ГАЛИНА ВОЙНИЧ
   ГАРСОН
 
   При наложении нескольких явлений в одной и той же системе их  диссим-
метрии складываются.
   Пьер Кюри, год 1894.
 
   1.
   - А между тем, между тем, - сказал Гарсон и,  прищурив  глаз,  сквозь
фужер посмотрел на лампу, - а между тем, вы скроены... -  он  дыхнул  на
стекло и снова поднес фужер к глазам, - отлично как вы скроены. Я наблю-
дал нынче за вами: ум, красота, и верно, талант, гармония... - Он вздох-
нул со сдерживаемым восхищением (притворным). - А ведь вы могли бы, имей
вы претензии, завоевать место среди прочих...
   Руки Гарсона - легкие, услужливые - смахивали со стола то ли  крошки,
то ли соринки и, раз-другой взметнув куполом, оставляли парить над круг-
лым столом шелковую ткань.
   - И очень ловко и кстати вы пошутили сегодня. Я  думаю,  они  оценили
вашу шуточку. Это было славно, скажу я вам. Славно. - Он уже покончил  с
уборкой и придирчивым хозяйским глазом оглядывал комнату и меня в ней. -
Но позвольте мне на правах, - он запнулся, - наблюдателя, дружеского ва-
шего наблюдателя, указать, или нет: сказать, как вы не правы, не  правы,
смешивая и воссоединяя, в то время, как требуется, напротив, разделение,
четкое разделение. Не так ли?
   Я оборвал его и отослал прочь. Очень удобно всегда иметь  возможность
отослать наблюдателя прочь. Четкое разделение... Я не уверен, могу ли  я
требовать от своего сознания четкого разделения всего, что касается мое-
го бытия, на две качественно различные категории: объективно  существую-
щего, то есть существующего без внимания моего и нуждающегося в  моем  к
нему отношении, и субъективного, непосредственно от  меня  зависящего  и
мною созданного. Иногда я пытаюсь требовать  от  ленивой  экономки  пре-
дельно четкого разложения моего сознания по полочкам. Та не  возмущается
и не спорит, она согласно кивает и невозмутимо кидает в одну кучу  гряз-
ные простыни, влажные от потливой, полной мутных сновидений ночи; те са-
мые мутные сновидения-призраки, какими я пугал  себя  в  детстве,  чтобы
полнее ощутить свое бытие, и халат,  послуживший  прототипом  одного  из
них. Бесполезно объяснять ей, что в Доме должен быть порядок, иначе  Дом
быстро придет в негодность. Она делает  вид,  что  согласна  со  мной  и
всерьез занимается разбором бесформенной кучи, которую только что набро-
сала. Большим и указательным пальцем (остальные - выразительным  веером)
вытаскивает она из кучи то одно, то другое и раскладывает, словно сорти-
рует, вокруг себя мелкими кучками, причем соединенным оказывается совер-
шенно между собой несовместимое: к примеру, настороженное  отношение  ко
мне матери моей неве-сты оказывается рядом с самой невестой, хотя совер-
шенно ясно, что между ними не может, не должно возникнуть контакта.
   Можно было бы последовать совету знакомого бухгалтера и прибегнуть  к
помощи психоаналитика, он даже предложил мне на выбор несколько кандида-
тур, снабдив свое предложение любительскими - четыре на шесть - фотокар-
точками для заочного ознакомления, как будто он не  бухгалтер,  а  агент
брачной конторы. Особенно он рекомендовал одного из кандидатов -  узкоп-
лечего, с почти стопроцентным отсутствием волосяного покрова головы,  но
- видимо из чувства  протеста  -  отпустившего  окладистую,  неаккуратно
подстриженную бороду, которую он не соединил с усами, как делают,  чтобы
вокруг рта образовался лохматый ореол, а оставил без поддержки, как чис-
тый символ бороды.
