ается, и  еще один царь Алексей не  состоялся, -
запретить это имя надо (царя Алексея Михайловича Софья как-то запамятовала).
Что-то вроде жалости  шевельнулось  в  бронированной  душе  Софьи, жалости к
прадеду, умершему три четверти века  назад где-то в Эстонии. Но жалость эта,
не  иначе  как   детским  локоном  навеянная,  была  тем  простительна,  что
совершенно не убыточна.
     В прихожей заскребся  английский замок,  покрутился и замер, ибо  дверь
была на задвижке. Благоверный  пытался  войти в  дом,  однако предъявить ему
зрелище  растерзанного  Брокгауза,  присыпанного щедрыми  кучками нафталина,
было  совершенно невозможно. Нафталин к тому же  был  орошен царской  кровью
Софьи, на письменном столе  громоздились  обретенные сокровища  -  нет, нет.
Мысль об убийстве мужа промелькнула в  голове Софьи и была тут же  отринута:
не хватало еще  попасть  под  суд  из-за подобного  дерьма, и когда? Теперь!
Виктора  можно  было просто не пустить домой, ибо пьяных мужиков не  терпела
из-за некоей  давней истории, концы которой давно  были брошены в воду. Атон
Джексон поэтому  никогда и  не  посещал  ее  сознания, как не  довелось  ему
познакомиться и  с  непьющим  родителем,  - и  именно потому  Форбс,  наводя
недавней  ночью  последние  штрихи  на  план  "реставрация",  твердой  рукой
вычеркнул ее имя из списка запасных - на случай смерти Павла или дурного его
поведения - кандидатов на престол, а Джеймс имел насчет нее инструкции очень
жесткого характера.  Но,  конечно, до утра оставлять  муженька  на улице  не
стоило по причине чрезвычайно плохой погоды, в которую нетрудно и воспаление
легких прихватить, а уж таскать горшки за этим остолопом,  который,  как она
знала по опыту, болеет тяжело и долго, ей вовсе не улыбалось.  Софья встала,
почти  солдатским  шагом  прошла к  двери,  отодвинула щеколду,  но накинула
цепочку - и приоткрыла дверь. Виктор жался к косяку.
     - Дыхни!
     Виктор отвернулся, так что можно было и не нюхать.
     - У тебя мужчина, да? - куда-то себе в галстук пролепетал он.
     Надо  сказать, что повод  для подобного вопроса у Виктора был, хотя, по
правде  говоря,  уже  почти  два года  Софья мужу не  изменяла просто  ввиду
презрения  ко всем  окружающим мужчинам.  Хотя, если  честно,  то стала  она
последнее время  обращать внимание на мальчиков моложе двадцати, спортивного
типа: возраст в ней, видать, заговорил. Оттого мечта о  многочисленных пажах
и явилась ей чуть ли не первой среди  других честолюбивых  чаяний.  Но Софья
всегда выбирала себе мужчин сама и не собиралась отступать от этого правила;
все,  что  ниже высшего сорта, ей  вообще  не  годилось,  а  высший  сорт  в
Свердловске - где он? В телевизоре?
     - Нет, женщина! Убью! - громыхнула Софья и хлопнула дверью, а потом уже
через нее  добавила: - Два часа  тебе, ублюдок,  на вытрезвление, иначе ноги
твоей в доме не будет!
     Девяносто девять женщин из ста произнесли бы эту фразу как "Ноги моей в
доме не будет!" Но Софья говорила всегда то, что думала.
     Через  час  с  небольшим  кое-как  допотрошенные  Брокгаузы  лежали  на
антресоли,  просыпанный  нафталин  кое-как  выметен, новообретенный же архив
вместе  с перстеньком и  ладанкой  надежно упрятан в ящик личного  Софьиного
секретера. Остаток от указанных супругу двух часов использовала Софья на то,
чтобы  привести в порядок лицо и прическу: охламон мог еще пригодиться, хотя
держать  его  следовало  в  ежовых  рукавицах.  Затем  отперла  другой  ящик
секретера  и  достала  несоветского  вида удлиненный  конверт  -  тот самый,
который  видел  Павел в  руках  у  отца несколько лет  тому  назад  и считал
уничтоженным. Но покойный Федор Михайлович редко уничтожал важные документы,
предпочитая  уничтожению  рассредоточение: конверт  он  отдал  на сохранение
дочери. Софья перечла фразу насчет "сообщите о судьбе", потом взяла чистый -
советский -  конверт, и,  кося  близорукие глаза, аккуратно надписала на нем
лондонский адрес тетки Александры. О том, что и у тетки есть некоторые права
на  российский престол, Софья не  подумала  в силу устройства  души  своей и
всего существа: сейчас,  постигнув из  отцовской схемы, что  она  старшая  в
старшей  линии  Романовых,  претензии на  российский  престол всякого  иного
человека вызвали бы у нее приступ смеха, не злобного, а удивленного.
