добрых
два человеческих  роста, которые он преодолел присущим лишь  ему летательным
способом.  Человек мешком  упал вниз  и несколько  раз однообразно  упомянул
совершенно неизвестную родственницу цыгана по материнской линии.
     - Тебя как зовут? - спросил Соколя, помогая выкидышу встать на ноги.
     -  Миша...  - слабо  пролепетал  выкинутый и  упал снова -  в  обморок.
Пришлось взять  его на спину и отволочь к пиле. Там Соколя бережно пристроил
нового знакомого на раме велосипеда, прочно примотал его спицами за доску на
ногах и укрыл ватником.  Нечего было этому небритому бедняге делать в горах,
да еще за решеткой. Для соблюдения гармонии его  следовало отсюда увезти как
можно скорее.  Потом запасливый  Соколя  сбегал вниз  еще раз, нюхом нашел в
одной  из  незапертых построек  мешок  какой-то  темно-коричневой  фасоли  и
подсунул  его  пассажиру  под  голову.  Внизу нарастал  шум, кто-то  яростно
выкликал два  односложных слова,  и  другие  голоса возникли,  и слова стали
повторяться  те  же   самые,  свету  стало  больше,  было  это   до  тошноты
негармонично, захотелось  поскорей улететь.  Соколя  сел  в  седло  и дернул
движок.
     - А-а-а... - запищал невольный пассажир, видимо, очнувшись у Соколи под
ногами  и  увидав  внизу  быстро  удаляющуюся  бездну.  Соколя  дызнул этого
недоноска по темечку с ловкостью настоящего  коршуна, укрощающего не  в меру
строптивую наседку. Цыган восстановил тишину и взял курс на Полярную звезду.
Он, впрочем, знать  не знал, что это - Полярная звезда, но она ему нравилась
больше других. К утру пассажир очнулся после четвертого получения по темечку
и стал способен  воспринять  такую  простую истину,  что  лететь на  вольной
гнедой бензопиле гораздо приятней, чем сидеть на соломе в тюрьме, пусть даже
возле чашки риса.
     - Кушать хочешь? - спросил Соколя.
     - Хочу... - уныло отвечал Миша.
     -  Кушай!  -  весело проговорил Соколя  и достал для  пассажира  горсть
темной фасоли,  которую сам с  удовольствием медленно  пожевывал,  она  была
вкусней гороха. Миша с ужасом глядел на  него и фасоли не брал, тогда Соколя
так же  весело  отвечал: -  Не хочешь кушать  - значит, не проголодался, - и
прятал фасоль обратно. Пассажир,  чувствовалось,  очень тоскует по привычной
каменной клетке  за  железными прутьями, где его чем-то вкусным кормили.  На
второй  день  он  не  стерпел и  справил в  воздухе  кое-какие мелкие  нужды
организма.
     - Молодец! Молодец! - весело выкликнул цыган  и в честь такого  события
описал  мертвую петлю.  Пассажир  потерял  сознание.  Потом, когда  очнулся,
Соколя снова  попробовал  его покормить, может  быть,  тот уже проголодался.
Пассажир  с  тоской  взял фасолинку,  покатал от  щеки  к  щеке  и  все-таки
разжевал. И попросил жестом вторую.  Воцарилась на  пиле  гармония, скорость
полета неизвестно почему  стала  увеличиваться,  и  в  тот  же вечер аппарат
вместе со своими пассажирами пересек сперва монгольскую, а потом и советскую
границу. Внизу пограничникам было не до летающих  объектов, они все как один
выпивали за упокой. Но изрядно похолодало, и Соколя отдал Мише ватник.
     - Сбить бы колодки... то есть это канга, не колодки, в сто раз  хуже...
-  тоскливо  протянул пассажир. Соколя  только  презрительно  фыркнул. Такая
красивая колодка. Сам бы носил, только тогда на пиле сидеть будет неудобно и
ходить  тоже.  А  тебе  зачем ходить?  И никаких  колодок не  снял с пошлого
человека, который не в силах оценить, как ему к лицу эта колодка,  даже если
она называется непонятным словом.