   Мой Гарсон презрительно хмыкнул, разглядывая эту бороду  на  фотогра-
фии. Обычно я не руководствуюсь мнением  Гарсона:  когда  дело  касается
важных вопросов, следует полагаться только на здравый смысл. Но на  этот
раз я согласился с ним. Во-первых, вряд ли отыщется желающий, даже  если
он считает себя психоаналитиком, заниматься классификацией  чужой  жизни
без личной выгоды, уж наверное он найдет возможность использовать в сво-
их целях что-нибудь из того, что  простодушный  пациент  разложит  перед
ним, разрываясь между естественной конфузливостью разоблачаемого и плохо
скрываемым тщеславием - втайне каждый считает, что ему  есть,  чем  уди-
вить. Я остаюсь при том мнении, что человек, не желающий рисковать  тем,
что имеет, не должен доверять себя чужим рукам: кто же мо- жет  гаранти-
ровать их добросовестность? "Все свое ношу с собой" - вот одна  из  фор-
мул, которыми я руководствуюсь в жизни.  Держать  себя  исключительно  в
своих руках, пока они не опустятся. Не может быть, чтобы  чувство  само-
сохранения, заложенное в человеке природой, требовалось ему  только  для
сохранения телесной оболочки.
   Итак, я отказал бухгалтеру в психоанализе, решив про себя еще раз по-
говорить с экономкой. Должно же, наконец, возникнуть в ней чувство  бла-
годарности за то, что я доверяю ей все свое содержимое - все, чем я вла-
дею (или то, что владеет мной).
   Я предложил Гарсону со своей стороны повлиять на экономку, на что тот
по своему обыкновению двусмысленно ухмыльнулся. Я не знаю, что стоит  за
двузначностью его ухмылок, я не знаю, чем он тешит себя в долгие  зимние
вечера, когда ничто не отвлекает нас от взаимного наблюдения. Когда-то я
пробовал проникнуть в его мысли и если не понять,  то  хотя  бы  ознако-
миться (скучающий экскурсант, удовлетворяя свое любопытство, бегло  зна-
комится с экспонатами крае- ведческого  музея),  но  вместо  великодушно
выставленных предо мной витрин я обнаружил абсолютно гладкую, почти зер-
кальную поверхность, в которой, как и следовало ожидать, я увидел  себя.
Мой Гарсон отразил мое внимание, перекинув его на  меня.  Мне  не  нужно
объяснять, что так он защитил себя от нежелательного для него  посторон-
него вторжения, я только подивился тому, как умело он это проделал.
   Гарсон, наверное, красив. Хроническая брезгливость, непременно испор-
тившая бы любые, даже самые правильные черты, ему придает лишь некоторое
своеобразие. Самое замечательное у Гарсона - кадык, костистый и  подвиж-
ный. Мне всегда трудно уловить скользящее его движение, когда Гарсон за-
вязывает мне будничный галстук или субботнюю бабочку. При этом в  голову
мне почему-то лезут скользкие мысли о том, что во время  бритья  Гарсону
приходится быть очень осторожным: уж очень податлив его кадык на прикос-
новение острой бритвы. Впрочем, это пустое, пустое: Гарсон бреется  каж-
дый день и кадык его всегда выглядит гладким и нежным. Иногда я  не  вы-
держиваю и слегка прикасаюсь к кадыку пальцами, чтобы убедиться  в  вер-
ности зрительной информации.
   Гарсоновский кадык при этом испуганно  кидается  прочь,  но  тут  же,
опомнившись, виновато возвращается на место, а  сам  Гарсон  невозмутимо
смотрит мне прямо в глаза.
   Гарсон - лицедей. Он придумывает роли и предлагает их мне для  разыг-
рывания. Я не могу угнаться за его фантазией. Я не умею так  же  быстро,
как он, перевоплощаться из Гамлета в Фауста (амплитуда его  перевоплоще-
ний значительно, значительно шире; я беру лишь наугад, лишь наспех  при-
шедшие на ум роли). Он даже создал теорию  о  необходимости  присутствия
гостя, в которой доказывает, что человек никогда, ни в одну минуту своей
жизни не бывает одинок: всегда рядом с ним присутствует им же  вымышлен-
ный наблюдающий некто. Гарсон убежден, что этот некто, исполняя  обязан-
ности созерцателя, способствует тем самым  навыкам  самоконтроля  -  не-
вольно приходится следить за своими словами  и  поступками,  если  нахо-
дишься под постоянным наблюдением. Кроме того, доказывая полезность при-
сутствия "гостя", Гарсон упоминает еще о возможности  общения  с  ним  -
всегда есть с кем поспорить, похвастать успехами или посетовать на  неу-
дачу. Я не оспариваю эту теорию. Возможно, она имеет под собой почву, но
я предпочитаю, чтобы гость, если  уж  приходится  мириться  с  его  при-
сутствием, вел себя сообразно положению гостя, не навязывая мне себя.