     На первый раз письмо должно  было  быть совсем коротким, да и повод для
него имелся:  Софья сообщала тетке о смерти Федора Михайловича, в простых  и
искренних  словах приглашала  приехать в Свердловск и посетить его могилу, а
если будет возможность  и  желание,  то  и могилу прадедушки,  ибо Томск  от
Свердловска сравнительно недалеко. Для знающего глаза тут было сказано  все,
для непосвященного - ровным счетом ничего. И  недрогнувшей рукой,  впервые с
тех пор, как вышла замуж и сменила фамилию, вывела она под письмом:
     Искренне Ваша - СОФЬЯ РОМАНОВА.
     Через миг в прихожей прозвенел робкий звонок - два часа истекли, явился
Виктор. Софья  захлопнула секретер и все тем же ровным солдатским  шагом, не
лишенным, впрочем, известной грации, пошла  открывать. Виктор обнаружился за
дверью  в  той  же позе, что и в  прошлый  раз,  - зная характер мужа, Софья
поняла,  что  никуда благоверный не ходил,  а  так и  простоял два  часа  за
дверью, роняя  слезы  себе за пазуху.  Это  было  довольно  плохо,  исчезала
возможность сказать ему, что  она и завтра  Славу  (Гришу, Алешу, Станислава
Казимировича)  будет принимать когда угодно,  а  если он недоволен, то может
катиться на все четыре. В нынешнем варианте приходилось ограничиться борьбой
с зеленым змием.
     -  Явился,  упырина?  -  Софья за  плечо втащила рыдающего  мужа в дом.
Маленький, потный, лысеющий, совсем состарившийся от неизбежного по службе и
склонностям пьянства, с бегающими глазами, директор  автохозяйства  висел на
ее кулаке,  как тряпичная кукла, точней, просто как  куча  тряпок. Однако он
был уже  почти трезв, и  дикий, колом стоящий в прихожей запах нафталина бил
ему в  ноздри,  рождая самое  жуткое из  всех возможных  для  его утлой души
подозрений: конечно же, Софья складывала вещи, конечно же, она  его бросала.
Он повалился бы ей  в ноги, но железная рука держала его  за  узел галстука.
Только булькающий,  хрюкающий звук вырвался из его горла, да две здоровенных
слезы поехали вниз по сторонам носа, совершенно симметрично.
     - Ненавижжу, - прошипела Софья и снова тряхнула мужа. - Выблядок, сука,
собака,  дерьмо  собачье!  На кого я жизнь убила! Целый день надрываюсь  как
проклятая, навоз за ним  вывожу, картошку чищу, а он, гнида, с блядями время
проводит!  -  очередной бульк из  горла Виктора несомненно означал, что не с
блядями, а с ответственными товарищами из обкома, и  тому свидетель такой-то
и такой-то, в том числе даже  сам Станислав Казимирович, - но это все  Софья
знала  сама и  слушать  совершенно  не  желала.  - Да  кто ты  вообще  есть.
Глущенко! Правильно ублюдок твой сидит, и тебя туда же!..
     Погромыхав еще минут пять, Софья оттащила все так же, за узел галстука,
благоверного в спальню и швырнула  на постель, добавив, что  он, конечно же,
как всякая свинья,  будет спать в ботинках. Повернулась и пошла, а  с порога
еще  добавила  заковыристый  пассаж  насчет  сексуальных  способностей мужа,
которому "и курица поганая не дала бы", а туда же, на нее,  на  Софью лезет:
последнее, кстати, было неправдой, ибо муж  ее,  если оказывался  трезвым  и
выспавшимся, вполне еще годился к употреблению. Но до сексу ли было нынче!
