апник  в Свиблове  имелся
пока что исключительно  пальмовый, - но и  такой  на крайний случай годился.
Шалаш-резидентными  делами  граф  твердо  приказал  заниматься  в  последнюю
очередь. В первую голову - животные. Были  перевезены  уже на почти что свое
место  клетки  с  невымерзающими  птичками  и  с  морозостойкими обезьянами,
каковых  всего один  только  сорт  имелся.  Вид  у  зоопарка был  еще совсем
неблагоустроенный, но граф понимал, что  только Москва не сразу строилась, а
свибловский зоопарк не москвичи строят, а японские концессионеры  с участием
сальварсанских специалистов:  и  те,  и  другие  обещали,  что  к коронации,
назначенной  на двенадцатое, будет зоопарк  цвести  и пахнуть всем тем,  чем
пахнуть зоопарку  положено. Пригласили  бы таких  специалистов, когда Москву
строили, - она бы тоже, глядишь, построилась значительно быстрее, так что ни
татары, ни поляки, ни французы ее, глядишь, пожечь бы не исхитрились.
     Площадь зоопарка,  увеличившуюся  по сравнению с прежней  больше  чем в
восемь раз, предстояло заселить, а не очень кем пока что было. Имелось место
здесь  и для  гиппопотама, и для носорога, и для жирафа, и  для  одногорбого
верблюда, он же дромадер, и для умной обезьяны шимпанзе, которая  психопатка
и поэтому ее от других обезьян отдельно держать надо, и даже  для дельфинов:
короче говоря,  для всего того, чего уж сколько поколений московских детишек
в любимом зоопарке не имело возможности видеть. Последняя носорожиха померла
в трудно припоминаемые времена от рожи, бывает такое воспаление у носорогов,
панэпизоотическое оно  по природе, а до при царе было у  нас специалистов по
болезням носорогов на всю великую страну - раз, два, да и обчелся. Бегемотов
тоже последних в Казань продали, просто некуда ставить было. До дельфинов ли
в такой  нищете! Нынче  же для  скорости  оборудования дельфинариума  решили
откусить  кусок  от   метрополитена.  Туннель   перерезали   и   вскрыли,  и
получившуюся продолговатую дыру  японцы,  люди расторопные,  вот  уже  нынче
вечером обещали  закончить облицовкой.  И жирафятню  тоже к вечеру достроить
обещали, вот ведь уж сколько лет, как не по зубам и не по карману было такое
здание зоопарку, больно  уж  сложная  положена  ему конструкция.  Во-первых,
должно оно быть просторным, любит жирафа бегать и направо, и налево. Высоким
должно  оно  быть:  шесть  метров  роста  у  жирафы,  да  два  прибавить  на
спаривание,  но сверх этих восьми много прибавлять  тоже  нельзя, в  слишком
высоком помещении жирафа смотреться не будет,  будет она  в слишком  высоком
помещении, бедная, мотаться, как хризантема  в проруби.  В  прежние годы, до
при царе то  есть, со средствами у зоопарка было вообще не очень. Дай-то Бог
раз  в  год  удавалось   ван  ден  Бринку  в  Голландию  бартером  проткнуть
моржа-другого  с отстрелянных лежбищ, в обмен  одного-другого  какого  не то
гиацинтового  ару получить, чтобы  было  чего к  ноябрьским  либо  к майским
сактировать  лучшему другу зоопарка,  Эдуарду Феликсовичу Корягину.  Имелись
ведь тогда  и  в рядах сотрудников  зоопарка  очень  сознательные  элементы,
понимавшие неизбежность окончательного  торжества  в России социалистической
монархии, - в просторечии "коммунизма", как  раньше говорили,  -  заботились
эти элементы об интересах семьи, близко стоящей к Дому  Старших Романовых, с
этим Домом породнившейся и оттого уже сейчас занявшей одно из ведущих мест в
нашем светлом завтра. Именно  зоопарк в  это светлое завтра  вступил  раньше
всех. Темное  вчера  уже готово было забыться как страшный  сон  переходного
периода, а  как там было позавчера, не до без царя, а  при неправильном царе
до без  правильного царя, вспомнить было уже очень трудно, хотя кондор Гуля,
облысевший и потому особенно недовольный северным климатом Свиблова,  мог бы
повспоминать и эти времена, вместе со своим неотлучным опекуном, заслуженным
кондорщиком РСФСР,  доглядавшим своего питомца с начала века и  в  директора
зоопарка выбившимся по выслуге лет. Однако по просьбе  графа Юрия кондорщика
вышвырнули  на  личную,  имперского  значения  пенсию,  а  его место  отдали
прежнему  главному  инженеру  зоопарка   Льву   Львовичу:  этот   был  графу
симпатичней других сослуживцев гораздо.  Правда, Гулю оставили под  почетным
надзором прежнего директора,  и шел по зоопарку глухой ропот,  что поступили
со стариком негуманно: могли  бы  ему Гулю на  дожитие и сактировать:  птица
старая,  квелая,  до  двадцать  первого  века  не  дотянет,  новую  покупать
придется,  так  что  лучше  б  избавиться  сразу  от  обоих, и  гуманнее,  и
экстерьернее, и престижу зоопарка в мировом кондороводстве определенно не во
вред.
