феминистских формирований,  историками  всемирного  феминистского  движения,
теоретиками феминистской  науки  и техники, а  также  авторами учебников  по
эротическому  феминизму, - такой  в соавторстве сочинили пятеро  старичков с
бородками "под Ленина",  которых Софья видела еще в зале.  Софья тихо дурела
от табачного дыма, в глазах потемнело, уши заложило, сознание стало гаснуть.
     -  Ах,  дорогая, тебе дурно? - участливо  спросила  тетка, но Унион уже
закатал рукава платья  претендентки на престол и что-то вкатил ей в  вену  с
помощью одноразового  шприца. Софье сразу полегчало, и  ни она, ни тетка, ни
даже   нервная   Луиза  не  заметили,  как  негр  положил  в  карман  шприц,
предварительно втянув в  него полкубика венозной крови. Прядь Софьиных волос
Унион заполучил еще в Дании с  помощью  молодого  Умералиева,  ничего больше
жрецу-вудуисту не требовалось. Он убедительно порекомендовал великой княгине
не  настаивать на  том, чтобы Софья подписала отречение от престола  сегодня
же. Пусть поживет в Лондоне, освоится. Неделю, другую - спешить не к чему. А
пока  что он отвезет ее высочество в  резиденцию. "О да, да", -  согласилась
тетка,  и негр, провожаемый сверкающим и пристальным взором Луизы Гаспарини,
единственной женщины среди феминисток великой княгини Александры Михайловны,
увез  Софью в Хайгейт. Без особого труда он убедил ее, что обморок произошел
от переутомления  - самолет,  психушка, копенгагенский особняк,  потом снова
самолет, потом Лондон, два нападения  Лиги борьбы с Романовыми, доклад тетки
-  очень,  очень всего  много за такой  короткий  срок.  Софья  улеглась,  а
заглянувший  к  ней перед сном юный слуга окончательно убедил ее,  что право
поспать она заслужила.
     Глубокой ночью  Унион,  одетый  в совсем  неевропейский  костюм, точней
всего лишь  в юбочку из  тростниковых  метелок,  вошел в спальню к Софье. Он
укрепил  перед зеркалом толстую  желтую свечу  и зажег  ее. Потом вытащил из
боковой створки зеркала  фотографию, укрепил ее лицом к зеркалу - так, чтобы
отражение  сквозь пламя свечи смотрело прямо на  спящую Софью. На фотографии
был изображен курносый старикан с ласковым, мутноватым взглядом. Негр что-то
забормотал,  позвякал свинцовыми  перстнями  левой руки о серебряные  кольца
правой. Потом  сунул руку в створку зеркала  и  вытащил  оттуда упиравшегося
восточного юношу;  тот, в чем мать родила,  трижды  обошел вокруг  Софьиного
ложа - по правилам, против часовой стрелки, но уже по собственной инициативе
сглатывая  неподдельные  слезы.  Потом жрец вновь  затолкал его в зеркало, и
понять, кто побывал  в комнате - сам ли мальчик, его ли пленное отражение, -
было  невозможно. Из кармана юбочки  Унион  извлек частицы  ногтей,  волос и
крови  Софьи и,  пристально  глядя  в лицо  спящей  претендентке на престол,
забормотал бесконечное  заклинание, всего  из нескольких повторяющихся слов.
По мере бормотания  взгляд отраженной в зеркале  фотографии ласкового старца
осмысливался,  как бы приценивался к Софье, самым бесстыдным образом одобряя
все ее женские стати. Свеча  догорела. Негр  в темноте  нашарил фотографию и
спрятал ее  на  место,  потом тихо вышел, не обернувшись, лишь  тонкий запах
плавленного воска недолгое время висел в воздухе. Потом исчез и он.
     Наутро Софьей овладело нестерпимое желание побывать в святых местах, на
родине  предков  матери,  в государстве Израиль, ей всюду мерещился какой-то
немолодой, никогда  прежде ею  не виданный,  но на диво обаятельный человек,
даже  в  глазах  вновь  пришедшего  к  ней  азиатского  мальчика  сиял  этот
назойливый, но  такой влекущий образ. Негр  дал ей исчерпывающий ответ,  что
да, конечно, сейчас она может позволить себе отдых, и поездка в Палестину ей
ничем не  может повредить: израильский закон о запрете на въезд  для  членов
Лиги  защиты   Романовых   ни   в   какой  мере   на   самих   Романовых  не
распространяется.  Тем более, что членам  Лиги  борьбы с Романовыми въезд  в
Израиль тоже запрещен  - во имя  демократии и равноправия, как того требовал
автор закона, депутат Ариель Кармон.
