нные неизвестно  которым  форс-мажором, но
некоторые, даже упав, еще  продолжали ползти, все туда  же,  на  север,  как
некогда  двигался к  северу безумный капитан  Гаттерас в финале одноименного
романа детского писателя Жюля Верна.
     Далеко не  всех  удалось удержать даже  из числа тех,  кто начинал свой
путь  к северным краям из неумолимо-гостеприимных  психушечных  стен. Бывшая
шеф-повариха  ресторана "Лето",  что на ВДНХ в Москве, второй год отбывавшая
срок в  больнице им. Кащенко  за очень уж крупное хищение сливочного масла и
сухого компота, к примеру, пошла  на  то, что переплыла Московское море, три
дня  отлеживалась  в  болотных  топях, один  раз ее даже  - для ее здоровья,
впрочем, без вреда  - переехал танк, в котором  маршал  Дуликов подремывал в
ожидании  грядущих   жизненных  перемен;  дважды   переодевалась,  один  раз
мужчиной, каликой  перехожим,  другой  раз  женщиной-милиционером, дошла  до
Кунгура, там была перехвачена отрядом ОМОНа, отправлена в родное Кащенко, но
по дороге удачно выбросилась из  поезда, опять отлежалась в болоте  и  снова
ушла на север, на этот раз уже безвозвратно. Не менее бесстрашно вели себя и
те,  кто  бежал  на  север прямо  со  служебного  поста. К примеру, истопник
подольского  комбината  бытового обслуживания выдержал шестидневную  погоню,
организованную  за ним местным  клубом служебного собаководства (он как  раз
был председателем этого  клуба). Также  бежал в северо-восточном направлении
истопник еще и каменец-подольской артели глухонемых, по дороге в  Ярмолинцах
ограбил  кооперативный   ларек,   повинуясь   неодолимому  желанию   вкусить
комиссионной колбасы  по семь рублей килограмм, был арестован, ночью проявил
нечеловеческую силу, проломил тюремную стену и вместе с колбасой ушел  туда,
куда его  влекло.  Также и  бригадирша ковровщиц  из-под  Ленкорани,  старая
женщина,  Герой  соцтруда,  накануне  того  самого  дня,  когда  ее  бригада
собиралась  встать  на ударную  вахту, дабы выполнить  задание  пятилетки на
девять месяцев раньше срока, бесследно исчезла  с родной  фабрики, с большим
трудом  была  изловлена  возле  Красноселькупа  с  дорогостоящим ковром  под
мышкой,  сперва  пыталась  вести  агитационную  работу  среди  сцапавших  ее
милиционеров,  потом,  когда осерчала на милицейскую  тупость,  села на свой
ковер и улетела, куда ей хотелось.
     Наиболее тяжко протекала эта самая "северная болезнь" у тех несчастных,
кто  был  застигнут  ею  за пределами  СССР.  Около  полусотни "алим", иначе
говоря, нововселенных граждан Израиля, единовременно покинули свои более или
менее насиженные места  и двинулись на  север, где вскоре почти  все погибли
под кинжальным огнем сирийской артиллерии. Те  немногие, кому повезло пройти
насквозь  Сирию и  Турцию, были  задержаны  советскими пограничниками  возле
Батума  и очень скоро  убедились,  что  хорошие деньги даже  в  СССР  это не
что-нибудь, а таки да, хорошие деньги, - словом, эти пятеро камикадзе  дошли
до Таймыра вполне спокойно. Еще один, некий  Ицхок Бобринецкий,  чья фамилия
неопровержимо указывала на происхождение из города Бобринца Елисаветградской
губернии, где когда-то уродился  Троцкий, а потом лично товарищ Грибащук,  -
так вот, этот Ицик вырвался из рук советской охраны, не уплатив ей ни гроша,
пробрался по берегу Черного моря  к Сочи, свернул на восток и по бездорожью,
переплывая реки, питаясь одною полынью, допешествовал до своего Таймыра, где
сухопутная  часть  его  странствия  была  исчерпана.  Еще   какие-то  четыре
поклонника братства художника Рериха, называвшие себя  таким русским словом,
что  его  и  повторить-то  неловко,   пришли   напрямую   через  границы   к
советско-китайской,  навели  на  пограничников  немножко  колдовства  и  без
особого  труда  пересекли  весь  Эвенкийский национальный округ, ввалились в
море  по колено и  тут же  замерли от обалдения:  на берегу стоял, беззвучно
дирижируя каким-то  маршем,  человек  в  форме  советской армии.  Поклонники
Рериха в ужасе ушли под воду.