     Льву Львовичу отломилось  директорское место лишь по  той причине,  что
считал  его граф  Юрий настоящим  человеком. Часто распивали они  на  пару в
будке у  свиньи-бородавочника спирт, разводя его прямо в поилке, гиацинтовых
тоже  актировали вместе,  ведь  не  чем-нибудь  рисковали,  актируя  в  руки
частного лица социалистическую собственность, а  много чем. А вот  теперь за
это  патриотическое   должностное   преступление  получил  Лев   Львович   и
директорское  место, и дворянское достоинство, и  герб - золотая решетка  на
лазурном  фоне, а внизу спящий  лев, и придворное звание  камер-фурьера, что
по-военному  означает полковника.  Получил  он право и  выпивать  в  рабочее
время, но только в качестве личной, не  наследственной привилегии. Как раз в
данный момент Лев Львович пользование этой своей  не могущей быть переданной
по наследству привилегией осуществлял: вместе с Арием  Львовичем и Серафимом
Львовичем водворились они  в пустующую пока что клетку бородавочников, а вот
граф  Юрий  от  возможного  соучастия  в  Львовичевой привилегии  отказался.
Лагерные друзья Эдя  и  Юра  расположились  в предбаннике  обезьянника,  уже
функционирующего, поэтому правильно пахнущего и оттого уютного. День начался
как  будто  нормально,  с  ранья,  слыхал  граф,  главный  гиббон   долго  и
самозабвенно пел, а это на новом месте примета из наилучших; время близилось
к одиннадцати, то есть к завещанному от Петра Великого "адмиральскому часу",
когда  православные  люди чарку водки выпить должны, - но нынче граф был, по
обыкновению  своему, безутешен,  до того  притом, что  даже  водки не хотел.
Нынче, как  и почти во все  иные новые, свибловские дни,  явился  к  нему на
посиделки  хан  Бахчисарайский,  единственный человек, присутствие  которого
несколько умеряло графскую ипохондрию.
     Вот уж  несколько недель  кряду,  заверша  утренние дела  по  уходу  за
попугаями, садился Эдуард Феликсович в метро,  доезжал до выставки "Выставка
Достижений  Его Императорского  Величества Народнопользуемого  Хозяйства", -
официально станция  носила  еще старое название  "ВДНХ",  но новое,  готовое
открыться взорам  москвичей и гостей столицы  в день коронации, просвечивало
из-под стыдливо заклеивающей  его бумаги. Оттуда нужно  было  ехать наземным
транспортом,  метро было  перерезано постройкой  дельфинариума,  который был
империи нужней. В спецмашину садиться дед отказывался, начитавшись в газетах
про  всякие похищения, да судьбой люксембургского друга навсегда ушибленный.
В машине он был  бы спокоен, если б за рулем был, скажем, любимый внук Рома,
но тот, после  копенгагенского  конфуза с неудачно купленным яйцом, из коего
вылупился  бойцовый  петух Мумонт, оказался вместе  с молодой женой упечен в
какой-то лагерь,  недальний, но зато очень строгого дачно-правительственного
режима. Автобус к новому зоопарку тащился долго и был весь насквозь липовый:
все  пассажиры  - мужики,  всем лет  по  тридцать, ну ладно, но  где ж такое
видано, чтобы в  девятом часу утра  у  каждого из  пассажиров на правой руке
ежедневно  торт  "Прага" висел. В вагоне  метро пассажиры были другие,  хотя
такие же, но к вертухаям Эдуарду Феликсовичу не привыкать  было, он их еще в
лагере  не  замечать научился.  В зоопарке, честно говоря, по личной просьбе
императора, но и не без  удовольствия,  - проводил  хан  час-другой,  покуда
ипохондрия  переходила у  графа в  сонливость, и ехал  домой тем  же  путем,
сдавши Юрия Арсеньевича Львовичам. Были ведь у него и свои заботы, и как раз
с одной из них мечтал  он сегодня разделаться. Узнав, что основные помещения
в новом зоопарке вот-вот будут достроены, решил Корягин насильно сактировать
в пользу государства небезопасный подарок внука.  Ибо грозен бойцовый  петух
сам  по  себе  и  небезопасен  в  деле  разведения  гиацинтовых  попугаев  в
особенности, как со  стороны простой техники безопасности, так и  со стороны
вполне  вероятного межотрядного скрещивания: в том, что оно возможно, уверял
деда Федор  Фризин  в свой последний неудачный заезд, пришлось ему, бедному,
обоих  жако  по  четыреста  толкнуть,  а  это,  считай,  что  даром  отдать.
