ть
к реке,  воздух там был опять же деревенский, не городской. Ну, и сколько-то
физических  упражнений  перепадало  на  тренировках  с  Джеймсом.  В  бывшем
посольстве же,  помимо  опять-таки горизонтальных  занятий,  имелась  только
возможность выйти в бедный  садик, заросший главным образом иван-чаем, как и
у  канадского  соседа.  Воздух здесь был  тоже  городской,  не  деревенский.
Вернулись      регулярные      свердловские     головные     боли.     Тьфу,
екатериносвердловские. Так что все ж таки делать  с Катей?  Не любить же ее,
она не евреи...
     Что с  кем  делать - не знал Павел и насчет многих других,  а  не одной
только  Кати. Посещал его  тут  как-то  раз  родной сынок  Ваня.  По примеру
императрицы  Елизаветы,  близкой  родственницы,  сестры  одной  из  Павловых
прапрапрабабок, выходить к нему Павел не  стал, только  продержал в гостиной
несколько часов,  а сам тишком за ним понаблюдал. Понаблюдал и вовсе решил к
сыну не  выходить, мысленно же лишил раз и навсегда Ивана Павловича Романова
права  на  престол:  одновременно  в той  же  гостиной побывала Тоня,  потом
приходила эта ее подруга, Танька, с мрачным мужем, совсем  новым, потому что
прежний  сидел  в  сумасшедшем  доме  в  Копенгагене  и  с  ним  она наскоро
развелась. Почему этот новый - мрачный, понял Павел сразу, мрачность была от
похмелюги, с  Танькой это  состояние для кого  угодно  неизбежное.  А сынуля
сидел  у  окна,  это  шестнадцатилетний  парень,  и битый час  кому-то  язык
показывал  - тому типу на противоположном  тротуаре? Своему отражению? Потом
ему  Татьяна  стала  грязные глазки  строить  из-за спины свежего мужа,  так
сынуля при всех присутствующих чуть на нее не полез. Павел велел приготовить
акт психиатрической экспертизы сына, признать его умственно неполноценным, и
побаивался, что придуманный им диагноз даже вовсе и не выдумка.
     Привозили в  особняк тем  же способом и племянника, сыночка  Софьи, так
сказать,  с мужем. Ромео  показался Павлу совершенно нормальным парнем  -  и
зачем его на такое барахло потянуло? "Барахлом" Павел сразу окрестил родного
племянника,  тот  произвел на  императора  вовсе гнетущее  впечатление: ему,
после  практических занятий у  сношаря, зрелище любой половой ненормальности
было  нестерпимо  до  тошноты, здесь  его  не  обманешь. Виноградной красоты
своего  племянника  Павел  вообще  не  заметил.  Нечего и  говорить,  что  к
молодоженам он вообще не вышел,  ограничившись ради приличия тем,  что через
незаменимого  Клюля передал какие-то подобранные  Тоней на  складе  подарки.
Послал   Господь  наследничков!  В  душе   Павел  очень  хотел,  чтобы  Тоня
забеременела, и все меры  для  этого принимал, собираясь  потом,  по примеру
предков,  детей "привенчать",  - по  этому обычаю  добрачные  дети  во время
венчания держатся за шлейф невесты. Павел решил восстановить положение Петра
Великого  о  престолонаследии, о свободе  императора  самому  назначать себе
наследника. Только  наследником пока  что даже не пахло. Впрочем, Павлу ведь
шел только тридцать шестой год.
     Он  последний  раз поглядел  в  окно  и устало  пошел к себе,  в  уютно
належанное кресло под латанией. Человек на тротуаре за окном  не шелохнулся.
Этого человека  раза три за последние сутки  кто-то пытался сменить, сколько
же дежурство  длиться  может,  но  тот  был стреляный  и не давался,  что-то
сменщикам  из  кармана показывал,  надо думать, ответственные  документы,  и
сменщики быстро  уходили. Терпения этому  человеку было  не занимать. Он жил
один  в  трехкомнатной квартире на Новинском бульваре. Сводного братца с ним
рядом больше не  было, но он отлично знал, где и чем  его достать. Отец  его
вообще не интересовал.  Он плотоядно  глядел  на  посольского  милиционера в
летней  форме у  дверей посольства, и еще  на трех  других, тоже посольских,
маячивших в  разных местах дальше по переулку, и иной  раз не мог удержаться
от того, чтоб не облизнуться. Он ясно чуял приближение своего часа, и что, в
конце концов, значили несколько месяцев топтания по сравнению с поставленной
высокой целью?
