одежку,  в  которой  их повстречал  Гаузер, пересекая зал  ожидания в
Шереметьево-2.
     Через  дипломатические  каналы  информация  о  копенгагенских  событиях
достигла нужных и ненужных ушей очень  быстро и скоро попала к Шелковникову.
Тот обматерил Сухоплещенко за нерадивость, сказал, что  подполковник достоин
понижения в звании, вот, оказывается, ему самому приходится ловить Романовых
по всяким, мать твою, Копенгагенам! На душе у  генерала скребли кошки, Ромео
приходился ему слишком близким родственником. Решить, что делать, без мнения
императора  было  невозможно.  Генерал   поехал  в  Староконюшенный.  Машина
медленно заворачивала в переулок,  генерал ненароком глянул в окно и увидел,
как по  тротуару  медленно  идет  молодой  человек  в  окладистой бородке, с
хозяйственной сумкой, а из  сумки торчит  что-то  очень  по летнему  времени
загадочное: два валенка, вставленные один в другой, словно в них что-то было
спрятано.  "Ишь  ты, уже  валенками  запасаются..."  -  безразлично  подумал
генерал,  ему  сейчас  не  до  того  было.  Машина остановилась  у  подъезда
многоколонного особняка.
     Павел, по обыкновению, лежал в гостиной под латанией и читал; последнее
время он заказывал книги ящиками  и читал их, почти все были по  истории, по
гражданской его  профессии,  "боярская  клика"  это  его  занятие  одобряла:
значит, серьезный будет царь, значит, наукой заниматься будет, где уж тут за
взятками следить. Павел выслушал весьма искаженную  историю  копенгагенского
венчания, заподозрил, что все это Шелковников сам подстроил,  дабы попасть в
родственники к царю: мол, расхлебайте-ка, ваше величество.
     -   Тарханное  право...   -  произнес  Павел,  глядя  в   пространство.
Шелковников  и  слова-то такого  не  слыхал. - Даруем-ка мы  свояку  вашему,
генерал...  и  вам  тоже...  нет, обойдетесь, только  ему... Он, конечно, не
дворянин?  Добавьте к его фамилии...  Аракелян,  да?  Добавьте -  Лубянский,
подготовьте герб и грамоту, пусть будет дворянином с потомственным тарханным
правом...  Это наследственное право,  его наши предки зря  упразднили,  пора
восстановить...  Даруем  ему  тарханное  право  на  однополый  брак...  Всем
потомкам по мужской линии до последнего колена... И по женской линии тоже...
     - Там нет потомков по женской, ваше величество.
     - Тем более... Герб, скажем, такой,  раз он в вашем ведомстве служит...
Три  микрофона  в  золотом...  нет,  в  лазурном  поле,  оплетенные  колючей
проволокой. Не возражайте, будет очень  красиво. Брак лучше признать.  Не вы
ли мне  говорили, что у нас гомосексуальное меньшинство принадлежит к  числу
наиболее недовольных? Вот и пусть радуются, а западное радио пусть клевещет,
а мы помолчим...  Пустите слух, что за большие  заслуги такое право и другие
могут заслужить. Но статью  в уголовном кодексе  пока  что оставьте, мало ли
что, там посмотрим, пусть нас все меньшинство поддержит, вот тогда...
     - Скопцов, конечно, выпустить?
     - Это  уж  ваше  дело, генерал, такие  мелочи  решайте сами... -  Павел
зевнул.  - Тем  более - мы теперь  с вами  как бы родственники.  Кумовья это
называется? - Павел закрыл  глаза  и  потянул носом: разговаривать больше не
хотелось, а Тоня, кажется, уже несла осетрину.
     Шелковников прямо из Староконюшенного  поехал к Аракеляну на  дачу: тот
по  летнему времени экспериментировал в области новых  блюд из дикорастущего
зопника, так полюбившегося генералу.
     -  Не рыпайся и слушай! - с порога загрохотал  генерал, отирая льющийся
ручьями пот. - Сядь! Не то ляжешь. И лучше сразу выпей, чтобы не психовать!
     Аракелян послушно выпил полстакана зопниковой настойки, благо под рукой
была.  Аракелян  слушал  новости и чувствовал,  что  коленки  его  железные,
кажется,  все  это  могут  выдержать,  а  вот  поясница  отчего-то  начинает
сгибаться. К  концу  монолога  генерала Аракелян стоял в  поясном поклоне  -
против  собственной  воли.  Шелковников  очень  оценил покорность  свояка  и
приверженность древним обычаям, похлопал его  по плечу и удалился.  Аракелян
тем временем понял,  что разогнуться больше  не сможет. Не  потому, что убит
новостями  о  педерастии,  и не потому,  что потрясен  возникновением своего
родства с императорским домом. А потому, что схватил его приступ радикулита.