Межотрядное скрещивание,  а  именно возможность  получения кладки  гибридных
куро-попугайных   яиц,   вещь   по  науке,  конечно,  невозможная,  но  иные
авторитеты,  как,  в  частности,  непререкаемый  для  Фризина Тартаковер  из
Сиднея, в принципе его не отрицают. Под давлением  австралийского авторитета
решил Корягин  с голенастым и симпатичным Мумонтом  расстаться. Не варить же
из  бойцового  петуха  лапшу-то,  в  самом  деле,  дура  Ираида  именно  это
предложила,  даже  Игорь ее отругал,  поумнел, ничего  не скажешь,  дворянин
Лубянский.
     Дед Эдуард собирался посидеть в  зоопарке  не больше чем  обычно, потом
двигаться домой: обещала  за ним  сюда заехать дочь  Елена. Ей как шоферу он
тоже  доверял, вообще  с полными  основаниями на то считал ее самым надежным
человеком  в  своей  семье,  только  грустил,  что   мало  интересуется  она
попугайным  делом.  Так  что  сейчас имелось  две  задачи: как-то  успокоить
безутешного  Юру  и  как-то  сактировать  в  пользу  государства  костистого
представителя семейства  куриных, но так, чтобы  все-таки и  государство  из
него  лапшу не  сварило.  Поэтому  в  чистоту помыслов  Серафима  Львовича и
особенно Ария Львовича, когда оба зайдут за третью бутылку, вряд ли поверила
бы даже  самая завалящая  Красная Шапочка, а не то  что  Хан Бахчисарайский.
Щенков ронял слезы в клетку Мумонта.
     -  Ну-ну, - ответил дед Эдя на очередную иеремиду,  - хуже бывает. Зять
мой старший,  не  помню, рассказывал ли тебе, схлопотал титул, смех сказать,
барона  Учкудукского.  Четыре  месяца  просил замены,  так  Павел  Федорович
пригрозил ему,  что барона поменяет на маркиза, но все равно родовой Учкудук
чтоб лелеял.  Георгий заткнулся, вот и  ты бы  тоже. В лагере, сам  помнишь,
хуже  было. Погляди, что у тебя броненосцы лопают, да прикинь, мог ли я тебе
такой паек в сорок седьмом определить...
     - Доктор наук называется, - фыркнул сквозь слезы  граф, - попал пальцем
в небо. Да  будет тебе известно,  что броненосцы  мои, кроме десятидневошной
конины,  ничего не жрут! От  природы к  падали пристрастны. Поглядел  бы  да
понюхал, когда корм им задаю...
     - Во дурень! Во память короткая! - сердился хан. - Ни фига, что ль, уже
не помнишь?  Да где ж  я тебе конины  бы  взял в сорок  седьмом, хоть  бы  и
десятидневошной? Нет,  не  впрок тебе лагерь  пошел, плохо  тебе  там было в
доходягах, плохо тебе  тут в графах...  Ну чего рыдаешь, дура старая?  Ты бы
вот помог  мне лучше. Негоже мне  из этого красавца лапшу варить. Игорек вон
уже на него  глаз точит, -  соврал  хан, - а  Ромка  узнает,  так с горя еще
что-нибудь угонит. Дредноут, атомоход,  он придумает. Словом, давай,  давай,
помоги  сактировать.  Запиши,  что возвращаю гиацинтового,  выздоровел после
тщательного ухода...
     Граф посерьезнел.
     -  Это с  Львовичем оформим. Только Львович уже  в  восемь утра  первую
начал, сейчас он своей фамилии не выпишет. Ждать надо.
     - Может, протрезвить его чем можно?
     - Куда... Ждать надо. Он к обеду проспится у бородавочников и пойдет за
следующей. А я его по дороге перехвачу. Оформим куру твою, скажем, кондором.