     "Цыган -  цыганке  говорит..."  -  пропел  Павел  про  себя,  собираясь
задремать  до ужина, который, похоже,  раньше семи вечера  появиться не мог:
еще не меньше часа Тоня будет шить-пошивать, потом на Клюля примерять, потом
готовить, потом  Клюль  дегустировать будет,  потом Тоня будет  ждать смерти
Клюля  и,  только  если  ее  не дождется,  то  даст  Павлу поесть.  За окном
скрипнули  тормоза,   и  через  краткие  мгновения  на  пороге  гостиной,  с
предварительным,  конечно,  докладом  явился,  увы,  вместо  ужина   толстый
дворянин Георгий Шелковников.
     Шелковников, нынче уже опять полный генерал, хотя и очень полный, но от
которого рода войск -  неизвестно, сам  он  предполагал, что  от инфантерии,
хотя  совершенно не представлял,  что это  такое, - вошел к Павлу совершенно
бледный,  опущенные  углы  рта  дрожали,  и  на  одном  из них  переливалась
оранжевым прилипшая икринка. Павел уставился на нее.
     - Государь, - тихо, твердо, без всякого приветствия произнес генерал, -
требуется ваше решение и даже вмешательство. Никто, кроме вас, сейчас уже не
вправе располагать судьбой родины.
     -  Докладывайте, -  лениво сказал Павел,  кивая  икринке.  Шелковников,
несмотря  на   этот   приглашающий  присесть   жест,   остался  стоять.  Он,
оказывается, был способен на сильное волнение.
     - Государь, - сказал  он, - совершено подлое и зверское убийство. Ночью
на  сорок  восьмом  километре  Старокалужского шоссе  замучен милиционерами,
ограблен и убит один из лучших наших людей.
     - Кто? - спросил Павел менее  равнодушно, но  все  так  же обращаясь  к
икринке.  Ему  подобное событие было  небезразлично, он  людей считал нужным
беречь, но надо ли при этом так орать? Пусть даже на низких тонах?
     Шелковников почти связно,  хотя и с  множественными повторами,  изложил
историю ночного  преступления.  Вчера вечером в родном доме горчичного цвета
многие  праздновали,  то есть отмечали день рождения  одного  из основателей
ведомства, в этот день ребяткам и паек побогаче,  и работу на  час пораньше,
вообще круглый  год трудимся, иногда  и  отдохнуть  надо. Кроме  того,  свои
рабочие посиделки в послерабочее время люди  ведь используют для внедрения в
умы  сотрудников идеи  скорых  перемен  начальства и прочих перемен,  в  том
смысле,  что у власти необходим  сильный  человек, и скоро там он уже будет.
Генерал-майор  Юрий Иванович Сапрыкин, человек очень демократичный,  как раз
весь  вечер именно этим занимался в своем отделе, нечаянно  перепоил  своего
шофера  и, с  присущей ему подлинной демократичностью, решил ехать  домой на
метро. Было поздно, и на станциях было пусто; когда генерал-майор выходил из
вагона метро на станции "Спортивная", к нему приладились  трое в милицейских
формах. На улице его затолкали в машину, отняли у него пайковое шампанское и
такой же коньяк,  все сразу выпили и даже  колбасу съели. (Павел  сглотнул.)
Когда же  попробовал бунтовать - а  был, конечно, в  штатском - и  предъявил
удостоверение,  его  ударили   бутылкой  по  голове,  повезли  за  город,  в
станционной  сторожке убили, мелко  расчленили, но закопать не  потрудились.
Сторож   из  этой  самой  сторожки  прикинулся  в  дымину  пьяным,  так  что
милиционеры кокнуть его поленились; но, когда они уехали, мигом дозвонился в
Москву, и на  въезде наши ребятки милиционеров взяли тепленькими. Однако  же
не прошло  и двух  часов, как министерство внутренних  дел в  полном  объеме
встало  на  дыбы: к зданию на Стромынке,  где  убийцы временно  ждали  своей
участи, подъехала едва ли не сотня машин из милиции, гады штурмом взяли нашу
явку  и  увезли убийц куда хотели.  А теперь министерство внутренних дел  не
желает ничего об этом слышать и требует, чтобы разговаривали с министром...
     - Ну и говорите с министром, я тут при чем? - раздраженно прервал Павел
генерала.