Такой,  равного которому по  силе  у него  еще отродясь не  бывало. Было так
больно, что  дарованное ему наследное право он воспринял как "тархунное", то
есть  кулинарное,  слово  "однополый" принял за  антоним какого-то  нелепого
слова  "однопотолокий",  неизвестно  зачем  сочинившегося  в  его пронзенных
седалищной болью  в мозгах, даже имя родного сына воспринял Игорь Мовсесович
как что-то далекое, из Шекспира.
     Охрана   увлекла  Шелковникова   в   неведомую  даль,   на   дачу   под
Спас-Клепиками,  где  он собирался лично  встретить  молодоженов: ближе  сто
четвертого километра от Москвы селить  их генерал не  рискнул,  а приблизить
всегда успеется.  Рому  он знал хорошо,  а вот что за жену  ему черт  послал
неизвестно. Хорошая ли хозяйка? Заботливая ли? Потом вспомнил про  неудобный
аспект вопроса  и стал размышлять на другую тему, на литературную.  Эта тема
через немногие недели отлилась тяжким потом Мустафе Ламаджанову, но пока что
была только думой в генеральской голове.
     Другую часть  охраны, двух наиболее ненужных сержантов, отрядил генерал
для доставки  потрясенного свояка в  Москву: жена за ним не присмотрит, а  в
Москве дед, он медик, глядишь, уврачует. Аракеляна, сохраняющего форму буквы
"г", погрузили на  заднее  сиденье "волги" и умчали по домашнему адресу. Вся
полковничья семья  была в разброде, но дед Эдуард в  ответ на звонок в дверь
объявился   собственной   персоной.  Сержанты  поставили  Аракеляна  посреди
прихожей, отдали  честь  Рыбуне, который слетел на спину  сложенного пополам
полковника, и  хотели отбыть, но дед  задумчиво поглядел  на них и  на зятя,
забрал бороду в кулак и тихо, по-лагерному приказал:
     - Раздеть больного.
     Сержанты  не знали, то ли выполнять приказ, то  ли  нет, кто там знает,
какое  у  старика звание - по  штатской одежде  не скажешь. Рыбуня перебирал
когтями, делая полковнику легкий  массаж поясницы и лишая  его последних сил
противиться  корягинскому беспределу. Впрочем, оставалась надежда на то, что
дед раздевает его не с целью порки, а для какого-либо еще пока что научно не
объясненного явления, за злоупотребления каковыми  явлениями и провел в свое
время десять лет там, где положено, но  потом более или менее насчет явлений
унялся. Явлениями считалось  дедово лечение,  грубо знахарское,  никогда  не
было известно, что учинит дед, но имелась гарантия, что лечение это поможет,
да и вообще  можно  было  хоть сейчас  посчитать  это делом чисто  семейным;
полковнику было настолько плохо, что - как ему думалось - все равно хуже дед
уже не  сделает.  Полковник почувствовал, что лежит  на полу,  сперва с него
снимают  Рыбуню,  потом форму, потом  исподнее. Дед  сходил в  свою комнату,
вернулся с  куском  капронового каната  и  чудовищного  размера  киянкой.  С
юношеской  легкостью  захлестнул  он  петлю  вокруг  вделанной  под  потолок
прихожей трубы, обычно служившей насестом попугаям,  когда самцов выгоняли в
прихожую  по  тем  или  иным причинам.  Потом  дед приказал  сержантам,  как
сподручней закрепить другой конец  каната  на  щиколотках голого полковника.
Потом  велел  потянуть,  и  помраченный  рассудок  Игоря  Мовсесовича  вдруг
осознал, что тело, в  коем он пока  размещается,  подвешено за ноги,  притом
довольно   высоко.  Полковник   вспомнил  глупое  слово  "однопотолокий",  -
наверное, потому, что к потолку был  сейчас подвешен. Оставалось  надеяться,
что не навсегда. "Радикулит разве так лечат? - плаксиво подумал полковник. -
Баралгин тогда на что?"