     Вообще-то  Михаил Макарович  Синельский был  обладателем  первого  дана
каратэ, и что бы стоило ткнуть этого седого горбоносого как следует, мало ли
что он прутья гнет,  видно, что не спортсмен, а спорт - он всего сильнее. Но
по  отбытии  ста  двадцати  дней  в  высокогорной  одиночке  Миша тюкать  не
подумавши  разучился.  Попробовал  он  тут косоглазому  следователю  кое-что
объяснить раз,  так семь пальцев об  глазище косое окаянное сломал, месяц  в
гипсе ходил... Тьфу, пальцев пять, это  переломов было семь... От невероятия
всего случившегося за  последнее  время  Миша  перестал  даже точно помнить,
сколько у него пальцев на руке. И кто  такие? Ни допроса  по форме, ни пыток
там по-культурному. Как  у людей.  А  то приволокли на первый  допрос, так в
кресло  бухнули  и  чай в  морду  суют  без  сахара.  Обвинения  никакого не
предъявили.  А  что обидней  всего -  не предложили  звания полковника ихней
армии, на  это  Миша в душе крепко  рассчитывал, в  советских  фильмах ихние
разведки,  поймав советского человека,  чин  ему большой предлагают. Но  тут
разведка оказалась  не  простая западная, тут  оказалась  коварная восточная
разведка, ну, падла, она вместо чина только чай без  сахара предложила. Да и
вообще, настоящие они тут китайцы или только подделываются - Миша так понять
и  не  смог.  А  ну,  как  они  японцы,  или вообще тайваньские  фашисты,  и
притворяются?  Впрочем,  портреты  каких-то  китайцев в  каждой комнате  тут
висели, был  это председатель Мао или же кто-нибудь другой -  Миша не  знал,
косоглазые были для него все на одно лицо, потому что  Миша, как и почти все
советские люди, был до мозга костей расистом. Но если насчет портретов - Мао
там  или  не Мао,  хрен его  знает, зато насчет книг в дальнейшем  оказалось
строго - Мао, Сталин, Ленин, все  тома  на выбор,  а  больше никаких книг на
русском языке, и просить не моги.  То ли тут разоблачили уже кого? То ли тут
вообще  не  Китай? Нечисто  во всем  этом  что-то,  да и  хлороформ  - такое
безобразие!
     И тут ка-ак пошли Мише задавать косоглазые  вопросы,  самые неприятные,
какие можно  придумать. Первым делом - сознаешься ли, что приходишься родным
внуком  грозному  Ивану  Васиьевичу?  Во,  гады,  работают,  отец всю  жизнь
дворянское  происхождение  скрывал,  так  при  лошадях  и  помер.  Но  скоро
прояснилось, что подлинной Мишиной фамилии фон унд цу Синельски -  тут никто
не  знает,  а выпытать хотят одно:  кто  он, Миша,  есть, просто Романов или
скрытый Рюрикович. Миша  был ничуть  не Романов, к Рюрику тоже  вряд ли имел
отношение, хотя в семье была  легенда о родстве с литовскими Гедиминовичами.
Допрос кончился, ноги Мише застегнули жутко неудобной  доской,  сунули его в
пустую камеру  с соломой на полу. Кормили, между тем, недурно, давали утку с
сильным запахом жасмина, видимо, ее тут  фаршировали  свежим чаем, но - и на
завтрак утка,  и на обед,  и на  ужин.  Выпивки,  однако, не  давали, и  для
насквозь алкоголизированного организма Миши вопрос о ней  на второй  же день
встал ребром. Попросил - вежливо выдали номер газеты на китайском - или черт
его знает каком - языке.  Попробовал требовать  -  принесли сразу пять томов
сочинений  товарища  Сталина. Миша попытался  читать, кайфа не  словил, стал
грызть ногти и понял, что от алкоголизма его решили вылечить очень прочно.
     Потом,  гады  с  прищуром, стали  они с  Мишей  в  кошки-мышки  играть.
Заковыки  разные  строить и  подоплеки  на  него  возводить, можно  сказать.
Очередной  немолодой  хрен  на  очередном   допросе   с  несладким  чаем  на
подозрительно  хорошем русском языке сказал Мише, что если подпишется он вот
тут...  и  собственноручно  напишет  еще  кое-что,  мы   продиктуем...  Миша
немедленно учуял запах жареного,  то есть воздуха  свободы,  и ничего дальше
слушать не  стал, а начал торговаться. Подписаться  он, мол,  подпишется, но
чтобы  под диктовку - ни-ни.  Повисла неловкая тишина. Миша  понял, что  дал
маху:  надо  бы  сперва  узнать, что  же именно тут  ему  за  измену  Родине
предлагают?  Даже  в  ответ  на  вопрос косоглазого,  признает  ли  он  себя
императором Михаилом Третьим, ничего остроумного не придумал. Сказал только,
что не признает. Тогда его вежливо попросили изложить эту мысль в письменной
форме. Миша  посомневался  и  отказался.  Тогда ему  предложили  изложить  в
письменной форме что угодно, на выбор - или что Михаил Третий, или что он не
Михаил  Третий. Миша подумал: идти в сознанку? Он твердо знал по службе, что
сознаваться  не  надо  до самого  последнего  момента, покуда  к  стенке  не
припрут, а  когда припрут - опять же не сознаваться. Так что признавать себя
Михаилом  нельзя, а  кстати, с какой такой радости  Третьим, где первые два?
