ой реки, где очнулся он  посреди  трупов незнакомых людей в
грязных цветастых тряпках. Тогда Соколя выполз из ямы, поглядел на дымящуюся
вокруг землю и пошел куда мог,  прочь от реки.  К ночи нашел труп с ложкой и
манеркой  в руках,  не донес солдат ложку до рта, не пообедал.  Мальчик съел
кашу за солдата и  вспомнил, что зовут его Сокольник. Потом, как белка, влез
на искореженный взрывом бук и  бросился вниз,  отчетливо сознавая, что это -
прямая дорога к тем, с кем он сейчас оказался так  негармонично разлучен. Но
до  земли мальчик не  долетел,  его падение  стало  горизонтальным  полетом.
Утратив память и почти весь  рассудок, мальчик зачем-то обрел умение летать.
Но куда деть это умение, зачем оно ему,  мальчик не знал. Он ушел в заросшие
лесом горы,  пользуясь новым умением только для добычи  пропитания, живность
над полонинами размножалась  от  безлюдия, от  полного отсутствия  партизан,
которые через  тридцать с  лишним  лет  будут обнаружены краеведами в каждом
здешнем  дупле;  прожить  летающему  мальчику  было  нетрудно,  в его  дупле
партизаны не водились, только улитки. Что  ни день, правда, его тянуло уйти,
или  улететь,  в ту  сторону,  с которой всходило  солнце, но  он побаивался
открытого пространства. Видимо, были  с  востока те  люди, среди которых  он
очнулся в яме  над речным  берегом, видимо, шли они на восток  - но в  живых
остался  он  один.  В  нем  росло  и  совершенствовалось  чувство  гармонии,
неожиданно для  себя  находил  он ее признаки и  в полете  белки-летяги, и в
устройстве брошенного танка, даже если его разворотило прямым попаданием два
года  назад.  Именно  поэтому  Соколя  не любил  свое умение летать:  в  его
способности  гармония отсутствовала, это  был  чуждый  природе сдвиг. Соколя
прекрасно понимал, что летать не предназначен, и мечтал построить что-нибудь
гармонично-летающее, вроде  самолета,  раз или два  пролетевшего над  лесом.
Бескрылатому, каким был от рождения Соколя, гармоничным казался только умный
полет птицы,  мухи, самолета, ибо все гармоничное - объяснимо и завершено  в
самом себе.
     Война,  добравшись  в  обратную  сторону  до  Буковины,  сшибла  его  с
насиженных гор  и  погнала  на восток,  куда все  еще глядели  его цыганские
глаза.  Он  заставил  себя  идти пешком,  хоронясь  от  людей,  но  по ночам
подкрадываясь  к  ним  и  ловя  звуки  человеческой  речи, в  которой  также
слышалась ему гармония, особенно  если  кто-нибудь ругался  красиво. Поздней
осенью, умирая от голода и  усталости, пришел он на берег неведомой реки и в
изнеможении опустился на желтую, подернутую инеем траву. Рука его нашарила в
траве  старый,  осклизлый гриб  и  жадно  схватила  его.  "Подберезовикэ"  -
вспомнилось ему слово на родном языке. Но есть гриб было нельзя, он горчил и
расползался в руках. В отчаянности от такой безобразной негармоничности мира
Соколя переплыл реку, целясь попасть к чуть видным огням какой-то деревни, а
наутро  был подобран  под  Верблюд-горой добрыми нижнеблагодатскими  бабами.
Умение  летать  он  с радостью  похоронил в сердце  своем: нижнеблагодатская
бедная жизнь обернулась к нему какой-то незнаемой гармонией, - собственно, и
остался он жить в селе только из-за нее.
     Но с годами идея аппарата тяжелее воздуха к Соколе вернулась. Несколько
раз из  подручных  средств пытался  он выстроить нечто  летающее,  но стоило
накрутить аппарату хвост, как тот с жужжанием вырывался из рук своего творца
и пропадал в неизвестном направлении, устройство же для возвращения на землю
Соколе  вообще  даже  и не  мерещилось,  обуздание свободы противоречило  бы
принципам гармонии. Все, что он строил летающего, или же  летало и  улетало,
или, по маломощности, взлетало чуть-чуть,  но поднять с  земли не могло даже
самого  маленького  Соколю,  такие  аппараты  грустно  оставались  висеть  в
воздухе,  постепенно  разрушаясь  от  дождя и  снега, или  же,  наконец, как
известный  всему селу и окрестностям фанерный самолет, не  летало вовсе:  на
нем Соколя с разгона въезжал до  половины Верблюд-горы,  и  только: грубость
материалов  не  позволяла  гармонии  в  целом  даже  начать  развитие. Когда
сорвалась  у него и десятая  попытка взлететь  на  фанерном  детище,  Соколя
самолет  забросил, и, с  молчаливого  согласия автора,  таковой  деревенские
мальчишки  растащили по  щепочке. Оставшийся скелет  размокал  два  года, но
прошлой весной как раз выдался большой паводок, и разлившиеся воды Смородины
уволокли авиационные останки в Угрюм-лужу.