     -  Государь!  - голос  Шелковникова  зазвучал  патриотической медью.  -
Министр внутренних дел лишен советского  гражданства и  бежал  за границу на
дачу.  Притом уже  давно!  Это  государственная тайна,  вы,  увы, не  имеете
времени  слушать  западное радио, иначе вы бы давно об  этом  знали. Милиция
представляет  сейчас самое  страшное препятствие  на  пути  к восстановлению
ваших законных легитимных прав!  Это мощная,  почти  неуправляемая и глубоко
преступная  организация!  Изменник  родины  Витольд  Безредных  погибнет  на
чужбине, но пусть он там  хоть  подохнет,  его страшное  наследие необходимо
поставить  на  место  и  взять  к  ногтю!  Он и  его  банда уже  давно имеют
миллиардные    вклады     в     швейцарских    банках,     они    занимаются
частнопредпринимательской  деятельностью и  на нашей  родине и  за  рубежом,
прикрываясь звериной шкурой своих мундиров,  они  убивают, грабят, насилуют,
честных советских... честных граждан России!
     Павел посмотрел на него с сомнением. Тогда Шелковников набрал воздуху и
выпалил:
     - Государь! Нужно кем-то занять это пустое место, ибо они  безнаказанно
убивают наших людей. Верьте мне, на этом они не остановятся! Нужно назначить
на пост, который предатель Безредных превратил в пустое место! Нужно сделать
это немедленно, чтобы к вашей коронации уже был порядок в стране!
     Павел вдруг  понял. "М-да, пустое место..." - пробормотал он, подошел к
окну и поглядел на все  так же стоящего на  тротуаре остролицего человека. И
поманил  его пальцем. Тот, даже не удивившись, перешел улицу и направился ко
входу в особняк.
     - Впустите этого...  вашего,  -  Павел  неопределенно показал  в  окно.
Шелковников  понятия  не имел, его  это человек или чей  еще, и с  сомнением
позвал Сухоплещенко.  Тот  быстро  выбежал на  улицу, между подполковником и
неведомым типом произошла короткая беседа,  после чего оба свернули за угол,
ибо вход в особняк "для своих" был там. В гостиной открылась  дверь, и Клюль
на  подносике  внес визитную карточку.  Павел взглянул  на  нее и с  большим
удивлением протянул генералу.
     - Ничего не понимаю... Неужели это женщина?
     Генерал  потрясенными  очами прочел  визитную  карточку своей  жены. Не
может  быть!  Неужели  это  Елена  стояла на  улице?  Неужели  ее  гримерное
искусство достигло такой высоты?
     - Это моя жена, государь... - пролепетал он.
     - Простите, -  брезгливо бросил Павел. Семейное это  у них, что ли? Ах,
да, генерал-то армянин...
     Отворилась дверь, и на пороге возникла самая настоящая Елена Эдуардовна
Шелковникова,  урожденная  Корягина. Генерал издал длинный вздох облегчения:
за  ее спиной явственно виднелся Сухоплещенко с уличным  типом.  Не достигло
все-таки  искусство Елены  такого уровня, чтобы в мужчину  превращаться  как
только приспичит, слава Богу!
     Елена с достоинством поклонилась.  Павел оценил представительность этой
немолодой, но  все еще  исключительно привлекательной женщины, и  сделал два
шага ей навстречу.  Он не знал, посвящена ли она в романовские дела, но ясно
увидел,  что явилась она сюда без  приглашения мужа. По виду самого генерала
он  понял также,  кто в шелковниковской семье генерал от  природы, а кто  от
этой самой, от инфан... терии.
     - Павел Романов, - представил он сам себя, - рад быть вам полезен.
     Елена смерила его оценивающим взглядом  и,  кажется, одобрила. Она была
выше него ростом; когда Павел протянул ей руку, она  вдруг  нагнулась, чтобы
ему эту самую руку облобызать, император все-таки, ее сомнения не одолевали,
она только что прилетела из Кейптауна, где виделась с предиктором дю Тойтом,
- но и Павлу пришла в голову мысль облобызать руку этой женщине как женщине.
В следующий миг они резко ударились лбами. Елена рассмеялась.
     - Хорошая примета, ваше  величество!  Это ведь означает, что нам вместе
жить и работать!
     Павел, потирая лоб, пожал Елене руку,  так  оно лучше,  без  церемоний.
Потом  глянул  на  Шелковникова,  потом  на  двоих,  толкущихся  в дверях  с
долготерпением на лице.