     Дед Эдуард велел сержантам отойти, взял киянку, размахнулся и с громким
хрустом  врубил  полковнику  куда-то  в  район  копчика.  За  первым  ударом
последовал второй, в какое место, сержанты уже не заметили; от первого удара
тело  стало  вращаться вокруг  своей  оси,  от  второго  свое  вращение  еще
убыстрило. Тело, правда, форму буквы "г" явно утратило, выпрямилось тело, но
далеко не было ясно, теплится в нем  еще жизнь или  уже нет.  Тело вращаться
перестало, как бы подумало, потом донельзя закрученный канат решил вернуться
в  свое  изначальное  состояние:  тело,  все  ускоряясь,  стало вращаться  в
обратную сторону. Повращалось и  остановилось.  Дед сел на  галошницу и утер
пот со лба.
     - Можно снимать.
     Сержанты отвязали полковника и  бережно положили его на  пол. Признаков
жизни Аракелян не  подавал. Дед подошел  и потыкал его носком тапочки. Потом
достал сигареты, - вообще-то он не курил, но сержанты этого не знали. Слегка
покряхтывая, Эдуард  Феликсович  присел на бесчувственное  тело  и  раскурил
одновременно две сигареты, думая при этом, что именно так в молодые  годы он
смущал  сердца  доступных девушек в далекой Европе, а вот  теперь, напротив,
делает   это  человеческого  здоровья  ради.  Затянулся   дважды,  а   потом
одновременно  погасил обе  сигареты о тело полковника, близко друг от друга,
где-то в районе надпочечников. Полковник оказался живым и взвыл.
     - Вставать будем? - осведомился дед, не думая вставать сам.
     -  Это же...  - полковник  разразился армянской  речью; в  том, что  ни
единого  цензурного  слова  в  ней  нет,  не  было  никаких  сомнений.  Деда
подбросило  несколько раз: полковник  пытался встать. Наконец дед  соизволил
подняться, полковник  вскочил. Поток брани оборвался, ибо  от  радикулита не
осталось и следа, даже боли от ожогов не было.
     - Радикулита у тебя нет. Прошел навсегда! Нешто я кому когда что плохое
сделал?..
     Голый полковник смотрел на тестя с ужасом и сомнением.
     -  Можете идти, - кивнул он наконец-то сержантам. Те спешно исчезли, но
еще успели расслышать из-за закрывающейся двери голос старика:
     - С тебя пять рублей за лечение.
     Полковник молча вынул из кармана брюк двадцать пять и  подал тестю. Тот
аккуратно  вынес ему сдачу, к  этому времени полковник уже  почти оделся. От
радикулита и в  самом деле не осталось и следа,  но было  Аракеляну столь же
неуютно на белом свете, как и при радикулите.
     -  Эдуард Феликсович... вы знаете  про Ромео? - наконец выдавил он. Дед
посмотрел на него обычным угрюмым взором.
     -  Знаю... Георгий докладывал. Пустяки все это, Игорек, знаю я все  эти
современные  браки, сегодня  поженились, завтра развелись... Несерьезно  это
все... Философически на все смотреть надо...
     - Эдуард Феликсович, Георгий вам все сказал?
     -  Сказал,  сказал...  Я  бы  на  твоем месте  радовался, а  не  дрожал
коленками  и не  зарабатывал радикулита, который,  чтоб  ты знал, если он на
нервной почве, как  у  тебя,  никто, кроме  меня,  лечить не станет, а я  не
вечный. Ты что, хотел, чтоб тебе сразу внука-другого подбросили от неудачной
женитьбы? Как ты мне?.. Тут хоть этого не будет. Эх, дети, дети...
     Дед,  шаркая  подошвами,  ушел  в  свою  комнату,  полковник  оделся  и
посмотрел на себя в зеркало. Ну откуда у мальчика такая странная склонность,
влечение к  мужчинам? Вдруг вспомнил  свою жену  в молодости.  Вот оно!  Все
чертово корягинское! Все! Вот он,  корень  зла! Мать тянуло  на мужиков, так
теперь и сын туда же! Потом  спохватился, вспомнил, кто у жены сестра, потом
- кто у сестры муж, потом -  кто у сестер отец.  Полковник перевел взгляд на
Рыбуню, и вдруг  его  охватило  нестерпимое желание  взлететь  туда  же,  на
жердочку, сесть рядом  с Рыбуней, чистить перышки и вырабатывать философский
взгляд на жизнь, плевать  на  все на  свете. А  то день  нет ничего, два нет
ничего, потом вдруг - бац, тархунное право, три микрофона, голубое поле и ты
уже не хозяин в своем доме. Ох и жизнь!

     К вечеру над Москвой сгустились тучи, пошел долгий теплый летний дождь.