     Солнечным  весенним  утром работал  Соколя над  разведением  и заточкой
старой двуручной пилы, кузнец тем  временем тоже что-то ковал под крылечком,
- гнал, надо полагать, самогон,  как  обычно, - и  разговаривал с  кем-то  в
пространстве  о достоинствах  напитка,  а  старая  добрая дура  Бомбардычиха
пересчитывала яйца. Вдруг  в кузнице стало  очень шумно: откуда ни возьмись,
приволоклись два чуть  знакомых  мужика  из Горыньевки,  как  бы и не  наших
кровей  мужики, носы-то вон  какие  прямые, глаза,  правда, косые, с первого
апреля все еще не опохмелились окончательно, и принесли Филиппычу  сломанную
ввиду уроненности  с перевернувшегося  грузовика  бензопилу "Дружба". Кузнец
одобрительно кивнул, мол, сдайте молотобойцу, и пригласил мужиков продолжить
беседу на крыльце. Мужики торопились, однако  не отказались,  - и, прихватив
взамен  бензопилы  двуручную,  которую  как  раз  наточил  Соколя,  пошли  с
хозяином.  Сам  же онемевший  Соколя  оказался  в пустой кузнице  наедине  с
бензопилой. Он  понял,  что жизнь его дошла до критической точки, к прошлому
возврата нет, а в будущем теперь одна сплошная дивная  бензопила. Она  свела
Соколю  с ума своим гармоническим совершенством. Наметанный его глаз  понял,
что  в  ней  недостает лишь  несколько легко раздобываемых деталей, и  тогда
идеальный летательный аппарат будет готов. До ночи любовался Соколя пилой, а
ночью глаз не сомкнул, прикидывая, где проще взять недостающие детали, потом
понял, где именно, и стал  мечтать, как  сперва  он взлетит высоко-высоко, а
потом войдет в пике, и выйдет из  него, и снова в него войдет... Авиационная
греза быстро его укачала, он уснул.
     Утром он  проснулся  раньше  хозяев и сразу ушел  в  кузницу. Когда  же
Филиппыч  продрал  глаза,  то  время  настало  уже  обеденное. Заглянувши  в
кузницу,  мастер  обнаружил  Соколю  за  нужным  делом  -  тот  ремонтировал
бензопилу. Буркнув: "Чтобы к завтрему зудела", кузнец пошел искать компанию,
ибо   день  был  несолнечный.  Дождавшись  хлопа  калитки,  Соколя  неслышно
пробрался  в  горницу.  Там,  покрытый  вышитой   дорожкой,  стоял   цветной
телевизор, гордость кузнеца, экран - чуть не  метр от края до края. Стараясь
не  нарушать  совершенства мгновения, извлек  Соколя из телевизора несколько
деталей, подтянул провода - и телевизор снова стал самим собой.  Детали эти,
прилаженные  к бензопиле,  Соколя дополнил  кое-какими  мелочами,  а  старое
кавалерийское седло, валявшееся в углу кузницы, видать,  с графских  времен,
придало  сооружению черты  окончательного  совершенства. От  полноты  чувств
Соколя потерял сознание.
     Очнулся он вроде как бы сразу, но на дворе уже  стемнело. Из дома несся
крик  Бомбардычихи  пополам  с невнятными  всхлипами кузнеца. Прислушавшись,
Соколя понял непоправимое: телевизор  перестал работать как цветной и посмел
показать кузнецу  и его  особо верной жене  похороны  очередного вождя не  в
радужном,  а в черно-белом  подобии. Соколя постиг  также, что все  Филиппыч
простит  молотобойцу,  но  не  телевизор.  И  тогда решился.  Сел  в  седло.
Осторожно включил движок, стал ждать, что будет.