     Лишь теперь, поставивши чайник и уютно сидя на теплой кухне, задумалась
Софья:  да,  конечно, она -  единственно законная русская царица, это даже и
доказать-то всему миру при ее документах и свидетельствах - раз плюнуть, два
чихнуть. Но воцариться на Москве или  там на Ленинграде оказывалось куда как
трудно: и там, и  там была советская власть, которая шестьдесят с чем-то лет
тому назад  свергла  младших Романовых, но  и по сей  день  даже не пыталась
найти  законных наследников престола и  вручить  им  бразды  правления земли
Российской. Всю  жизнь Софья  ни на кого не  рассчитывала,  никого к себе не
приближала слишком, всегда ей хватало на осуществление всех планов и желаний
собственной  воли  и  энергии.  Но  на  вещи  она  смотрела реалистически  и
понимала, что ей одной,  самой по себе, советскую власть будет  свергнуть ой
как  трудно, если вообще  возможно.  И  мысли ее невольно  обратились к тому
единственному, совершенно  неведомому, хотя, нет сомнений, очень близкому ей
по  духу человеку, какой припоминался, - к  лондонской тетке Александре. Да,
нужно  было сперва  повидаться с  ней, поговорить  и обсудить все подробно и
лишь потом начинать битву  за право  быть царем, то есть царицей, на  Москве
(или на Ленинграде, это она решит  потом, но уж никак не на Свердловске), за
свиту  из молодых  пажей,  за  свой  резкий  и  волевой профиль на оборотной
стороне золотых и серебряных  монет в 10 и 25 рублей достоинством, за  право
коронования в Успенском соборе Московского кремля, за право не мыть кухонную
раковину.
     Софья налила большую чашку чаю, долго-долго смотрела на отрывающийся от
горячей жидкости пар, тающий и  улетающий,  и была почти счастлива. Всю свою
будущую жизнь видела она теперь как  туго скатанный красный ковер,  который,
только  толкни,  - и протянется  перед тобою  пушистая  дорожка  к  ступеням
древнего престола, взойти на который  никто и права не имеет и не отважится,
раз уж императрица Софья Вторая согласилась принять скипетр и державу в свои
натруженные  домашней  работой,  благородные,  и,  пожалуй,  на  самом  деле
красивые руки.



4

     О святая ненаблюдательность...
     В.НАБОКОВ. ДАР

     В наглухо герметизированном  свинцовобетонном  бункере, расположенном в
секретнейшем из подвальных отделов министерства безопасной государственности
СССР,  только что проснувшийся мастер-телепат высшей категории Зия Мамедович
Муртазов готовился  позавтракать.  Как  истинный  правоверный, он  отроду не
испробовал  никакого  спиртного,  разве что микродозы, которые давали ему  в
бессознательном  состоянии  во  время особо  ответственных заданий,  поэтому
знать ничего не знал о  своем коллеге, окопавшемся в недрах горы Элберт. Как
и Джексон, уже много лет  не покидал почтенный Зия Мамедович своего бункера,
но по причинам совершенно иным: Джексон из своего бункера не выходил оттого,
что незачем  было,  спиртное  и  закуска поступали  бесперебойно, инструкция
начальства повелевала  исполнять любое  его  желание, а  от скуки  индеец не
страдал  -  к  его  услугам  в качестве собеседников были  постоянно  многие
миллионы людей на всем земном шаре, больше  всего, кстати, в России,  хотя с
этой  страной  Джексон  беседовать не особенно  любил,  пили  там  уж больно
однообразно, - да и собаки были  всегда рядом. Напротив,  Зия  Мамедович был
всего этого лишен начисто: спиртного не только не потреблял, а и не дали бы,
диету  соблюдал строжайшую из-за диабета, развившегося в полной  мере еще  в
сороковые  годы;  свидания  ему  были дозволены,  помимо узкого  круга  лиц,
работавших  в  отделе  полковника  Углова,  только  с женой,  бедной  старой
Зульфией, фантастически  преданной своему мужу и живущей где-то на задворках
министерства,  - что, впрочем, не  избавляло  ее  от необходимости исполнять
нетрудную  работу  гардеробщицы в том же  министерстве.  Никаких, если  быть
откровенным, желаний Зия Мамедович и не имел уже лет двадцать пять или около
того.