Вот и  сказал он следователю,  чтоб тот  ему чернуху не  лепил,  потому  что
никакой он, в общем,  не третий,  раз выпить не дают. Тогда следователь этот
вопрос с повестки  дня снял  и стал выяснять, женат ли Миша,  есть ли у него
дети,  или, наоборот,  склонности. Миша ответил, что  не  женат и  детей  не
имеет, а склонности у него только к хорошим лошадям. Следователь побагровел,
явно принял слова Миши как оскорбление на свой счет и  допрос прервал. Потом
Мишу  допрашивал другой, на лошадей уже не обижавшийся.  Он  предложил  Мише
жениться, детей завести,  а уж потом  писать  всякие  документы,  отрекаться
тогда,  может  быть,  и не понадобится, а  если  понадобится,  то  все равно
женатому человеку  это  приличней,  можно это сделать, к  примеру,  в пользу
своих же детей. Миша и жениться, и отрекаться  отказался. Следователь принял
это  почти  спокойно, но  спросил, как насчет  Уссурийского  края, Сахалина,
Камчатки, Чукотки, Таймыра? Миша ответил, что ему все это добро  сто  лет не
нужно. Эту фразу косоглазый не понял и попросил написать документ о том, что
в  течение ста лет данные территории  России  не потребуются.  Миша  тут  же
вспомнил,  что,  хотя он  и фон  и цу,  но все же русский  патриот, которому
Таймыр и  Камчатка дороги, как родной карман, и по этому вопросу  писать что
бы то ни было отказался. Тогда косоглазый с сомнением спросил, умеет ли Миша
вообще писать. На  всякий случай Миша  отказался отвечать  на  этот вопрос и
объявил  его  грубой  провокацией.  На   следующий  день  следователя  снова
поменяли, но и он ничего, кроме отрицания и контр-отрицания, а также больших
сомнений, от Миши не  добился.  Вот так прокантовался  капитан  Синельский в
неведомых куньлуньских краях до тех пор, когда просунулась  поздней  ночью в
окно его камеры небритая и  седая морда цыганского  найденыша, типа грубого,
бесцеремонного, но хоть не щурящегося.
     Соколя понемногу поворачивал на  северо-запад. Где-то там, как чудилось
ему, за  лесами и морями скрывается родной сарай-кузница, кузнец с бутылкой,
Бомбардычиха  с яйцами, все  уютное, привычное. Тоска  по дальним  скитаниям
понемногу утихала  в  душе  цыгана, сменившись убеждением, что и оседло тоже
иногда  жить хорошо. Было раннее утро,  высоту  бензопила держала небольшую,
облачность  была пустяковая,  летелось  просто  замечательно.  И тут  Соколя
увидел впереди что-то огромное и сказочно прекрасное.
     Было  оно  блестящее  и обтекаемое,  без  крыльев, только  с  какими-то
отростками  снизу  и сзади. Оно  сверкало в лучах чуть показавшегося солнца,
было оно  сигарообразное, с пятью округленными гранями, и  было оно, судя по
отблескам, бронированное. Это была воплощенная, плывущая в небесах гармония,
и, кажется, она заметила Соколю,  медленно шла на сближение с ним, собираясь
не то приветствовать его, не то  брать на абордаж. Соколе это было  даже без
разницы,  его  душа  всецело  прониклась  красотой   исполина,  одновременно
необычайно мужественной и совершенно исключительно женственной. "Любовь моя!
Бронированная моя  любовь!" - пропело сердце Соколи. Он все глядел, глядел и
не  мог  наглядеться.  Пассажир  под  ногами тоже  поглядел  и  благополучно
отправился в  обморок,  но даже  это  было  прекрасно!  Соколя пристроился в
воздухе  под хвост  чуду, и оно не обидело его, а даже  что-то из-под хвоста
высунуло, на этом чем-то какую-то цветную тряпочку повесило и Соколе ласково
так помахало. Рампаль и вправду высунул  яйцеклад и поднял на нем, - точней,
опустил, но  иначе  не  получалось,  - звездно-полосатый  флаг своей  второй
родины.  Снизу  больше  не  стреляли: опохмелились, кажется,  приняли приказ
министра  обороны к сведению, да  и ветхость нового вождя вселила  в  сердца
ракетчиков надежду, что скоро снова повод для выпивки будет.