     Несколько человек  были поражены  той  же болезнью  в  Западной Европе,
почти все они  работали на радиостанции "Свобода", но  из них никому перейти
советскую границу не удалось. Долгие годы оставался неведомым тот  факт, что
пятеро  бывших  граждан  СССР,  уже довольно  плотно  обосновавшихся к этому
времени на Брайтон-Бич, тоже были настигнуты сходной  болезнью, но у них она
приобрела  необычные  симптомы:  все  они  пошли  не  на  север,  а  на  юг,
намереваясь  пройти  через  Латинскую  Америку, Огненную  Землю, Антарктиду,
Австралию, Индонезию, Индокитай, Китай, Монголию, потом  опять-таки пересечь
советскую  границу  и достигнуть  таймырского  сборного  пункта,  - пусть  с
опозданием, но достигнуть. Судьба их стала известна гораздо позже.
     Очень  большие  трудности,   конечно,   испытывали  те,  кому   в  СССР
приходилось дезертировать из воинских частей. Но, к счастью, таких оказалось
только  двое:  уже  упоминавшийся военный музыкант-майор  и  еще  нестроевой
солдатик, служивший при  кухне  воинской части у поселка  Войновичи, но  его
быстро  поймали и  вставили  куда  надо. Одним словом, дорога  у  всех  была
нелегкая,  нет ничего удивительного поэтому, что  до конечной сухопутной  ее
точки  дошло не  более  сорока  процентов тех, кого  в  июльские дни одолела
"болезнь Гаттераса",  когда  неказистый зомби в Гренландии, сидя на камушке,
подул  в свою  дудочку.  Те,  кому  после  всех мытарств  удавалось все-таки
достигнуть вожделенного берега Карского моря, отнюдь не останавливались тут,
не объявляли  митинг  открытым  и даже  не  присаживались  передохнуть перед
следующим,  быть  может,  роковым  этапом  своего  большого  пути.  Все  они
недрогнувшей стопой шагали  прямо в  ледяную воду и  очень быстро скрывались
под поверхностью. Никто из них не пытался ни плыть, ни  ходить по водам, тем
более не  пытался  дождаться  осенних месяцев, когда  воды замерзнут  -  под
беззвучный  марш  "Тоска  по  родине".  Все  они  попросту  уходили  в  воды
Ледовитого  океана  -  думалось, что  безвозвратно.  После  всех,  продолжая
дирижировать, ушел и майор.
     Шли  месяцы, в России Петр  и Павел, как гласит народный календарь, час
убавил,  а потом,  в  соответствии  с тем  же  календарем, Илья-пророк - два
уволок,  всякие   грозы  над  Россией   тоже  гремели,  да  и  над  Северной
Гренландией,  случалось,  тоже  снег  сыпал,  а  на  Земле  Фридерика  VIII,
обратившись  лицом на север, все так же  играл на дудочке маленький  зомби с
залитыми  тушью глазами.  Никто  не  догадывался  прийти  к нему  и  молвить
петушиное  слово,  которое возвратило  бы  ему  изначальную  личность.  Илья
Заобский совершенно незаконным образом уволок из истории России два каких-то
часа, но помочь ему  это могло не больше, чем Петру Вениаминовичу Петрову, -
памятник, который сооружали  ему  в  родном  городе Старая Грешня,  красивый
памятник, с ящиком водки на плече, - это для  Пети Петрова был звездный час,
посмертный,  увы, только ничего он  ему  не  убавил и  не  прибавил.  А  вот
Павел... Ну да не будем забегать вперед.
     Словом,  миссия  маленького зомби  лопнула,  как мыльный пузырь:  никто
сколько-нибудь важный на звук дудочки не пошел из  России, ибо  чистых душой
коммунистов оказалось в ней очень уж немного, и не те это были люди, которых
из России выманивали.  Беспилотные  самолеты еще продолжали  метать  бедняге
колбасу, но  рано  или  поздно  всей  этой затее должен  был  прийти  конец,
отозвавшись могучим  скандалом в  глубинах Элберта: на  фига,  спрашивается,
было поить-кормить  всю группу врачей-эсэсовцев, пятнадцать лет цацкаться  с
"гаммельнской  дудочкой"?  Не  любит  американский  налогоплательщик   таких
историй,  ох,  не  любит.  А  продолжение у  этой истории случилось и  вовсе
плохое.