Годится? Ты мне его оставь, я присмотрю.
     Перспектива оставлять петуха даже на  час-другой в  неоформленном виде,
не как казенное имущество, стало быть, все-таки скорей лапшой, чем кондором,
деду Эде не улыбалась, и он стал думать,  как ему  и  петуха  все-таки сдать
официально,  и  вовремя  с  Еленой  уехать,  чтоб  не  пилить   общественным
транспортом. Однако  в это  время  за стеной  обезьянника  раздался выстрел,
сразу следом еще  один,  а  потом - короткая  автоматная очередь.  Деды,  не
сговариваясь,  наставили  ладонь к  тому  уху, которым  слышали лучше,  -  к
левому.  Оба слышали левым  лучше после  лагерной беды,  когда кум, упившись
взятым из НЗ неразведенным  спиртом, решил проверить, кто у него  из  каэров
еще и скрытый толстовец. Для этого  всем  предполагал он врезать  по правому
уху, а кто  подставит левое - тот толстовец и тому еще  десятку, стало быть.
Второе ухо не подставил куму никто,  на  полшеренге кум упал и  посинел; как
потом патологоанатом лагеря Корягин обнаружил, вместо спирта кум пил невесть
откуда взявшийся метилглюколь, при коем первым признаком отравления является
посинение трупа.  "А вот не пей без  спросу, на чем не написано", - злорадно
думал Эдуард Феликсович, штопая  начальничий труп и  нимало не заботясь, что
ему    самому   за    умышленное    убийство   могут   ой    что   припаять.
Матушка-гравиданотерапия на  всю  Воркуту была  в  одних  только его  умелых
руках, никто другой ею  не владел,  а нужна была всем, даже  тем, кто рад бы
его съесть живьем, с костями и тапочками. Однако же часть слуха в правом ухе
будущий хан Бахчисарайский от той неприятности все же утратил.
     Левое ухо со всей возможной точностью осведомило каждого старика, что в
зоопарк прибыли какие-то новые лица, да еще, глядишь, с оружием в руках, раз
стрельба  пошла.  Притом,  хотя и  крайней грубостью  содержания  отличались
доносившиеся крики,  лица эти явно  принадлежали  прекрасному  полу, - если,
конечно, не прибыл на коронацию Павла Второго его почти тезка, Папа Римский,
и  его концертный хор отчего-то в  первый же день  обуялся  желанием воспеть
территорию нового московского зоопарка. Замолк транзистор у японцев, видимо,
прошитый  очередью  из  автомата. Японцы, как люди к таким вещам  привычные,
конечно,  тут  же легли себе на дно дельфинариума, руки  за голову - так что
больше  стрельбы не  было, да  и  первые выстрелы  преследовали скорей  цель
внушения серьезности происходящего. Зоопарк все-таки не для охоты, и тут вам
не  Красная  Пресня.  Дверь  обезьянника распахнулась, и  на пороге  выросла
бодрая, газырями по-кавказски  крест-накрест  перепоясанная баба  в  меховой
телогрейке, - не молодая, но очень боевитая.
     - Вот они! - указала баба  штыком на  оцепеневших дедов и повернулась к
ним  спиной,  загораживая  выход. Свиблов-Щенков  превентивно  зарыдал,  дед
Эдуард сильно двинул его локтем  в бок: "Брось, небось, порядки новые такие,
все образуется. Впервой что ли?" Баба взяла на караул и отступила в сторону.
В обезьянник  вкатилась с немалой силой брошенная ковровая дорожка, конец ее
лег  прямо  у  ног стариков.  В проеме,  окончательно  застя  свет, появился
представитель  сильного  пола, облаченный  в  дорогую шубу из  неизвестного,
совершенно  синего  на просвет меха,  однако с обнаженной головой,  так  что
лысина  представителя сильного пола  вся переливалась в лучах солнца поздней
осени.   Пожилая  баба,   исполнявшая,  судя  по  всему,   также  и  функции
церемониймейстера, прямо из положения "на караул" сделала книксен и объявила
дедам в недрах обезьянника:
     - Его высочество великий князь Никита Алексеевич!
     - Чего говорить будем? - быстро спросил Щенков, но дед Эдя уже отвечал:
     - Его сиятельство граф Юрий Свиблов просят пожаловать высокого гостя.