   Но Бог с ним, с Гарсоном, в конце концов, он - лишь малая толика того
сокровища, каким я вижу себя. Конечно, я мог бы примкнуть к  сторонникам
учения взаимозаменяемости индивидуумов, сводящим на нет  личную  бесцен-
ность. Многие, слишком многие, обладающие несравненно более ценным,  не-
жели я, внутренним содержанием, пали жертвами этого учения. То, что дос-
тупно одному, утверждают они, может быть доступно всем вместе и  каждому
в отдельности, словно речь идет о штанах и платьях, которые можно  наде-
вать по очереди.
   Оказывается, единоличное пользование личным сокровищем не только амо-
рально, но и подсудно, так как вызывает к жизни такие негативные качест-
ва, как жадность, зависть и, как следствие, страх потерять или не успеть
приобрести. Все эти отвратительные качества будто бы ослабляют общество,
делают его бесконтрольным и неуправляемым и отвлекают его от  общезначи-
мых задач.
   Коллективной психике ненавистно всякое индивидуальное развитие,  если
только оно не служит  целям  коллектива.  В  идеале  общество  оказалось
представленным в виде союза  равнозначных  индивидуумов,  единым  строем
идущих к намеченной этим же обществом цели.
   Неординарные, нестандартные, обладающие и обладанием  этим  уязвимые,
не укладывающиеся в рамки строя, строем построились, и  находились  даже
ликующие, искренне гордые принадлежностью к общему, а кому-кому, как  не
им, было знать, до чего же тяжело нести по жизни нестандартность,  сколь
неудобно и угловато сокровище, от которого они, несущие, может  быть,  и
сами с радостью отреклись бы, если бы знали, как это сделать:
   неординарность, однажды данная, не может исчезнуть сама или  по  воле
ее обладателя; ее, как крест, при-ходится нести, даже  если  крест  этот
кажется слишком тяжел. Хотя мне и приходилось слышать версию о том,  что
наличие креста сопровождается в обязательном порядке  неким  количеством
сил, необходимых для его несения, что кто-то свыше следит за тем,  чтобы
всякая ноша оказалась по силам... Но это спорно, спорно...
   Гарсон скептически относится к моей позиции, он считает, что  следует
идти за большинством, даже если уверен в его неправоте, потому  что  об-
щепринятые взгляды не дают прорастать семенам раздора. Он  считает,  что
общественное спокойствие куда важнее самой что ни на есть гениальной ин-
дивидуальной идеи и что если расчленить коллективную массу на  отдельные
особи, то окажется, что всякая особь, соблюдая  правила  игры,  остается
между тем самодостаточной. Он даже уверяет меня, что  личность,  скрытая
под покровом коллектива, имеет больше шансов на выживание,  нежели  лич-
ность одинокая и тем самым открытая для нападений; и если личность  име-
ет, что сохранить в себе, то это значительно проще сделать,  прикрываясь
общественными идеями; и что я, претендующий на звание  личности,  должен
быть благодарен создателям учения, дающего мне надежный способ для выжи-
вания. Я пробовал возразить ему, что одиночество - естественное свойство
личности, что при утрате одиночества личность автоматически переходит  в
состояние коллективности и тем самым себя - как личность - уничтожает. И
уж с чем я совсем не могу согласиться, так это с необходимостью  общест-
венного пользования мною. Чтобы не слишком сильно ранить самолюбие  Гар-
сона, я признал, что, возможно, в его рассуждениях есть толика  здравого
смысла, но все-таки я горд тем, что мой голос не  прозвучал  в  ликующем
хоре, что я не доверил себя общественным оценщикам и не примкнул к  при-
меряющим чужие одежды из чувства брезгливости к чужому.
   Конечно, надо признать, что я нахожусь в более выгодном, нежели  дру-
гие, положении: у меня есть Дом. Возможно, что именно этот  факт  сыграл
решающую роль в выборе мною позиции по отношению к учению. Возможно,  не
имей я такого надежного убежища как мой Дом, я не сумел бы противопоста-
вить себя остальным, и теперь не имел бы повода для тщеславного  пренеб-
режения. Если мой Дом несовместим с миром, в котором я вынужден жить, то
я перенесу этот мир в мой Дом и буду жить в нем.