     Дорога до  Москвы заняла  у  дириозавра  больше суток.  Он  должен  был
совершить мягкую посадку  на аэродроме Шереметьево-1, так как международный,
Шереметьево-2, в эти дни был непомерно перегружен,  туда слетались на тризну
упокоившегося вождя его коллеги со всех  концов света, самые разные летающие
предметы, любые, кроме,  конечно, дириозавра,  которому  на  покойника  было
плевать  из  стратосферы.  Издалека  Рампаль  видел, как поспешают  к Москве
неуклюжие лайнеры,  некоторые  даже довольно  большие, а за самым большим он
даже последил  немного: тысячеместный самолет компании  "Эр-Арктик" волок на
тризну  по  советскому   вождю  бренную   плоть  Эльмара   Туле,  президента
Социалистической  Республики Гренландия, вместе с  пятью, то ли пятьюдесятью
процентами населения его государства  - теми,  кто не входил в оппозицию его
правительству.  Туле явно пренебрегал  бюллетенями ван Леннепа, это в  самом
скором времени должно  было привести к самым роковым для него  последствиям.
Дириозавр с удовольствием  поймал аэродромный пеленг и услышал  передаваемое
лично  ему  -  Боже,  на   хорошем  французском  языке,  даже,   кажется,  с
провансальским  акцентом!  -  приглашение  идти  на  посадку  в  одиннадцать
тридцать пять. Откуда, кто узнал про его родной язык?.. Рампаль решил никого
не пугать  вертикальной  посадкой,  еще начнут трепыхаться  и угробятся  - и
торжественно заложил совершенно не  нужный  ему  вираж. Козявка  под хвостом
приотстала и зачем-то вдруг кинулась прямо на Рампаля. Тот мягко шлепнул  ее
воздушной  волной,  козявка  гордо  сделала мертвую  петлю  и тоже  пошла на
посадку.
     В  самый последний момент, когда уже стремительно понеслись ему в морду
бетонные метры  посадочной полосы, выкинул  дириозавр все шесть суставчатых,
ракетно-ядерных лап,  приземлился, быстро теряя  скорость,  побежал на них к
зданию  аэропорта.  Но ввиду того, что все  дириозавры  - как-никак существа
вертикального взлета  и посадки, маневр этот прошел у него  препогано: левая
задняя  нога задела  что-то у  края  полосы  и больно  подвихнулась. Рампаль
чертыхнулся в сердце своем, лапу поджал и на пяти здоровых посадку закончил.
Сигарообразное его  тело застыло на высоте  десятого  этажа,  ибо складывать
лапы дириозавр счел  для себя  несолидным. По  радио  на все том же  хорошем
французском языке было  предложено  подождать  -  Рампаль не  поверил  своим
стальным ушам - построения почетного караула.
     В  брюхе у него  тем  временем  было сонное царство.  Рампаль деликатно
включил запись  Аллы Пугачевой, тот  самый  спиричуэл насчет того, что, мол,
если очень стараться, то все равно еще  неизвестно чего выйдет. После этого,
под устроенным  для  пущего колорита балдахином, в который Рампаль  напустил
немного тараканов  из  старого  гостиничного запаса, чтоб императрице  после
Алтая   чистоплюйства   не  предъявлять,  раздалось  шебуршание,  урчание  и
бурчание, и Рампаль предложил Джеймсу  быстро одеться. Аккуратно выглаженный
костюм разведчика лежал на стуле, а любовно регенерированное платьице Кати -
то самое, в котором оборотень последний раз видел ее  в Свердловске - висело
на  плечиках  рядом.  Отношения  у  пассажиров,  кажется,  были  уже  вполне
выяснены,  и  страшные  алтайские  переживания  превратились  для  возможной
императрицы в  развеявшийся  сон.  Она сбивчиво  начала  пересказывать  свои
приключения Роману Денисовичу, еще не досушив волосы, да так и не досказала,
не до воспоминаний ей  стало. Из приключений вынесла она мораль, что мужиков
на свете нет совсем, даже кто по шесть  раз в  день хочет, тот все равно еще
не летает. Ну, Джеймс-то, конечно, летать умел, чего другого...