     Ледяная избушка Витольда была выстроена без глупой экономии, добротно и
герметично.  Вот  уже шестую  неделю  не выпускал из  нее Витольд  никого из
членов своей экстравагантной  семьи, - еще набредут с пьяных глаз на  зомби,
разбирайся  потом.  Но Дарья  Витольдовна,  третья по  счету  дочь Витольда,
незамужняя  и  наиболее из  всех  дочерей  пьющая,  к  концу  шестой  недели
выглянула как-то раз в  иллюминатор, увидала, как славно  играет незаходящее
солнце  на кристаллах экспортного льда, как очаровательно-угрюмо катит волны
к  берегу наконец-то освободившееся ото  льда  море, - и  захотела не просто
выпить, а выпить  на чистом  воздухе, и лучше - в  компании. Принесла  Дарья
Витольдовна  со  склада  противотанковое  ружье и, не  долго  думая, в  окно
выстрелила.  Окно  было рассчитано  на обстрел  снаружи,  а  не  изнутри, и,
понятное дело, вылетело. Дарья взяла с собой две бутылки армянского коньяка,
в том числе одну початую, и пошла искать  себе  общество. Женщина  она  была
видная, потому,  наверное,  и незамужняя, что пить любила не в  одиночестве,
размер  лифчика  носила  девятый,  парижский  магазин  присылал  ей  таковые
модельные  через  агента в  Исландии,  прилагая  к каждому  десятку  пробный
образец - вдруг  ей  уже десятый номер нужен. Но Дарья Витольдовна пока и  в
девятом себя хорошо чувствовала. Однако ж компанию даже при подобном размере
лифчика  на  бескрайних просторах Северной  Гренландии найти  было непросто,
поэтому Дарья, как только завидела на берегу несчастного, одинокого мужика с
дудкой, так  сразу и пошла к нему. Она и сама была  одинока.  Глушь  тут,  в
Гренландии. "Лучше поздно, чем никому", - подумала Дарья уже в который раз в
жизни, глядя на этого мужика с полуприкрытыми, совершенно черными глазами.
     Снег  возле  мужика  был  грязноватый, видно было, что  человек женской
лаской  обижен  и вообще в одиночестве.  Кругом валялись  колбасные хвосты и
куски  изжеванных  за  летние недели дудок. Дарья выбрала  местечко  почище,
присела и  отпила  из  бутылки.  Мужик все тянул мелодию,  занудную,  как  в
индийском  кинофильме. Дарья отхлебнула  еще  два разочка -  и  бутылка,  на
сегодня пока что первая, пришла к концу. Тут она почувствовала  что-то вроде
усталости, решила  сделать перерыв, в  том смысле,  что  перекур,  и  заодно
познакомиться. Однако ни на  дружелюбное  "Слышь,  друг, а?..", ни на мощный
толчок локтем мужик  никак не среагировал. - Ты уши-то мне кончай шлифовать!
- гаркнула  Дарья, - что за чокнутый, на такой холодрыге да не желает выпить
с  женщиной?  -  Она решительным  движением  вырвала  из рук мужика  дудку и
отшвырнула ее с обрыва  подальше.  Но  зомби позы  не  изменил, в руках  его
вместо дудочки  оказалось  пустое место, которое Дарья  и  заполнила  наспех
открытой   бутылкой:  так,  чтоб  горлышко  к  губам,  а  донышко  к   небу.
Волей-неволей  зомби  сделал немалый глоток. Правильный глоток получился, не
закашлялся мужик.
     - Ну? - грозно спросила Дарья, отбирая бутылку. Мужик выхлебнул чуть не
половину,  так и  себе  ничего  не останется. Тем  временем  зомби  медленно
опустил  пустые руки  и  повернул к  Дарье лицо. Чернота залитых  тушью глаз
быстро  исчезала,  под  ней проступали самые обыкновенные  голубые  радужки.
Мужик удивленно посмотрел на Дарью и с трудом произнес:
     -  Вы похожи на  мою маму...  - он говорил  по-русски,  но  с  каким-то
акцентом, и вдруг заорал: - Коньяк! Коньяк я пью!..
     -  А  ты  думал, я тебе сучка под жабры плеснула,  а? - буркнула Дарья,
добрея. Сатанинское  выражение  лица, с  которым зомби  сидел  на  ледовитом
берегу вот  уже сколько недель, исчезло  буквально  на глазах. Сейчас  перед
незамужней дочерью Витольда Безредных  сидел просто босой, усталый, заросший
бородой мужчина лет сорока, небольшого роста, в  залысинах, и глаза теперь у
него были не дьявольски-черные, а добрые, голубые, мутноватые, ласковые. То,
что  он говорил по-русски, было очень кстати, потому что Дарья с ее семейным
положением, тяжким  алкоголизмом и девятым размером лифчика никакого другого
не знала.