     Софья снова призвала верного  азиатского  юношу, чтобы помог ей уложить
вещи. А  Марсель-Бертран Унион съездил на телеграф и послал срочную весточку
на  Гаити,  временно  проживающему  там американскому  беллетристу  Освальду
Вроблевскому, где сообщал, что в Лондоне все его дела успешно закончены.



2
     ...обрящется рука твоя  всем  врагом  твоим,  десница твоя  обрящет вся
ненавидящая тебе, яко положиши их яко пещь огненную во время царства твоего.
     ПОП ЛАЗАРЬ
     ЧЕЛОБИТНАЯ ЦАРЮ АЛЕКСЕЮ МИХАЙЛОВИЧУ

     "...лядя  из Лондона. Ее  вы можете...  ать...  ать...  также... ать...
ать..." -  приемник  кашлянул на  коротких  волнах что-то, и  больше  уже не
кашлял.  Опять  -  все.  Последнюю  радость  отнимают.  Вот.  Сперва на  чин
понизили, это бы ладно. Был капитан, стал штабс-капитан. Никто ничего еще не
понимает,  чуть  ли не  все  думают,  что  это повышение. А  вот  как придет
ответ... Ведь  подал же прошение на высочайшее имя! В месяц должны отвечать,
в месяц! Хотя  месяц - еще  только  через  две недели. Может,  учтут. Может,
переведут. Учтут личную преданность лошадям и маршалу Буденному, переведут в
кавалерию,  тогда  будет  чин  не  штабс-капитан,  а  штаб-ротмистр.  Прошел
переаттестацию  -  и  точка.  Не  понижали  меня!  Переарестовали,  то  есть
переаресто... переаре... Фу.
     Даже мысленно не мог  нынче Миша  произнести такое мудреное  слово,  он
седьмые сутки подряд переваливался из шестой алкогольной  формы, в которой и
Би-Би-Си хорошо  слушается,  и сайрой закусить можно,  в седьмую алкогольную
форму, в которой  впору этими бибисями  разве что закусывать, да и  те назад
пойдут, лучше спать. Не поглядели, гады  орденоносные, на заслуги. Взяли, да
и покумили.  То  есть  превратили в кума. Предложили  возглавить руководство
спецлагерем номер какой-то, возле города Великая Тувта. Город, сволочи, тоже
переименовали,  чем плохо им  было  раньше  Большая  Тувта?  Нет,  надо  все
перепельменить навыворот, лишь бы не как при советской власти...
     Лагерь ему тоже достался не просто так. Ему спецлагерь поручили, такой,
в который  министр внутренних дел Всеволод  Глущенко приказал  швырять  всех
прежних  милиционеров, не снимая формы, на срок  от  десяти  и выше. Министр
добился у императора, чтобы в лагере не создавать  лишней судебной волокиты,
организовать  простую арифметическую  систему автоматических зачетов: год за
десять. Это значит:  прослужил в милиции  год - сиди десять  лет.  Прослужил
пятнадцать лет - сиди сто пятьдесят. Хоть чемпионат устраивай. Самую длинную
дистанцию  схлопотал  какой-то  старый  хрен  из  неведомого  города Почепа,
заработал   за  свои   пятьдесят   шесть   выслуги   -  пятьсот   шестьдесят
соответственно. Даже странно, что ни у кого не оказалось, к примеру, стажа в
восемьсот лет. Ах, ну да, тогда же еще милиции  не было, тогда полиция была,
тогда незаконный  внебрачный  царь был. Но жалко. Вот бы ходил на зоне  один
всего, а сроку у него - как  у всего политбюро возраст! Восемьсот лет.  Хотя
зачем  это?.. Забавина  пустая, мент поганый он  и  есть мент поганый, он  и
десять не потянет, сайра ему не положена, потому  что ни передач, ни  писем,
ни баб-свиданок, никаких поощрений. На работу их за  зону не выводят, у  них
прямо тут работа: ведут подкоп из  одного  барака в другой. Проведут - запал
туда,  бабах, затоптали, долби теперь другой подкоп. Заметим,  что в  вечной
мерзлоте. Кто не долбил, пусть подолбит. А  каждый  долб в сторону как побег
рассматривается, только так.
     Мысль о побеге возвратила  нетрезвого  Михаила Макаровича Синельского к
действительности. Действительность была отвратительная, потому  что перестал
работать радиоприемник. А это значило,  что поломали  антенну.  Антенной для
Мишиного  знаменитого  транзистора  на  лампах служил лагерный  периметр  из
колючей проволоки, он, когда ток по нему  пропущен,  еще  лучше принимает. А
если антенна  отказала,  это значит перекусили  где-то  проволоку,  поломали
колючку. Значит, опять  кто-то посушить рога захотел, то есть в бега рванул.