   "Твой Дом - твоя крепость", - говаривала тетушка, родная сестра  моей
матери, от которой я и получил в наследство Дом. Тетушка  носила  черные
кружевные митенки и уверяла, что руки в перчатках напоминают  ей  птичьи
лапки. "Ты царь - живи один", - говорила она и царапала кружевом мои ще-
ки. В своем саду (а у тетушки имелся когда-то маленький  садик)  тетушка
безжалостно выпалывала все, кроме двух-трех растений, чем-то ей  пригля-
нувшихся, и жаловалась знакомому садовнику, что,  несмотря  на  активный
уход, растения ее чахнут и гибнут, чахнут и гибнут... Садовник, знамени-
тый своей практикой, посоветовал тетушке быть терпимее к многообразию  и
не пытаться вычленять отдельные особи,  дабы  не  нарушать  естественную
гармонию множественности. Тетушка к совету не прислушивалась и продолжа-
ла настойчиво выпалывать свой садик, пока он не  превратился  в  кусочек
пустыни.
   - Кому, как не тебе, унаследовать этот Дом, если ты умудрился унасле-
довать у нее все остальное? - скептически поджимала губы моя мать, пере-
водя ревнивый взгляд с моей фотографии на тетушкину. У нее  всегда  были
нелады с тетей. - По крайней мере, сумей не закрыться в нем наглухо. Ес-
ли не сумеешь держать распахнутыми двери, то приоткрой хотя бы форточки.
   Я объяснял, что если мой Дом и имеет какое-то значение,  то  исключи-
тельно благодаря наглухо закрытым дверям и окнам, и осторожно  напоминал
ей, что и у нее есть свой маленький Домик, в котором по вечерам она  за-
лизывает свои раны.
   - Уж если ты хочешь быть до конца объективным, - обижалась она,
   - то упомяни и о тех, кто совсем, совсем не имеет Дома, а между  тем,
они как-то справляются со своей жизнью.
   Так не бывает. Такого не может быть никогда. Никто не  может  донести
себя до конца в целости и сохранности без хотя бы хлипкого, хотя бы кро-
хотного, хотя бы призрачного Домишечки. Чем больше Дом, чем  крепче  его
стены, тем безопасней чувствует себя тот, кто в нем укрылся.
   А ведь бывало, бывало - в хрупкой моей юности - то по нечаянности, то
из отчаяния я ломал стены моего Дома, но после с особым старанием  латал
проемы и замазывал трещины и удивлялся беспечности сверстников,  безала-
берно, бесталанно использующих  строительный  материал  на  младенческие
глупости.
   Мой Дом огромен. Я и сам до сих пор не обошел его целиком  -  слишком
много в нем глухих коридоров, занимательных тупичков, странных комнат  и
таинственных кладовочек. Иногда перед сном, для моциона, я гуляю по  До-
му, нарочно выбирая незнакомые мне закоулки. Я  почти  всегда  плутаю  -
просто удивительно, как легко заблудиться в этом Доме даже мне,  хотя  я
знаю его лучше, чем кто-либо другой.  Но  обычно  я  довольствуюсь  дву-
мя-тремя привычными комнатами, в которых знаю все на ощупь и даже по ве-
черам, при слабом мерцании свечи  безошибочно  нахожу  все  необходимое.
Гарсон удивляется точности и ловкости  моих  действий  в  пределах  этих
апартаментов, его восхищает выразительная  лаконичность  моих  движений,
когда мне нужно что-нибудь найти или достать. Он,  в  отличие  от  меня,
почти не блуждает в лабиринтах переходов и лестничных пролетов,  связую-
щих разные этажи Дома, но неуверенно чувствует  себя  в  моих  комнатах.
Когда ему по долгу службы приходится пройти в другое крыло Дома, преодо-
лев при этом бесчисленное количество подъемов, спусков и лазеек,  я  ис-
пользую любой убедительный довод, чтобы увязаться за ним. Я догадываюсь,
что мое общество не приводит его в восторг, но он, словно чувствуя,  как
необходимы мне наши прогулки по Дому, снисходительно  соглашается  взять
меня с собой. Эти прогулки важны для меня еще и потому, что, следуя друг
за другом по темным коридорам, мы легче беседуем, - напряженное взаимоп-
роникновение при непосредственном нашем общении, когда мы
   - глаза в глаза - пытаемся обозначить наши позиции, не  способствует,
на мой взгляд, нашему сближению: мы слишком разнимся. Со  стороны  может
показаться, что между нами конфликт, но это впечатление обманчиво.  Пош-
лый, банальный конфликт! Если бы я мог это себе позволить! Если бы я мог
позволить! Парадокс в том, что между нами нет и не может быть конфликта.