     Поздней ночью в январе 1951 года, чуть ли не в столетнюю годовщину того
дня, когда  святой старец Федор  Кузьмич  начертал  в  письме  к  иеромонаху
Иннокентию  свое  завещание,  ночевала  Зульфия  Муртазова  вдали от мужа, в
одиночной  камере   пересыльной  женской  тюрьмы  не  то  Таганрога,  не  то
Мариуполя,  так никогда  она  и  не знала,  какого  именно города.  Выселяли
крымских  татар  долго и  тщательно,  а  ее  с  мужем  выселили  чуть  ли не
последними;  числились  они,  да  и  были,  в самом деле, сопротивляющимися,
имелось  у них кое-какое родство со знаменитым врагом народа  товарищем Вели
Ибрагимовым.  Одиночное   заключение  на  пересылке  понимали   в   те  годы
однозначно,  а  именно  -  считая  Зульфию,  в этой  самой  одиночке, плотно
прижавшись друг к другу,  криво  и  косо, и  в  тесноте  и в обиде, больше в
обнимку  с  собственными коленками, пытались спать  или впрямь  спали  ровно
двадцать четыре  различные  бабы от  четырнадцати до  семидесяти  девяти лет
возрастом. Зульфия  сидела  возле параши,  у самого  входа,  невидимая  даже
недреманному оку, кидавшему частые взгляды сквозь волчок; прижавшись к стене
она пыталась согреться, притом совершенно безрезультатно,  потому что  мучил
ее не  холод,  а  озноб,  какой тут холод, когда двадцать четыре бабы вместе
воздух производят, - и казалось ей, что она  спит,  казалось  уже  несколько
часов.  А  час шел пополуночи уже третий,  дрема и в  самом деле  собиралась
перейти в сон, когда  резкий  скрежет пронизал  хриплую  тишину одиночки,  и
голос мужа, любимого Зии, которого, по слухам, пытали аж в  Москве, произнес
по-русски: "Я бы твою мать! Отрубись!  Не  знаю никого!" Голос прозвучал так
громко и внятно, что  Зульфия вскрикнула, разбудила могучую соседку  справа,
тут же  влепившую  ей локтем под вздох, а голос  Зии продолжал орать на  всю
камеру: "Не знаю никого, не знаю, не знаю! Жену свою знаю, больше никого!" -
а дальше шла такая заковыристая брань, немножко русская, немножко татарская,
что и воспроизвести  ее невозможно, раз уж  у Зульфии в тот момент под рукой
карандаша  с  блокнотом  не случилось. Случился же рядом,  однако по  другую
сторону волчка, ефрейтор нестроевой службы Леонид Иванович Букатов, которому
не спалось по причине потаенно недолеченной болезни - чесотки. Расслышал он,
что  громкий мужской голос ругается в женской  камере  No  71, счел, что это
непорядок -  влез  мужик к двадцати  четырем бабам,  и недоволен,  по матери
ругается (сам  Букатов никогда не  матерился, краснел  даже, когда чужой мат
слышал)  -  и отворил камеру, в  которой только что начавшаяся драка немедля
замерла  и  как  бы  замерзла.  И  тем  не менее в  тишине тухлой  атмосферы
продолжало звучать: "...тебя в рот! в  рот! в рот!.." Откуда исходил голос -
не понимали ни Букатов, ни бабы  в камере, а уж Зульфия меньше всех. Вызвали
кого положено,  всех пихнули по карцерам, сколько-то зубов повыбили, все без
толку, голос звучал больше трех часов и замолк только к утру,  замолк в  том
самом карцере, куда швырнули бедную Зульфию  вместе с тремя  другими бабами,
которые тут были ни при чем.
     Со временем  разобрались компетентные товарищи, по  большей части  с не
очень  добровольной  помощью  Зульфии, что  голос  принадлежал ее мужу  Зие.
Дальше  уже недолго  было установить, что в эти самые  часы  перед январским
рассветом  Зия Муртазов в Москве, в Лефортовской тюрьме, был препровожден на
допрос  к следователю  Углову,  и  тот  оказался вынужден  применить к этому
опасному  и  неразоружившемуся  националисту,  известному  своей борьбой  за
отделение  юго-западного  Крыма  от СССР  и провозглашение  там  независимой
исламской республики, некоторые меры физического воздействия. Короче говоря,
не стерпев косоглазой  наглости  и хамства,  вспомнив триста лет  татарского
ига,  схватил старший  лейтенант Углов небольшую,  но  на  удивление прочную
табуретку, и врезал националисту промеж рогов, тот же не  стал  воспринимать
эту умеренную меру  как  нормальную в  его положении,  а  полез в преступную
оборону,  и   пришлось   к  нему  приложить   дальнейшие  меры   физического
воздействия,  которые  лишь  через  несколько часов  привели  обвиняемого  в
должное состояние, - сейчас таковой как раз находился на поправке здоровья в
тюремной  больнице,  так что  гуманность  к нему была проявлена  едва ли  не
чрезмерная.