"Интересно,   сколько   их  в  этот  раз  рвануло?"  -  подумал  Миша  очень
отстраненно.  Чтоб удрапать с зоны, нужна одежка, потому как  если в шинелке
кого хоть за двести километров от Великой Тувты поймают, тому сто империалов
за  живого, десять за мертвого. Ну, а словленному - наколку. На левую щеку -
"бегун",  на правую  - "засратый", и обратно зона, только теперь срок пойдет
вдвое. Автоматом, без  пересуда. "А у  меня какой  срок?"  -  подумал Миша и
пролил  рюмку,  а  затем  рассвирепел, потому что  как  радио замолчало, так
больше и не хотело, подлое.
     Миша  рванул  из-за  стола,  больно  ударяясь,   выбежал  из  потайного
радиочулана в приемную. Там, в уголке,  свернув чужую шинель под голову,  на
свою  беду  тихо  кемарил  радист,  старик Имант,  сын  латышских  стрелков,
каким-то непонятным  образом затесавшийся  в милиционерскую среду  лагеря от
прошлых постояльцев. Всех прежних вроде бы выпустили, а его оставили, потому
что дела не  нашли.  Не  сидело  его тут никогда. Он,  значит, просто  жил в
лагере,  сам  сюда переселился.  И нет  у  него судимости.  А  выпустить его
нельзя: во-первых...  Ну,  неважно  во-первых, и  даже  в-пятых  и в-десятых
неважно.  Важно то,  что  в-главных:  второго радиста,  способного соорудить
приличный радиоприемник буквально из трех напильников,  да еще использовав в
качестве  антенны  родную колючку-периметр, что  вокруг запретки  восьмеркой
проведена, такого мастера можно было не  искать  ни  в каком лагере.  А Миша
Синельский, кум-богдыхан  всея лагеря, без ежедневных  бибисей  и жить-то не
хотел.
     Кум-богдыхан свирепо вышиб из-под головы  латыша шинелку,  а его самого
выкинули за дверь, в сугроб. Бросился за ним  и стал  бить  каблуком.  Латыш
привычно  ввинчивался  в снег, Миша  скоро поскользнулся,  чего  избиваемый,
кажется,  и ожидал.  Кум больно  шмякнулся всей задницей, а Имант  осторожно
высунул голову из сугроба.
     -  Ты не очень-то лютуй, начальник, - сказал он сочувственно, - это для
здоровья вредно и опасно. Ты у меня седьмой.  Ты, твое благородие, приходишь
и  уходишь,  а я,  - Имант  выплюнул снег вместе со  сгустком  туберкулезной
крови, - я - остаюсь.
     Миша хотел  взреветь, но  вместо рева изо рта изверглась непроглоченная
сайра.  Вслед  за  ней  бурным  потоком   устремилась  сайра   проглоченная.
Обессиленный  Миша сидел  на  грязном  снегу,  пытаясь поймать  хоть немного
воздуха,  но  летающая рыба сайра этот воздух ему пока что застила.  А Имант
уже стоял на четвереньках и бодро поучал:
     - Ты, твое благородие, даже не  дворянин. Даже не личный дворянин! Хотя
был, хотя был.  Из дворян тебя разжаловали. Ты даже не сын  полка  латышских
стрелков! Ты давай беглых лови, а я антенну чинить пойду...
     Имант был в расконвойке, к тому же не в  милицейской форме, - откуда бы
она на нем? - а в телогрейке, убеги он из лагеря, так за него даже за живого
никто бы ломаного империала не дал.  Пусть чинит антенну. Миша кое-как вполз
в свой  родной  радиочулан  с  бутылками, стал  ждать, когда  же из динамика
родные жидомасоны забрешут.
     А ведь кто, как не он, всю жизнь был  отпетым антикоммунистом, махровым
монархистом, всегда был готов вступить  в Союз Русского Народа, если б знал,
где этот союз, он и в масоны бы пошел, пусть бы его научили!.. Миша не знал,
сколько  сил  стоило его  старому другу  Джеймсу умолить императора  сделать
капитана Синельского кумом над мусорами, а не сажать  на  одни с  ними нары.