     -  Согревает... - тихо и печально произнес  расколдованный зомби, зябко
шевеля   ступнями.  Окаменевший   перед   телеэкраном   от   ужаса   Витольд
бессознательно повторил его движение - и, понятно, расплескал горчичную воду
на текинский ковер тринадцатого века, - он опять лечился от простуды.
     Несмотря на коньяк, бывшему зомби действительно стало холодно. Сознание
и  память стремительно возвращались  к нему, с  тошнотой припоминал  он свои
более  чем пятнадцать лет, в течение которых жил под властью чужой воли, под
глупым чужим именем, без капли спиртного. Он  вспоминал белые халаты, черные
пещеры, до бесконечности изменяющуюся форму дудочек, финскую  колбасу, снова
халаты, снова пещеры. Сердобольная Дарья  дала ему отхлебнуть еще разок  - и
остатки наведенного  на  его  сознание гаитянского  дурмана растаяли:  зомби
окончательно  стал  человеком,  он  вспомнил  себя.  В  святом  православном
крещении, данном ему в осенние месяцы осенью сорок второго года на водокачке
Пресвятой Параскевы-Пятницы, что была все еще цела в родном селе на западной
Брянщине, получил он имя - Георгий. По законному отцу он имел также отчество
- Никитич,  ну, и фамилию тоже перенял отцовскую - Романов. Проще говоря, он
был законным сыном сельского сношаря, что при  селе Нижнеблагодатском, труды
свои вершившего  под псевдонимом Лука Пантелеевич Радищев, но при крещении в
освященном браке зачатого дитяти устыдившегося и  назвавшего священнику свое
настоящее имя.
     Но  тех далеких  военных лет Георгий,  понятно,  почти вовсе не помнил.
Самые ранние воспоминания его жизни относились к тем тяжелым дням, когда его
матушка, могучая женщина с востока России, оставив узаконенного венчанием на
водокачке  супруга,  погрузила в  тачку  двоих сыновей и еще дочку,  которую
имела  от прежнего невенчанного мужа, и  побрела вместе с танками, пушками и
дивизиями  немецкой армии куда глаза  глядят, а глядели ее глаза на Запад, в
Европу.  Разлуку  с  нежно любимым благоверным избрала  эта  женщина,  когда
настал черед делать выбор:  снова стать при недвижимом муже одной из простых
деревенских  Настасий,  да еще  с перспективой  пострадать  за  венчание при
немцах, или  сматываться в  Европу.  Совдепов  Устинья не  столько  боялась,
сколько презирала: и за то, что такого мужика прозевали, да и прозевают, это
ясней ясного, -  и  за  первого  своего  мужа, угробленного  по доносу, тоже
мужчину  не  слабого;  да и просто противно  было ей в этой  стране, живущей
отрезками  от майских праздников до октябрьских, от беспросветной обстановки
трудовых  будней  и   ежедневных  двадцативерстных  прогулок  в  приемную  к
районному прокурору.  Устинья решилась  уйти в  Европу, надеясь, что красные
туда не дойдут. Обольщалась, хотя, в общем-то, умна была.
     Шли они по развороченным  трактам, по минным полям, по  шпалам, а потом
все  больше  по глухим лесам, полностью  оторвавшись от таких же,  как она с
детьми,  беженцев, от  отступающих частей немецкой армии, тоже обольщавшихся
насчет красных; и от битых-перебитых  остатков венгерских, итальянских и еще
каких-то воинских группировок,  уже  не  обольщавшихся, кстати. Тина  катила
тачку, в которой сидел маленький Георгий  на куче пожитков, а сзади, хныча и
клянча,  брели  старший  брат  Ярик  и  сестра Кланя.  Встречались на пути и
дочиста  сожженные  села,  и не  видавшие  никакой  войны хутора,  случалось
обгонять  кого-то  и  пропускать кого-то  вперед, - из  числа тех,  кому еще
меньше,  чем  Тине,  улыбалась перспектива  вкалывать на  передовых стройках
Крайнего Севера. Попадались отряды  бандеровцев, -  то  ли  даже  махновцев,
понять  было трудно, -  которые  еще не  решили,  драпать им туда,  куда все
драпают, или быстро-быстро перекидываться червоными партизанами.  Одна такая
банда  в глухой  пуще за Черниговым на Тину  польстилась, - хоть вообще-то с
лица  Тина страшна была очень, это ей и  муж говорил не раз. Банда  была так
себе, стволов семь,  пулемет станковый один, гранаты, другая мелочишка. Тина
прикрыла ребятишек  тачкой,  достала из-под  барахла "шмайссер" и  встретила
бой. Через десять минут все  было  кончено, банда полегла,  и Тина позволила
себе и детишкам полдня отдыха  на законных  трофеях. У  банды оказался запас
продовольствия на  два  года,  из  этого  добра  Тина отобрала только  самое
полезное, шоколад,  тушенку, еще  что-то, оружие,  какое получше, -  все это
навалила на тачку,  сверху посадила опять же Георгия -  и покатила дальше на
запад. Вот этот-то американский трофейный  шоколад  и вспоминался  младшему,
законному  сыну великого князя Никиты и жены его Устиньи всю жизнь, было это
первое его детское впечатление, к тому же очень обидное. Шоколад был горький
-  и  малыш  разревелся.  И с тех пор не любил Америку,  всегда ждал  от нее
подлости, наподобие горького шоколада, не то предчувствовалась  ему грядущая
страшная судьба, не то это он сам ее на свою голову накликал.