     Компетентные   товарищи   обнаружили  Зию  в   больнице  при  последнем
издыхании, с сотрясением мозга, переломом трех ребер и ключицы, рваной раной
в  области правого голеностопного сустава и прочими, более мелкими травмами.
Однако ввиду чрезвычайной  важности  и секретности обнаруженного  феномена -
ведь  Муртазов матерился так,  что  было  слышно  за  тысячу  километров!  -
выговора Углов не получил, а получил скорое продвижение по службе, новый чин
и   новую    работу.   Ибо   компетентные    товарищи   после    надлежащего
экспериментального  подтверждения установили, что обвиняемый  Зия  Муртазов,
будучи достаточно  сильно  ударен  по  лобной  кости  непременно  деревянным
предметом, обладает способностью передавать направленные словесные сообщения
на расстояние до семи и даже десяти  с половиной тысяч километров,  при этом
совершенно  неважно,  известно  ему  местонахождение  адресата  или  нет,  а
требуется лишь  имя  или минимальная  словесная  характеристика такового.  К
сожалению, после удара способность эта фиксируется у Муртазова в полной мере
лишь в течение двадцати пяти секунд, затем же наступает ликвидация феномена.
Необычную  особенность  муртазовских  телепатем  отметили  все  привлеченные
эксперты: телепатема принималась  не только лицом-адресатом,  но была слышна
решительно  всем  присутствующим в  той же комнате, что и адресат,  и  всеми
единодушно  описывалась  как  "голос,  слышный  из  головы"  того  человека,
которому послание адресовалось.
     Ввиду  чрезвычайной  важности  сделанного  открытия  и  его  несомненно
возможного примения  в стратегических  целях  личность  Зии  Муртазова  была
наглухо засекречена и спешно создана лаборатория, персонал которой составили
привлекавшиеся  к  экспертизе ученые, а во главе ее поставлен капитан Углов,
кстати, схлопотавший орден Ленина за свой эпохальный вклад в дело укрепления
мира во всем мире.
     Зульфия тоже была извлечена  из  лагерных недр и зачислена на должность
гардеробщицы  при лаборатории.  Как показали  замеры,  в случае  ежедневного
получасового  свидания с женой телепатический  потенциал Муртазова возрастал
на 17,5%.
     Углов, понимая,  что незаменимых  у нас нет, стремился стать  как можно
более  незаменимым. С треском вышиб  он из  лаборатории  в холодные просторы
тундры  двух сотрудников, -  им сперва по  недосмотру поручили  ударение  по
лобной кости  Зии деревянным предметом. Он доказал, что люди эти не обладают
достаточной  подготовкой, что  после их  ударов продолжительность телепатемы
падает  до 19 и даже до 13  секунд, тогда как в случае его собственноручного
ударения,  без  вреда   для  здоровья  Муртазова  притом,  продолжительность
телепатемы составляет никак не ниже  25,5 секунд и порой поднимается даже до
32, иначе говоря, более чем до полуминуты. Так  что  обязанности заведующего
лабораторией экспериментальной психологии  он успешно  совмещал с должностью
практика-ударника, за что получал дополнительные полставки.
     Поначалу Зию использовали только в самых безвыходных положениях, больше
на  связи с  посольствами,  чем в разведке  и контрразведке, для которых его
определили.   Звуковая  особенность   телепатем  разоружившегося   крымского
националиста оказалась явлением резко негативным. Ничего не стоило,  скажем,
завалить  с  таким  трудом  засланного в ставку Тито агента,  передавая  ему
инструкции, которые слышат сразу же и Ранкович, и Джилас, и прочая  сволочь.
Так  что  агенту,  ожидавшему  получения  телепатемы,  давалась   строжайшая
инструкция  о  том, что он, к примеру, в  двадцать два часа по  белградскому
времени должен сунуть голову в воду и выслушать инструкции Москвы. При этом,
правда,  существовал   риск  утопить  агента,  один  так-таки  и   утонул  в
Гибралтаре, но решили считать, что по  собственной преступной халатности,  -
ну, да приспособились кое-как.
     Потом  пошли  другие неприятности.  Лаборатория  Углова  была вынуждена
установить  санитарный  максимум  для