Тучи пришли с запада, перевалив через Карпаты. В совершенно  противоположном
направлении  в  эти   часы   двигалась   группа   Гаузера;   она  собиралась
рассредоточиться  в  районе  Шацка   и  понемногу  двигаться  к  юго-западу,
намереваясь  приступить к поискам детей майора Рампаля. Гаузер обосновался в
Шацке, прикрывать  гипнозом  здесь было никого не нужно, он  в  единственном
ресторане перебирал  один  за  другим местные напитки, изучая - нельзя  ли с
помощью какого-нибудь из них быстро освоиться с украинским языком, на другом
тут  вообще  не разговаривали.  К  полночи он  сделал сотрудникам  ресторана
наваждение, изобразил себя зеленым  слоном и важно пошел на улицу. Бюллетень
ван Леннепа безусловно предсказывал,  что  все  тринадцать поросят в руки не
дадутся. Удастся собрать только двенадцать поросят. Тогда зачем приказывают,
когда все равно  не выйдет? Будь они все прокляты, кругом одни сифилитики да
педерасты употребленные. Бе-э.
     Если кто-нибудь гулял в это время рядом и Гаузера в таком обличье возле
городской стоянки автобусов  видел, то наутро об этом видении  вряд  ли кому
рассказывал:  лежит себе  такая  туша  зеленая  с  хоботом  и  звуки  делает
неприличные. Вульгарные, если правильно выражаться. А когда рассвело, Гаузер
встал, отряхнулся  и  попытался  с  помощью хобота  напиться из канавы.  Это
оказалось невозможно, потому что на самом деле у него хобота нет, это только
другим  так кажется. Гаузер выматерил  по-венгерски  всех этих других, уж не
могут и хобота человеку сообразить,  когда  нужно, и медленно побрел к своей
группе,  которая  ночевала  где-то за  городом. Даже и свиней-то эти грязные
свиньи  без него пасти никак не научатся. Не говоря уже  о  том,  чтобы этих
свиней хотя бы найти. Бе-э. Бе-э.



12
     ... не буду знать ни секунды покоя до тех пор, пока  нога моя не ступит
на побережье Гренландии...
     Г.МЕЙРИНК
     АНГЕЛ ЗАПАДНОГО ОКНА

     В  далеком прошлом  было у Витольда детство.  Отец его, знаток  горного
дела,  неплохой  резчик  по камню, говорил ему  тогда: куда бы,  сынок, тебя
судьбою  не  забросило,  чего  бы с тобою  не  приключилось, помни вот  что:
во-первых, не гляди  назад, во-вторых, ни на что не надейся, в-третьих, избу
сруби. Первое потому как дело - это крыша над  головой.  Избу срубишь, печку
сложишь, щи сваришь, на лавку сядешь,  портянки сушить повесишь, обмозгуешь,
вот уже  и жизнь  пошла, все  как-нибудь уладится.  Еще  помнил  Витольдушка
сказку про то, что была у зайца избушка лубяная, а у лисы ледяная. Дальше не
помнил.
     Наверное, именно в память о  далеком уральском детстве обзавелся старая
лиса  Витольд  Безредных  очень  заблаговременно   нынешней  своей   ледяной
избушкой.  Начал  он  ее строить сразу после того, как девятый вал очередных
кремлевских бурь забросил его на опасный и шершавый пост министра внутренних
дел. До того Витольд заслужил кое-какое  благоволение у начальства - умелою,
леденящею душу  дрессировкою сперва одного, а  потом другого  государства  в
центральной  Европе,  из  числа тех держав, которые полагали, что в  правила
дрессировщика входит вступать с дрессируемыми в дебаты. Витольд стал главным
кумом державы, паханом всех  ментов, ломом  подпоясанным  папой  всея вохры:
власти, вообще-то, немало, но  неуютная она очень. Избушку ему правительство
дало  с виду знатную,  недалеко от Триумфальной арки, целый этаж уделили, но
этажом ниже был размещен, к ужасу Витольда, самый главный в государстве кум,
пахан и папа,  термоядерным зонтиком подпоясанный,  короче говоря, генсек. А
еще ниже этажом размещался  хрен, с которым  Витольд  давно  и  бесповоротно
поссорился, начальник  другого ведомства - Илья Заобский. Его ведомство было
побольше  и посильней, чем  у Витольда, и  знал  Витольд,  что с этим  серым
волком ему, старой лисе, лучше так уж в  открытую не тягаться. Но лиса на то
и лиса, что хитрая она, наглядевшись на кремлевские дачные избушки, он чуял,
что все они  заячьи,  глупые,  лубяные:  поднесет  кто  спичку,  вспыхнет да
сгорит, а хозяин, глядишь, жареный, хоть к столу подавай. Поэтому  нужны две
вещи: чтоб избушка была ледяная, лисья, а чтоб не растаяла, так всех делов -
следить, чтобы весна никогда не настала.  А это - как два пальца об асфальт,
а это значит - избушку надо на севере строить,  где сроду ничего не таяло  и
таять не будет.