     -  Я не  помешаю,  ваше  величество,  -  произнесла  Елена,  нимало  не
стесняясь, без приглашения опускаясь в Павлово кресло под латанией, - сперва
закончите  с  ними.   -  Павел  кивнул,  и  кто-то   из  вошедших,  кажется,
Сухоплещенко, закрыл  дверь.  Что-то знакомое проступало в  лице человека  с
улицы, остром,  тонкогубом, как бы  лишенном  возраста. Тоня, кажется, нечто
как  раз  состряпала,  в  эту  минуту   в  гостиной  вспыхнул  свет  люстры,
выключатель которой находился  в  коридоре.  Тоня так всегда  делала.  Павел
сглотнул.
     - Имя? - резко спросил он.
     -  Всеволод,  -  спокойно  ответил  гость,  - фамилия  -  Глущенко.  Из
Свердловска.
     Павел  выдержал паузу,  хотя все понял  сразу и был, пожалуй,  доволен.
Всем, кроме того, что сесть в родное  кресло было невозможно. Ну, можно пока
постоять. Предсказание  Абрикосова,  получается,  было далеко не брехней, не
впустую трепался  умирающий йог. Говорят, только  тогда  в  государстве жить
можно, когда при главе правительства есть ясновидящий, то есть футуролог, то
есть, значит, все по науке идет. Да  и  прецедент хороший:  все-таки вот он,
император,  еще до  своего явления  широким народным  массам, уже  назначает
собственного, очень к тому же важного министра.
     -  Шелковников, -  Павел  в последнее  время  старался  усвоить царскую
манеру обращения  к приближенным  по  фамилии, - позвольте  представить  вам
Всеволода  Викторовича  Глущенко,  моего... личного  родственника. И  нового
министра внутренних дел.
     Сухоплещенко  звонко  клацнул  зубами,  никто  этого  не заметил, кроме
Елены,  пославшей  подполковнику  неодобрительный   взгляд.  Шелковников   с
облегчением  вытер  лоб  носовым  платком: слава  Богу,  значит,  и в  нашей
организации  родственники  царя  есть,   а  даже  если  он  и  не  из  нашей
организации, то это теперь  неважно. Он сделал шаг к министру, протянул руку
и, пожимая сухую, тонкую кисть, веско произнес:
     -  Шелковников.  Рад  познакомиться.   Я  надеюсь,   вы  приступите   к
обязанностям  и  не  оставите  зверское убийство  Юрия  Ивановича  Сапрыкина
безнаказанным...
     За  дверью  раздался  грохот  падающего  подноса. Дверь  отворилась, на
пороге стояла Тоня, вцепившаяся зубами в сжатые кулаки.
     - Что случилось? -  спросил Павел. Отчего это ее  так  взволновало?  Но
Тоня уже приходила в себя. Из-за  Тониной спины  вынырнул маленький Клюль  и
стал подбирать рассыпавшиеся харчи. Собрав, он попробовал сунуть поднос Тоне
в руки, но та его оттолкнула.
     - Холосо,  холосо...  -  примирительно забормотал  Клюль,  скрываясь  в
неосвещенный  коридор,  - сюкся все скусает, потом плиходи смотлеть, как  он
умилать будет, если не умлет, музика иди колмить...
     Павел,  наконец,  сообразил - по какой именно причине  смерть какого-то
неведомого  генерала  могла  Тоню так  поразить.  Поскольку  в  нынешней  ее
верности он  не сомневался, а  Сапрыкин,  непогребенный и мелкорасчлененный,
лежал в какой-то сторожке, решил с ревностью не лезть. Он выловил из кармана
два шарика жидкого валидола и сунул  их Тоне в рот. Тоня поглядела  на  него
совершенно собачьими глазами.
     Тоня  благодарно  кивнула  и  вылетела  вслед за  Клюлем.  Павел сел на
подоконник, даже одну ногу на него поставил. Шелковников беспрестанно отирал
пот  со  лба,  Сухоплещенко  являл  собою соляной  столп, - было ему  отчего
онеметь,  такой ляп приключался с ним едва ли не впервые,  выходит, человек,
которого  он искал  столько  времени,  спокойно стоял  напротив  особняка, а
подполковник принимал его за  охранника из собственной службы. Елена ласково
озирала присутствующих и курила сигаретку с любимым запахом женьшеня. Только
Всеволод  испытывал  сейчас и неудобство и беспокойство.  Ему было невмоготу
ждать приступления  к новым обязанностям. Он их ждал, он их дождался, теперь
он все сделает, как задумал, императора он поблагодарит в  другой раз. Павел
быстро понял его состояние.