     -  Благодарю вас, ваше ханское величество, -  с достоинством проговорил
сношарь, намекая, что титулы вассальных  владык уважает;  породы дед  Эдуард
был не сношарской, но пользу этого человека в  государстве Пантелеич осознал
уже  давно. К тому  же  и  титул  у  деда Эдуарда был с гаремным оттенком, и
сношарь  подумывал:  не  испробовать ли  кого из  многочисленного  потомства
Корягина  на  предмет помощи по основной  работе. - Милостивый мой  государь
граф Юрий! -  продолжил сношарь. - Приношу извинения, что лишь теперь наношу
визит.  Прошу  в  качестве  извиняющей  компенсации  принять  от  меня  вашу
наследную собственность, которую все эти горькие годы я оберегал!
     Щенков промолчал.  Корягин  чуял, что еще хоть один  титул,  хоть  один
гектар  поместий  -  и  старого  лагерного  друга хватит кондратий.  Поэтому
прошептал по-лагерному:  "Терпи, сволочь!" - и Щенков склонил голову, стойко
решив принять любой удар судьбы ради личного друга.
     -  Тащите,  бабы,  -  распорядился  сношарь.  - Бабы  ловко  втащили  в
обезьянник  два увесистых ящика,  обернутых  в сукно,  и  поставили  к ногам
недовольного  Мумонта. -  Дозвольте,  граф,  возвратить  вам  рождественские
безделушки ваших предков!  И сразу просить прощения позвольте, что у черного
волхва по правому ботфорту  трещинка  наметилась, но  все прочее  в целости.
Распаковать!
     Через  немногие секунды на брошенном  поверх красной  дорожки текинском
ковре  засверкала  вся  рождественская сказка  свибловского леса, краса села
Нижнеблагодатского,  предмет большой зависти  американского  шпиона  Джеймса
Найпла. Даже  обезьяны  примолкли, озаренные отсветами старинного уральского
цветного дутья.  Щенков  сперва  онемел,  потом,  как  и  следовало ожидать,
зарыдал в три ручья.
     - Дедушка  рассказывал...  А  я так  и  не видел... Бабушка  пела...  -
прохлюпал заведующий броненосцами, и дед Эдя решил, что пора вмешаться:
     -  Граф  растроган  оказанным  вниманием,   ваше  высочество.   Он   не
сомневается в  подлинности  реликвий,  и они  займут  достойное место  в его
коллекции.  В  качестве...  -  дед  Эдя затих  на  четверть  секунды, затем,
посещенный внезапным озарением, вдохновенно закончил: - В качестве ответного
дара, ваше высочество,  просим принять племенного бойцового петуха наилучших
кровей Королевства Датского! - обеими руками дед подхватил клетку с Мумонтом
и, спиной чувствуя наставленные на  него бабьи пулеметы, просунутые сзади  в
вентиляцию, подтащил  петуха к  стопам сношаря, обутым  в разношенные сапоги
без каблуков. Сношарь придирчиво оглядел петуха, постучал  кривым пальцем по
клетке.
     - Добрый кочет. Знатный подарок. Премного благодарствуем, - деревенским
тоном  закончил сношарь, ибо Лексеич перед благостным видом бойцового петуха
сейчас явно  спасовал перед Пантелеичем. - Настасья,  - позвал он, от дверей
безошибочно отделилась пожилая  баба в  газырях,  -  прими  дар.  Звать  его
будут...
     - Мумонт! - подсказал Корягин.
     - Э? Ну, пущай, Мумонт, стало быть, борозду не попортит,  хочь и молод.
Как, бабы? - спросил великий князь у спутниц.
     - Никак нет! - гаркнули военизированные бабы хором.
     - Приятно было  познакомиться, князь, то есть  граф... - начал сношарь,
когда  клетку  с  петухом  унесли, а  игрушки  снова  уложили  по ящикам,  в
продолжение какового действия Щенков непрерывно крест-накрест  утирал слезы,
то  правым  кулаком с левого  глаза, то левым с правого.  -  Только  приношу
извинения, дела меня ждут, срочная работа.
     - Так точно! - не стерпев, брякнула старшая Настасья. В иное время, ох,
не сошло бы  это  ей с рук, но сейчас  сношарь отчего-то и  ухом не повел на
такое нарушение субординации.
     Сношарь  поклонился и быстро исчез в  дверном проеме вместе и с  бабьим
эскортом, и с  ловко выдернутой из обезьянника ковровой дорожкой. К счастью,
уходя,  уносил  сношарь и петушиный камень  с сердца  Корягина, оставляя  на
память  о себе два ящика  драгоценного  фамильного стекла Свибловых. Щенков,
хоть и  был на рыдательном взводе  и  по этому  случаю, -  как  и  по любому
другому, -