     Тина  все шла  и  шла на запад,  чувствуя, как война  дышит  ей в спину
перегаром. Вместо уже привычной украинской речи, пополам с как-то  выученной
в  потребных масштабах немецкой, вокруг стало  слышно сплошное шипение; Тина
вспомнила  книжку великого  писателя  Максима Горького,  где сказано, что  у
поляков язык змеиный,  и  догадалась, что дотопала до Польши, но  и немецкие
разговоры тоже  иной раз удавалось подслушать, из них следовало, что дела  у
фюрера  очень  фиговые,  а потому  надо топать дальше. Скоро  польская  речь
кончилась,  пошла  одна немецкая, однако дела у фюрера были еще фиговей, чем
раньше.  Когда  что  требовалось  Тине,  брала  она  из  тачки  банку-другую
прессованной ветчины, либо  пачку кофе, приходила под уютные немецкие окна и
меняла:  большая сила была тогда в качественных продуктах, а от кофе бауэрши
так и вовсе слезы проливали.  Не  обходилось без столкновений, многим  тогда
интерес к Тининой личности стоил жизни. Тина дала себе  относительно твердый
зарок: после  законного мужа в  ее  жизни никаких мужчин  не  будет. Хватит.
Детей на ноги ставить надо.
     Была уже зима сорок пятого, когда Тина стала чуять дыхание войны уже не
за спиной у  себя, а где-то прямо  по курсу. Семилетняя дочка,  впрочем, уже
начала  матери помогать, иной раз даже костер раскладывала сама,  а  однажды
повела себя совсем  как настоящая  женщина.  Среди ночи  прямо к  их  костру
выкатился  из  леса  неизвестного  происхождения  джип  с четырьмя  насмерть
перепуганными людьми в  штатском. Девочка  даже маму не стала будить, просто
взяла "шмайссер" и всех чужаков разом положила. Мать ее здорово отшлепала за
это, запасов  в  джипе  оказалось мало,  только документы какие-то  и  мешок
странных зеленых  денег. Наутро  Тина,  закопав  и джип, и убитых  румынских
министров, тихонько  прошла  на хуторок,  расположившийся в котловинке между
холмиками,  убедилась, что немецкий  тут  звучит  очень  странно, ее  тут не
понимают,  но зато очень хорошо  понимают,  что это  за  непонятные  зеленые
деньги. Сменяв  всего-то  пару бумажек на большущую сумку  всякой еды,  -  а
сумку-то, сумку вообще в придачу дали, бесплатно! -  решила  Тина деньги эти
беречь. Видимо, в страшные дни конца  войны  зеленые деньги все-таки чего-то
стоили. Может  быть,  даже только  они.  Тина не  знала, что того же  мнения
придерживается весь мир.
     К  лету Тина с  детишками, незаметно  для  себя и для войск  союзников,
протопала сквозь Баварию и вступила  в Эльзас. Здесь прятаться стало трудно,
леса  поредели,  война,  кажись,  кончилась,   язык  кругом   звучал   вовсе
непонятный, французский,  но  тут  Устинье изрядно  повезло: она  неожиданно
набрела на  русский хутор,  точней, на  деревушку домов  в  тридцать. Вокруг
деревянной  православной  церкви  со  сгоревшей  колокольней   жили  потомки
заброшенных Первой мировой войной во Францию кубанских казаков. Тину  наняли
батрачкой за харчи на четверых и  не  пожалели:  работала  Тина, как  добрая
дюжина казачек. К весне будущего го