Император рассудил по-умному, что положение царя и бога над мусорным лагерем
не особенно  отличается  от  положения постояльца такого лагеря, и росчерком
пера зафутболил Мишу за Урал.  Милиционеры  текли в лагерь рекой, не трогали
лишь  тех, кто по происхождению  оказывался  казаком.  Таких выдавали кругу,
круг их порол, а дальше грехи считались смытыми. Миша слыхал, что кое-кто из
бывших донских ментов  уже  красовался в форме урядника. Мише  казалось, что
это офицерский чин, он  в табелях о рангах слабо разбирался. Он слышал,  что
Шелковников  теперь - "ваше  высокопревосходительство". Иди  знай, это выше,
чем  урядник,   или  ниже?  К  самому   Мише  обращались  теперь,   согласно
циркулярному письму из белокаменной, "ваше благородие".  Звучало благородно,
но... не особенно. Слишком поблизости был расположен старинный русский город
Великая   Тувта.   А  из   спиртного  был  один  только  медицинский  спирт,
подозрительно припахивавший эфиром.
     Переждав  некоторое  время, в дежурку  перед  приемной  с  холода вполз
Имант: разрезанный провод он соединил, а что там на запретке натоптали,  так
то  не его ума  дело было.  Он мог бы уйти  в общий барак,  там у  него было
место,  на  этом месте  слишком  часто  развлекались соседи, если приходил с
этапом какой-нибудь мусорок  помоложе, белобрысенький,  - уж тогда, пока его
весь барак не  отваляет,  место считалось занятым.  А  несмотря на  двадцать
седьмой год отсидки, латыш сохранил  еще  кое-какое обоняние  и  предпочитал
вялые тычки Мишиных  сапог унылой барачной вони с попискиваниями  очередного
новичка, пущенного паханом Леонидом Ивановичем "под трамвай". Честно говоря,
меньше  всего стремился  Имант к выходу не только в барак,  но  и  вообще на
свободу, он к ней уже не годился.
     Он родился вовсе не в лагере, родители его были  два латышских стрелка,
хворые и оттого  не пострелянные, были у Иманта и  молодые годы,  даже,  без
преувеличения, золотые юные годы. Он родился в Москве в тридцатых годах, и с
конца сороковых весь с ушами ушел в  радиодело. Помнится, только сдаст зачет
по научному... как его там... эксгибиционизму, сядет в  автобус  - и айда на
Коптевский. Рай  там был земной,  а не рынок, жаль, закрыли  этот рай еще  в
пятьдесят пятом.  Где вы  теперь,  дорогие  друзья-коптяри?.. По сей  день в
голове Иманта звучало, словно эхо юношеских грез:
     "Леща, леща, леща, леща..."
     "Промежутки, промежутки..."
     "Канды, канды, канды..."
     Ох, все они,  канды, то есть, конечно, для непосвященных, конденсаторы.
Потому что был он, Имант, в  те годы натуральный кандер. Однажды толкнул два
удачных  чемодана,  на третьем  попался, были у него канды  в  чемоданах  не
простые, а  танталовые,  их  простой  человек  раньше конца шестидесятых  не
нюхал, секретными они на Коптевском  были. Вот и сел он за танталовые, обрек
себя на танталовые муки.  Это ж  надо, на такой  муре загреметь. Вон,  сидит
Васька-мусор,  так за  что?  За...  эти,  рончики  для  аончиков.  Но  он на
тринадцатом  чемодане попался,  солидно.  Но Васька еще и за литики сел.  За
слюдяные.  Во  гад.  Все  тут  люди как люди  сидят, политические, он  один,
сволочь, литический.
     "Трансы, трансы... Выходники, силовики..."
     Эх,  была  жизнь на  Коптевском! Мент имелся всего один, не как теперь,
когда целый лагерь. А тогда мент стоял на  Коптевском  со стороны трамвайной
линии, охраняя рынок с видом  льва, стерегущего от чужаков свое личное стадо
антилоп.  Справа от входа  была чайная,  где сроду никто не  видел  чая,  но
каждому выдавали громадную  щербатую тарелку  раскаленной картошки и водку -
стаканом.  До  краев!  Картошка дымится,  деньги  в кармане,  кандов  еще до
хрена... А  напротив,  или,  к  примеру,  рядом,  сидит  при  своей  тарелке
знаменитый Техничный Мужик.
     Кто он был? Родился, видать, в революцию, а где? Сам-то говорил, что из
села на Брянщине. Вместо ругательства цедил иногда сквозь зубы: "Мать моя...