     Когда стряслась в Гренландии социалистическая революция, Витольд слетал
туда на торжества,  его первым  послали на тот случай, если там дебатов  кто
захочет,  так  чтоб дрессировщик  прикинул заранее.  Дикая природа  пришлась
уральской  душе  Витольда  как нельзя более по  душе,  и под общий хохот как
подчиненных, так и нижнего начальства,  застолбил себе  Витольд участок  под
небольшую дачку - у черта на рогах, чуть ли не на  самом севере острова,  на
Земле  короля  Фридерика  VIII  -  король  был,  вообще-то,  датский,  но  у
правительства пока что времени переименовывать не было. А что? Ливерий  дачу
в  Греции  отгрохал,  Устин  -  в  Турции, Марья  Панфиловна  -  на  острове
Тристан-да-Кунья, говорила, что не помрет, пока дачу эту не увидит. Увидела,
померла.
     Чем больше веселились  политбюровцы,  тем любовнее, тем  щедрее  тратил
Витольд деньги  из  бездонного  государственного кармана на свою  махонькую,
всего  в   два  квадратных  километра  полезной  жилой  площади,  избушку  в
Гренландии, монтировал установки искусственного климата, выписывал кокосовые
пальмы  и  араукарии  для  зимнего  сада,  отбирал  персонал  дрессировщиков
стерляди, которой  обрыбливались все  искуственные водоемы  в  избушке.  Ну,
конечно же, поставлен был  и  главный калибр через  каждые двести метров  по
периметру дачи: штурмуй, кому не лень, сотня  метров камня и льда надо мной,
камень добротный - чистая молибденовая руда, лед, правда, весь уже проданный
Сальварсану  на  корню и  на  тысячу лет  вперед,  но  пока  не сковыривают,
попользуемся.  Кроме  атомной  бомбы, ничем отсюда не  выковырнешь. А лупить
атомными  бомбами по  территории  стран соцлагеря  пока  никто  не пробовал,
лагерь, чай, правильной проволокой подпоясан. Кстати, чтоб начальство ничего
плохого не думало,  назвал Витольд  свой гренландский хутор в честь любимого
начальством  проспекта  в  Москве - Кутузовка. Но генсек выговорить не смог,
пришлось  сокращать,  получилось - Кутузка, то-то Заобский, небось,  поржал.
Ничего: хорошо ржет тот, кто ржет после того, как остальные уже доржутся.
     Когда  лытает  из  СССР  бедный  человек,  работяга  там,  инженеришко,
лекаришко  - его  понять можно, ему на родине просто  все обрыдло. Когда  же
лытает  человек   вроде  как  бы  творческий,  писателишко,  композиторишко,
пианистишко - понять его можно тем более,  ему на родине просто-напросто все
осточертело. Когда же  лытает рассоветский миллиардер, владыка, обремененный
делами державной важности и, кстати, обширной  семьей, - его и вовсе  понять
можно, ему  в родных краях просто все осто...  осто... Слова, в  общем,  нет
такого, чтобы полностью выразить, как  тут ему все осто... Попросту  говоря,
очень  дорог  был  Витольду его  стул,  и  он очень  хорошо  понял слабость,
непрочность  этого стула. А ненадежный  стул -  предвестник беды.  Все  чаще
проводил  Витольд отпуска  и  выходные в своей  ледяной избушке,  потихоньку
отселил туда  и всю семью. Жили тут и старшая Витольдова дочь,  алкоголичка,
муж ее мексиканец при ней, и вторая дочь, алкоголичка тоже, но в деда пошла,
малахитовые шкатулки коллекционирует, муж ее Ванька из Вязников Владимирской
области,  дрессировщик стерлядей, и третья  дочь, тоже алкоголичка, без мужа
совсем,  и  четвертая  дочь,  тоже  алкоголичка,  муж   при  ней  негр,   из
дружественной  страны,  он  сам  запамятовал  из  какой.  Дружная,   словом,
подобралась у Витольда семья -  прямо не хочется  от такой уезжать, да и  не
одобряет жена-казачка,  когда муж с  хутора по всякой  ерунде  отлучается, и
чего он в  этой Москве нашел хорошего, че