     Проснулась  Катя  с большим трудом, от мощного стереофонического  вопля
насчет того, что вы, мол, в восьмом ряду, в восьмом ряду, в восьмом  ряду, -
и  Катя  долго  не могла понять, чего  это  ради она в восьмом ряду,  когда,
наоборот, наконец-то в нормальной постели. Джеймс просунул голову под  полог
и ласково сказал:
     - Помочь ли с туалетом, ваше... глубокоуважение?
     Катя  фыркнула и  задернула  полог.  Шутник! Все ей было непонятно.  Но
пьянило  сознание, что алтайский кошмар кончился, поэтому на  всякий  случай
решила не выяснять, куда это  ее на таком удобном самолете везут, или же это
подводная  лодка?  Неужели  в  томский краеведческий  музей? Ну,  однако же,
мощная  организация! И платье  кто  отгладил? Неужели Роман Денисович?  Нет,
есть все-таки на свете мужчины, и справедливость есть, и Бог есть, кажется!
     На аэродроме тем временем  выстроилось что-то в самом  деле  похожее на
почетный караул: человек шестьдесят  или восемьдесят, все на  одно  лицо, со
сломанными носами и расплющенными ушами,  коренастые, широкогрудые  и мрачно
глядящие  исподлобья,  к тому же  все в штатском. Из-за  похорон вождя  даже
всесильный Ливерий, уже два  часа ошивавшийся в аэропорту,  - его-то  служба
слежения  упредила  о  прилете императрицы даже раньше,  чем Шелковникова, -
солдат выставить  в почетный  караул не мог, поэтому вместо  солдат пришлось
выставить  своих собственных  телохранителей,  притом всех сразу.  Когда  на
взлетное  поле выкатил черный ЗИЛ Шелковникова,  в  первую  минуту  будущему
канцлеру  показалось, что  престарелый Ливерий  ошибся  и  по маразму вместо
почетного караула поставил шестьдесят горилл из зоопарка. Потом понял, что в
зоопарке  столько  нет, и подивился  запасливости военного  министра. У него
самого  телохранителей было вдвое меньше, и  такого  внешнего единства он из
них составить бы не взялся. У конца  караула  стоял  высокий  и  сгорбленный
Ливерий   Устинович.   Этот   человек   был   Шелковникову   очень   удобен:
восьмидесятилетний маршал Советского  Союза  был настолько еще полон  жизни,
что  не просто  крепко держался  за ее мелкие радости  в  виде  мальчиков  и
девочек, но с каждым годом расширял свои интересы в этой области,  денег ему
хронически  не хватало,  одни  девочки  с острова  Бали вон в какую копеечку
влетают. Вообще Ливерий человеком  был  серьезным, он, несомненно, собирался
еще  пожить  при  новом  строе на широкую ногу. Одно было  плохо: совершенно
нельзя  было  на  него  рассчитывать  в  смысле  армии.  Вот  мальчиков  там
зеленоглазых,  девочек оливковых,  этого  у  него  было  в  количестве: чтоб
сколько  душеньке  угодно.  А настоящая армия,  кажется, хоть  и не  вся, но
отчасти была  в руках  его проклятого заместителя. Так что рано еще  кричать
"ура".  Почетный  караул,  однако, это  самое "ура"  уже  рявкнул:  из брюха
стальной  сигары опустилось  нечто  вроде  длинной ложки,  только розовое до
неприличия,  и  на  изогнутом  конце  этой  ложки виднелись двое:  женщина и
мужчина. Супруга императора Павла Второго, кажется, была доставлена в Москву
хотя бы в относительной сохранности.
     О  том, что  сегодня нужно это  чудо-юдо встречать  с почетным караулом
сообщил прорезавшийся  недавно на связи после  двадцатилетнего молчания друг
молодости  - генерал Хрященко. Бедный Артемий,  конечно, вконец оторвался от
жизни,  он  через   болгарских  товарищей  -  которых  по  неведению  считал
чехословацкими  -  передал, что  секретный американский дириозавр необходимо
обезвредить, так как его  засылка в воздушное пространство Советского  Союза
служит  провокационным  целям  реставрации  отжившего  царского  режима. Ну,
получив такую новость, Шелковников с  сожалением осмотрел приготовленную для
коронации новую форму с эполетами, - надевать ее пока что  было неуместно, -
связался с  Ливерием  и выяснил через короткое  время,  что  на  борту этого
самого неизвестного  дирижабля  с  шестью  ногами  в  Москву должна  прибыть
будущая,  не  дай  Господи,  императрица,  с приставленным  к  ней, кажется,
ведомством Ливерия,  провожатым. Вти