Настасья!"  Звучало злей  любого мата.  Был  Техничный  Мужик высок,  сутул,
небрит. К нему обращались тогда, когда уж вовсе ничего нельзя было  достать,
а  нужно  было  позарез.  Он  шастал  по  трем  точкам  торговли  трофейными
радиодеталями: у Новослободской, возле  комиссионки, еще  у  магазина ДОСААФ
возле Петровских ворот, и еще у магазина на Кировской. В магазины не входил,
всегда был  в  состоянии  "не пьян,  но  водкою  разит",  по  слухам, он мог
построить  "телефункен"  по  любой отдельно взятой  детали. Это  был великий
учитель Иманта, хотя ничему он латыша не учил, но  тот и сам смотреть  умел.
Сгинул он совсем безвестно. Последний раз видел его Имант совсем спившегося,
держащегося за угол витрины, слава его померкла, из носа текла кровь...
     А теперь текла кровь из носа у  самого Иманта. Приемник у кума в чулане
включился,  и  радиотехник до  следующего  побега мог  спокойно  дремать  на
шинелке,  привычно  закинув  голову,   глотая  кровь   -  скоро,  он   знал,
остановится,  этот  кум  -  из  хлипких. Как  и вся нынешняя  смена лагерных
постояльцев. Всеволод Викторович Глущенко, нынешний министр, набивал ментами
не  один лагерь и  не два,  по слухам, таких лагерей были  сотни. Но  полной
клеветой были другие слухи, о том,  что строит он для бывших мусоров газовые
камеры,  и другие,  мусоросжигательные.  Нет!  Глущенко  ставил своей  целью
немногое:  чтобы сидели бывшие менты всю жизнь, занимаясь идиотской работой,
притом чтобы сами знали, что она идиотская, чтобы пайка у них была не больше
как  триста  грамм, да и за ту бы друг  друга казачили, и прочее, и  прочее,
словом, все то, чего он сам нахлебался в первые годы отсидки. Охрану лагерей
Глущенко в  основном  поручил самим же  заключенным: за право беспредела, за
особую   жестокость   -  поощрения,   это  последнее  министр   без  большой
изобретательности  наименовал  "проявлением  бдительности".  Вышвырнутые  из
лагерей старики-зеки с тридцатилетним стажем, уже никак не способные к жизни
на воле,  скулили с  внешней  стороны запретки,  а приказом  Глущенко каждый
прорыв  в зону карался  накидкой десяти  лет срока  всем  ВНУХРовцам, - так,
вместо прежней  ВОХРы,  называлась  внутренняя  охрана.  Над  ВНУХРой стояли
три-четыре императорских гвардейца,  а еще кум-богдыхан из особо доверенных.
В Тувлаге таким доверенным  был Миша  Синельский.  Вся его жизнь теперь была
сплошная угадайка-безответка: то ли  он жребий горький-разнесчастный  вынул,
то ли миллион империалов в особую императорскую лотерею выиграл? А спирт все
равно пованивал эфиром.
     Радио несло  сейчас какую-то  невозможную  бредуху, но, поскольку вещал
родной  враг-бибись, ему  можно  было верить. Права на репортаж  о коронации
все, какие есть, купила американская корпорация "Си-Ай-Ай". Не прошло и трех
дней, как корпорацию в полном составе похитили  вместе со  зданием,  которое
она  имела неосторожность занимать в Ньюарке, штат Нью-Йорк. Просто прилетел
дириозавр и унес все здание, переставил его в середку Сахары, а там его живо
прибрали  к рукам исламские фундаменталисты. Права  на коронацию  предъявила
императорская  правительственная корпорация "Мертвецкое".  Но и ей  пришлось
умыться, погубили ее разные митинги против  Романовых и в их защиту, надоели
дириозавру  эти  митинги:  прилетел,  взял  трансляционную  башню  вместе  с
крутящимся на ней рестораном, отнес в Персидский залив и там воткнул в самое
неудобное для навигации место. И  митингов  не стало, а транслировать чем? В
итоге  всю коронацию прибрала к рукам, то  есть к мохнатым лапам,  никому не
известная  фирма   из  Латинской  Америки,  какие-то   мариконьос,   не   то
барбудос-пираньяс, иди упомни. Одно только  хорошо, что вместо яиц дириозавр
отложил на  орбиту три десятка спутников  связи, так что, вне зависимости от
телестанций, уж как-нибудь коронацию покажут. Неудобно все-таки: Политбюро в
полном составе  несет  корону, а  народ не  видит. Народ должен  видеть свое
Политбюро.  Императора тоже. Жаль  только,  что такой хилый.  И  кто  только
распустил слух, что теперь для всей армии введут парики? Куда  ни шло -  для
лысых...
     Радио  говорило, говорило,  даже  давно  уже  перешло на  другой  язык,
которого Миша не знал ни в трезвом бодрствующем  виде, ни тем более в