     -  Всеволод, не забудьте в министерстве сказать им,  что  ваше воинское
звание  - бригадир, -  Павел гордо глянул  на  присутствующих,  интересуясь,
поймет  ли  кто-нибудь  значение  этого  вот  уже  почти  два  столетия  как
упраздненного  чина,  среднего между полковником  и генералом. Сразу  давать
Глущенко генерала он  все-таки не решался. И  по лицам понял, что  уразумела
его ход одна Елена.
     - Павлик,  -  сказала  она  совершенно по-домашнему,  -  может быть,  я
разъясню бригадиру кое-что, чтобы он сразу сориентировался?
     Павел кивнул. Он  был бесконечно благодарен Елене за излучаемый уют, то
единственное, чего был лишен уже почти год, с того самого сентябрьского дня,
когда похоронил отца. Павел почуял,  что от Елены исходят уют, спокойствие и
какая-то во всем, так сказать,  фундаментальность.  Словно все они, еще  так
недавно чужие друг  другу и  по большей части друг о друге даже  не знавшие,
внезапно  слились  в  одну  семью, одну  крепко спаянную боевую фалангу, для
которой присутствие Елены так  же необходимо, как  нужна пальцам соединяющая
их ладонь. Попробовал бы  Шелковников назвать  его  Павликом. А для его жены
такое обращение к  государю было  в  самый  раз.  Он  почти  принял  решение
пожаловать Елене какое-нибудь боярское звание, но пока не мог придумать, как
это сделать, чтобы  и мужа ее не  обидеть, и лишнего ему не  дать ненароком:
сделаешь ее графиней, так и генерал станет графом, а ведь и без того получил
уже немало. Елена увела  Всеволода Глущенко в коридор, тот не сопротивлялся:
понял,  что женщина  эта, кажется,  занимает  в  государстве одно  из высших
паханских мест, так что отношения с ней должны быть в законе, правильные.
     Неизвестно,  о  чем  Елена  беседовала  с  Всеволодом,  но  вернулась в
гостиную она  минуты через три, притом одна, а Павел  кресло для нее оставил
пустым.
     -  Он  уже  поехал.  Он  понятливый.  Ты,  Георгий,  не  волнуйся,  это
совершенно наш человек. У вас, государь, редкий нюх на людей.
     Дверь открылась, на пороге возник швейцар.
     - Просит доложить о  себе  доктор  медицинских наук  Эдуард  Феликсович
Корягин!
     Шелковников полез за вторым платком. Тестя он тоже здесь никак не ждал.
Такой,  видимо,  день.  Из  огня да  в  полымя.  Слава  Богу,  развязался  с
милиционерами, будут сейчас осложнения с попугаями.
     Эдуард Феликсович и впрямь явился сегодня в Староконюшенный собственной
персоной.  Причем  сделал это  на  свой страх и  риск, выяснив,  куда именно
полагается  идти  и  когда -  даже не  у старшего  зятя,  а у  одуревшего от
кулинарных  потуг  нынешнего своего внеслужебного положения  Аракеляна.  Все
началось  на прошлой  неделе, когда в  дом  закатился  Ромео, один, конечно:
молодую жену оставил где-то протрезвляться. Дома был, по счастью, опять один
дед  -  это  новоиспеченного  принца  несказанно  обрадовало.  После  первых
лобзательно-приветственных  акций  Ромео,  не   долго  думая,  вручил   деду
копенгагенский  подарок,  ящичек  с  яйцом.  Пропажи датских  писем  дед  не
обнаружил,  это  Ромео прочел  по  глазам  деда.  Сердце  деда,  признаться,
дрогнуло,  когда  он понял,  что  внук привез ему яйцо. Но стоило ему ящичек
открыть - сердце так же и упало.
     - Это чье яйцо? - грозно спросил дед. - Твое?
     - Твое... - растерянно ответил внук.
     - Мои все при мне! - еще более грозно произнес дед. - Я тебя чему учил?
Чье, спрашиваю, яйцо? Какой птицы?..
     - Попугая... Так я думал, так мне продали...
     - Ты видел когда-нибудь яйцо такого размера у попугаев?  Такое огромное
- видел когда-нибудь?
     - Я думал - это  очень большой  попугай, поэтому  и яйцо большое... Ну,
такой же большой,  как мамонт против слона... - у  Ромео от дедовой атаки  в
речи вдруг прорезался  отцовский  акцент,  хотя  он,  как  и младшие братья,
по-армянски знал две буквы и три слова.
     - Мамонт? - взревел дед, - М