мне, крылья бы мне..."
     "Достаточно, O'Хара", - вознесся колокольный голос Форбса, чье сознание
держало сейчас всю подвыпившую аудиторию в узде, и, видимо, оно-то Рампалю и
не  давало открыть собственные московские  глаза. Зато глазами Форбса увидел
Рампаль  генеральский кабинет, и в  первую  очередь развалившегося  в восьми
одинаковых креслах, в восьми одинаковых позах  мэтра Порфириоса: все  восемь
стареющих студентов  мормонского  университета  в Солт-Лейк-Сити  покуривали
одинаковые трубки, вопреки категорическому запрету  своей религии; Порфириос
опознавался  в этих  студентах немедленно.  Что-то  застопорилось  во  время
очередного марша-протеста в  организме престарелого оборотня, и меньше чем в
восемь  тел  он собраться не мог. Оборотень, как известно, живет  две жизни:
первую простую, с превращениями во что захочется,  а чаще -  во что велят, и
вторую,  когда, дожив  до старости,  он последний раз может  превратиться  в
молодого человека и стареть еще раз вплоть до естественной смерти, но вторая
эта жизнь сопряжена со строжайшей диетой, чуть съел что-то переоборачивающее
-  рискуешь рассыпаться прахом.  Вот  такой  добавочной  жизнью  жил  сейчас
Порфириос в своих восьми телах, ничем особенно не рискуя, ибо восемь голов в
восьми умах расчеты делали почти с компьютерной скоростью, Порфириос никогда
не позволил бы себе обернуться восемью старыми козлами.
     "Итак, данная  информация  в свете предсказания  мистера  ван Леннепа о
предстоящей вчера  кончине глубокоуважаемого генерального вождя, в настоящий
момент на связи с нами находится в должной контактно-спиртовой кондиции..."
     Громовое  самосознание  Джексона,  внезапно  проснувшись,   раскатилось
голосом Господа Бога:
     "Жан-Морис Рампаль, по  его собственному свидетельству, только  что пил
не  спирт,  а  советскую водку "Лимонная"  в экспортном исполнении,  по моим
данным, являющуюся,  в  отличие  от  большинства  советских водок, продуктом
перегонки..."
     "Когда  я  успел  ему ответить?"  - подумал Рампаль, но из-под громовых
мыслей  Джексона снова пробился голос Форбса, умеющего, как выясняется, даже
и  алкогольных  телепатов  ставить  на  место,  не  теряя  их  расположения:
"Благодарю  вас,  мистер Джексон, напоминаю,  что  мы  в данный  момент  эту
проблему уже изучили практически,  уже не  рассматриваем  более",  - Джексон
вспомнил, что именно пьют все присутствующие, сконфузился и уплыл куда-то на
дно.  - "Как  все уже поняли,  капитан Рампаль находится  в данное время  на
прямой  связи  с нами,  поскольку мы,  пользуясь  терминологией  мистера ван
Леннепа, упились в  рабочее  время,  и то  же сделал