Хотя и понимания, или, на худой конец,  обыкновенного  терпения  друг  к
другу тоже нет. Я сам виноват, я виноват, я слишком откровенен с ним,  я
ничего не скрываю от него из того, что составляет мою суть.  Конечно,  у
меня есть оправдание чрезмерной моей доверчивости: могу же  я,  оберегая
себя от других за стенами Дома, позволить себе отдушину  и  выговориться
перед собственным Гарсоном! Я позволял ему заглядывать в самые  отдален-
ные закоулки моей души, не догадываясь, что он, словно зеркало, копирует
их, выдавая впоследствии за свои. Мне следовало  быть  осторожней  и  не
позволять так откровенно разглядывать себя, стоило иногда, используя ка-
муфляж, кое-что прятать от его любопытных глаз.
   Однажды во время прогулки по Дому (Гарсон шел  впереди)  я  вы-сказал
ему свои претензии по поводу неуважительного его отношения к моим попыт-
кам маскировки, не совсем, может быть, удачным с точки  зрения  опытного
наблюдателя, но, тем не менее, претендующим на уважительное к себе отно-
шение.
   - Все это не более чем демагогия, - возразил Гарсон.  -  Использовать
маскировочные средства удобно, когда прячешься от себя. Для  других  ваш
маскировочный халат лишь платье голого короля. На самом деле человек та-
ков, каким его видят другие, или, если выразиться  иначе,  другие  видят
его таким, каков он на самом деле. Конечно, вы можете сделать  вид,  что
на ваш счет обманулись и вы совсем другой, чем кажетесь,  но,  поверьте,
никто даже и не заметит ваших стараний. Для всех вы то, что и есть, - не
больше и не меньше...
   То, что я есть, - бесценно. Не больше и не меньше.  Да,  я  бесценен,
хотя никто, даже моя экономка, не желает этого признать,  а  мой  Гарсон
демонстрирует свое презрительное ко мне отношение. Да, я бесценен. Я бе-
русь это утверждать вопреки всем ханжески поджатым  губам  и  лицемерным
взглядам. Я бесценен - и никто (никто!) не сможет заменить меня ни в од-
ну из минут моей никому не интересной жизни.
   Я не знаю, когда Гарсон появился в Доме. Возможно, что к моменту мое-
го вступления во владение Домом он уже был там, хотя я и не помню, чтобы
тетушка упоминала когда-нибудь его имя. Зато я помню, как моя мать неод-
нократно повторяла, что тетушка не в ладах со своим вторым "я".  Возмож-
но, что под этим вторым "я" подразумевался именно Гарсон.
   Положа руку на сердце, я должен признать тот факт, что не могу  отка-
зать себе в некотором снобизме по отношению к  Гарсону.  Я,  уважая  его
достоинства, возможно, не менее значимые, нежели мои, не могу не обозна-
чить границ, разделяющих нас. Тайное раздражение и даже негодование Гар-
сона, натыкающегося то и дело на эти границы, -  одно  из  удовольствий,
какое я могу себе позволить. Иногда Гарсон пытается сопротивляться и ос-
паривать свои права на положение в моем Доме. Это забавляет меня  и  од-
новременно заставляет быть все время начеку: идея, выношенная до  выска-
зывания вслух, выходит за рамки безобидного  предположения.  Я  стараюсь
сразу ставить все на свои места, не давая ему  повода  заметить  во  мне
слабину, но надо признать, что Гарсон оказался не слишком  понятливым  и
толковым учеником, он просто за пятки меня хватает, не  позволяя  ни  на
минуту расслабиться.
   2.
   За завтраком (яйцо всмятку, свежий хлеб, мед и масло) Гарсон за  дру-
гим концом стола с особенно загадочным выражением на лице поглядывает на
меня и поливает хлеб прозрачным медом, прежде чем подать его мне.  Медо-
вые капли капают на предусмотрительно подложенный  кусочек  хлеба,  и  в
них, как в маленькие лупы, видны хлебные хребты и кратеры. Гарсон  акку-
ратен, он очень аккуратен.
   Длинными, такими длинными, что они кажутся неестественными,  пальцами
он изящно прикасается к предметам. Я не  помню,  чтобы  он  когда-нибудь
что-нибудь уронил или разбил, хотя он часто жонглирует, манип