     Сперва  широкое лезвие шелохнулось  и  завибрировало, а  потом пришло в
изящное круговое движение,  окружая  Соколю словно бы защитной стеной. Потом
пила  подпрыгнула и вонзилась в крышу. Вопли со двора стали очень явственны,
кажется, кузнец  ломился на  рабочее  место,  собираясь  потребовать,  чтобы
Соколя сей же момент отковал  нормальное цветное изображение. Соколя потянул
движок до  отказа,  и  пила вырезала  трухлявое перекрытие, - оно рухнуло на
наковальню правильным  кругом. Пила по-умному посторонилась, чтобы  падающая
крыша ее не повредила,  Соколя  только  и  успел прыгнуть  в седло, как пила
вылетела  на  свежий воздух  и  быстро стала набирать  высоту. Полная  луна,
напоминавшая, что  у православных  скоро Пасха,  была там, где  ей положено.
Соколя взял на нее курс. Кузнеца было не жалко, никакого чувства гармонии не
было у него даже  в изгибах самогонного змеевика, он все равно не  оценил бы
эту  замечательную  новую  летающую  бензопилу.  "Ромалэ  шумною  толпою"  -
вспомнил Соколя что-то  из  отшибленного войной детства  -  и  тут же  забыл
снова. Первый раз в жизни он летел так, как ему хотелось. Одно дело - бегать
самому, совсем другое - дать шенкеля трехлетней призовой кобыле.
     Луна  вставала с  востока,  и Соколя поэтому летел тоже на восток. Ночь
сгустилась, похолодало,  очень  высоко  в  атмосферу  он  пока забираться не
рискнул. Опыт  полетов у него какой-никакой, но  был, так что он представлял
себе, где восходящий поток  его подхватит, а  где нисходящий осадит, пахота,
вода, зелень  и  так далее,  атмосфера  у земли  одна, что для пилы, что для
дириозавра. Под утро, уже пролетев приличный кусок, Соколя достал из кармана
горбушку и сжевал ее. Он летел над пустынными,  не везде вспаханными полями,
над  какими-то  непонятными приземистыми строениями, когда  же  на горизонте
замаячил большой город, Соколя развернул  пилу и облетел его  подальше: того
гляди собьют.
     Внизу тянулись беспредельные российские версты, и на второй день Соколе
все-таки  опять  захотелось есть.  Он  высмотрел  внизу  тусклые  огоньки не
знающей по  сей день никаких лампочек Ильича деревушки и намечтал отчего-то,
что  внизу  его  ждет еще позавчерашний, еще  добрый  кузнец  со своей вечно
пересчитывающей яйца  женой;  что там - хлеб и  сало, и постель на соломе  в
сарае, и вообще все удивительно гармонично. И захотел посадить бензопилу, но
не  тут-то было. С  большим  трудом заставил он ее остановиться - опускаться
она не пожелала. Пила парила  метрах  в  ста над землей,  словно  только что
стреноженная  лошадь; понял  Соколя, что  на землю спускаться придется своим
ходом, почесал в  затылке  и, переборов отвращение к  своему  несовершенному
умению  летать, сиганул вниз, прямо на деревню. "Вот что значит  без сношаря
жить",  -  как  говорили  нежнеблагодатские  сельчане,  попадая  в  подобные
нецивилизованные  деревушки.  Деревня  была  попросту  нищей,  но  много  ли
требовалось Соколе. Он поплыл над крышами, заглядывая на чердаки. Наконец на
одном из  них разыскал полмешка  сухого гороха  и немедленно  рванул назад к
пиле: выбирать  еще что-то времени не было, пила того гляди  могла  улететь.
Соколя помнил, как все его прежние творения норовили улететь из рук,  но,  к
счастью, "Дружба" оказалась на месте. Умей Соколя петь, он, наверное, сложил
бы песню о том, как хорошо вольному цыгану лететь верхом на гнедой пиле куда
глаза  глядят,  вдыхать  вольный воздух всеми  ноздрями, грызть прошлогодний
горох, раз ничего другого судьба не шлет, - седому цыгану с детскими глазами
все хорошо, если есть у него бензопила "Дружба".
     Никакого определенного курса  у  Соколи не было, да и быть не могло, он
рад  был  просто  лететь и лететь. Еще  дважды порхал он на  землю  в бедных
деревушках,  таких,  которые  уж  явно  без  сношаря  живут,  утащил  старую
велосипедную раму  и соорудил грузовую  платформу у  себя под  ногами, чтобы
горох во время  полета  все  время  рукой не придерживать;  еще Соколя украл
ватник, потому что  замерз. На второй неделе полета по  сильному нисходящему
потоку понял Соколя,  что  под ним  вода. Сокольник Ильич  Хиврин понятия не
имел о том,  что  под ним  -  Каспийское море, он, пожалуй,  даже  не знал о
существовании такого моря.  Он  повернул  на северо-восток,  потому что  над
морем   было  скучно  и  холодно.  Восходящие  потоки  Западного  Казахстана
зашвырнули его на прохладную высоту в два километра, на ней Соколя и остался
надолго, летя прямо на восток по сорок  седьмой  широте: он не мог не только
посадить строптивую  машину, но  даже  не  мог,  рискуя  нарушить  гармонию,
заставить ее лететь пониже.
     Еще дней через пять Соколя в буквальном смысле  уперся в  горы. Аппарат
отказывался  перелететь  через  них,  но,  впрочем,  согласился  пробираться
тряскими  ущельями.  Совершенно не осознавая  торжественности момента, цыган
пролетел через Железные Ворота и,  никем не  замеченный,  нарушил  воздушное
пространство Китайской Народной Республики. На Синь-цзян уже давно простерла
свое владычество зрелая весна, стало тепло даже на большой  высоте, и Соколя
скинул  ватник. Скинул не на  землю,  а на  велосипедно-грузовую раму, очень
удобную, - а ватник еще  понадобится,  ведь возвращаться когда-нибудь  домой
нужно же будет, верно ведь? Соколя пересек Джунгарию  и снова уперся в горы;
куда ни ткнись, тут, кажется, были одни сплошные горы, и с этими краями надо
было как-то прощаться, больше Соколе  на восток не хотелось. Тут он внезапно
попал в грозовое облако.
     Его несколько раз перевернуло, оторвало от машины, закрутило, унесло на
такие  высоты,  где не  удавалось  ни вздохнуть,  ни выдохнуть,  -  а  потом
выкинуло из облака прочь. Он неминуемо разбился бы в лепешку, но, по капризу
природы, кое-как  умел летать  все-таки.  Соколя извернулся и вышел из пике,
тут  же  с  ужасом  обнаружив, что висит на высоте  какого-нибудь  метра  от
бичуемой ливнем пустынной почвы. Пошарив вокруг себя, Соколя  нащупал что-то
металлическое;  в перевернутом  виде прямо  над  ним  проплывала драгоценная
"Дружба". Ну,  ясно же, она вела  себя  по законам  гармонии, до  которой ее
своими руками довел Соколя: вместе с  ним  она  была выкинута  из  грозового
облака,  вместе с  ним стала  падать,  вместе  с  ним замерла  в  воздухе  в
перевернутом виде, на ее  седло Соколя удобно уселся, хотя пребывал  все еще
вниз головой. Соколя ощупал хорошо притороченный мешок с остатками  гороха и
пожалел,  что тот сильно намок в облаке. Но, кажется, строптивая гнедая пила
кое-как поддалась  дрессировке, худо-бедно ею теперь можно было управлять, -
все  же великое дело выездка. Законы  гармонии  просты: когда условия погоды
делают полет нежелательным, пила этот  полет прекращает. Соколя перевернулся
в правильное  положение, дернул движок, полотно  пилы  привычно  загудело, и
аппарат снова взмыл в воздух. Но  наездник, увы, окончательно сбился с пути.
Горы,  в непосредственной близости  от которых он сейчас очутился, выглядели
совсем неприступными. Даже  ущелья для пролета вольной пиле было не сыскать.
Куньлунь  оказался  негостеприимен к цыгану,  и смотрели  они  друг на друга
весьма враждебно.
     Сгущалась ночь, внизу появлялись малые огоньки, огоньками же был усыпан
горный  склон.  Соколя с большим  трудом  создал  аварийную  ситуацию, чтобы
заставить  пилу пойти на посадку, потому что захотелось немножко  не летать.
Пила, вибрируя, зависла в каких-нибудь трех метрах над гребнем отрога; склон
его,  обращенный  на  север, кончался  отвесным  обрывом,  по краю  которого
располагались очень  аккуратно  огоньки, и от них  было почти светло. Соколя
вылетел  из седла  и огляделся.  Он стоял  на  скалах  над  прилепившимся  к
отвесной стене монастырем,  -  впрочем,  едва  ли  Соколя  знал,  что  такое
монастырь, наверное, он сумел  бы  представить себе только женский монастырь
со сношарем-настоятелем, ну, так это и была  его  родная приемная деревня, а
тут на нее ничего похожего не было.  У нижних ворот в огромной каменной чаше
горело что-то  жутко дымное,  видимо, нечто  вроде примитивного  сигнального
огня, на который  должны слетаться  из мирового  пространства  доверчивые  и
легко ранимые  бензопилы  марки "Дружба".  Но с верхней стороны монастырь не
охранялся,  то ли  из принципа,  то ли от бедности, - может быть и  так, что
Соколю  прозевала  противовоздушная  оборона.  Соколя  ошвартовал,  как мог,
любимую пилу и пошел на разведку.
     Он  шел  по  наклонной поверхности,  вымощенной  щербатыми  плитами,  и
разглядывал   темные   окна,  глухие  стены  -  ничего  интересного.   Здесь
по-деревенски рано ложились спать, кажется, даже  телевизор не  смотрели. До
родной  кузницы  было  целых  три  недели  полета,  Соколино  сердце сжимала
боязливая тоска по  дому, но там его ждал страшный черно-белый экран и  гнев
кузнеца,  а разобрать  летающую пилу во  имя  цветного  изображения было  бы
чистым  святотатством. Однако же  здесь  необходимо было  стащить что-нибудь
съестное: горох  почти весь вышел, а остаток сильно  намок. Заметив за одним
из  окошек  тусклый  фитилек,  Соколя  привзлетел  к  нему  и  заглянул.  На
соломенной подстилке,  очень несвежей,  сидел человек  без  ботинок, зато  с
удивительной,  надетой  на  щиколотки доской.  Человек  жадно ел пальцами из
жестяной  чашки  что-то  белое. Похоже, что  человек что-то  расслышал,  или
зрение его в потемках обострилось, но он поднял голову  и посмотрел прямо на
Соколю, перестав на время глотать.
     - Что ж  не щуришься? - спросил он.  Не брился человек, наверное,  даже
дольше, чем Соколя,  тоже  был весь из  себя с проседью,  но борода его была
прозрачна от природной маловолосистости.
     - Щуриться не люблю, -  деловито ответил висящий над землей  цыган, - а
еда у тебя есть?
     - Сейчас есть,  - человек рывком вскочил  и  запрыгал к окошку, видимо,
прыгать  в  доске  на  щиколотках  было непросто, но человек  с этим  как-то
справлялся, значит, привык к этой доске, может быть,  он почему-то любил эту
доску, или так лечился, - ты тоже пленный?
     - Я не пленный. Я нечаянно. Кушать хочется.
     Человек  за  окошком  похлопал  глазами,  пытаясь отогнать  Соколю, как
нелепый сон, но Соколя был  настоящий и не отогнался. Тогда человек протянул
ему чашку с рисом, хотя и сам  был не сыт,  душа  у  человека была  немножко
добрая, хотя редко доброта эта давала о себе знать.
     -  Как это нечаянно?  -  спросил он.  Соколя  принял чашку  без  ручки,
протащил между вертикальными прутьями, загораживавшими окно, быстро все съел
и  решил, что это очень вкусно, значит, человек тут сидит хороший, так зачем
он  здесь, а не  там,  где все  другие хорошие? - Ты  перебежчик?  - спросил
человек, пялясь в  темноту, где  седина  Соколи смотрелась как  единственное
светлое пятно.
     - Я Соколя, - сказал Соколя, - а ты что тут делаешь? Зачем сидишь?
     - За решеткой,  сам видишь,  - уныло буркнул человек, - слушай,  помоги
выбраться, ничего  дома  не пожалею, у меня серебро дома, отцова  коллекция,
оружие  хорошее,  всю  коллекцию,  одни  протазаны сколько  стоят,  -  голос
человека быстро терял интонацию вспыхнувшей надежды и переходил в  свистящий
шепот,  -  кистень у меня шестнадцатого века, с  мамаева куликовища, он даже
двенадцатого века, только налиток к нему поздний...
     Соколя  размышлял своей дурной головой и медленно осознавал,  насколько
же  негармонична,  излишня  тут  решетка,  пусть  вылезает человек наружу  и
прыгает  в своей доске  сколько хочет, потому что  он очень  смешно прыгает.
Соколя поковырял обгрызанным ногтем в том месте, где дюймовые стальные штыри
врастали  в  камень.  Потом  потянул  решетку  вверх  и  на  себя,   стержни
заскрежетали, сворачиваясь в бараний  рог  и вылезая из  гнезд.  Человек  за
решеткой отпрянул и в ужасе  глядел  на  Соколю,  отчего тот очень смутился.
Чего  вылупился,  вся  деревня  знает,  что  цыган-молотобоец  пятаки  двумя
пальцами мнет, потом из них в холодную солдатиков лепит, так это и сношаревы
дети тоже иногда могут.  Соколя протянул руку,  чтобы помочь поделившемуся с
ним едой типу  вылезти из окошка, - но тип прижался к стене. Пришлось влезть
внутрь и вытолкать его в шею. Соколя ненароком забыл, что  под  окном