глубокие ущелья, разделяющие их, а с востока широкая и
быстрая река - все облегчало защиту Киева. В лесистых долинах и оврагах
можно было скрывать засады.

Еще при первых князьях киевляне обнесли город прочной деревянной стеной.
Широкие срубы ставились один на другой и наполнялись камнями. Получилось
укрепление, которое не разрушишь никакими стенобитными машинами.

Трое ворот было в городской стене. От северных начиналась дорога на Галич.
Из Лядских, ведущих на юг, нельзя было далеко уйти, там пролегала "ляда" -
пустошь, заросли, болота. Из западных ворот, самых оживленных, шли пути за
рубеж.

Лодка причалила к берегу Подола.

Подол - низменная часть города - располагался по Днепру выше Горы, и его в
ту пору еще не ограждала стена. В случае нападения врагов жители Подола
бросали дома и, захватив самое ценное имущество, бежали на Гору, под защиту
крепости.

Подол населяли ремесленники: гончары, кожевники, столяры, оружейники. Люди
одного ремесла тяготели друг к другу, селились рядом, и так возникали
слободки Гончарная, Кожевная, Оружейная. В Гончарной жужжали круги, на
которых формовались горшки, кринки, блюда и иная посуда. Кожевная встречала
посетителей резкой вонью гниющих шкур, а в Оружейной слободе раздавался
перестук и перезвон молотков и молоточков, кующих пластины для лат и кольца
для кольчуг.

Дом Пересвета был выше и обширнее соседних домов. Двор устилали плотно
уложенные плахи [плаха - толстая доска]. Жилье состояло из большой, хорошо
убранной светлицы и терема - владения Нади и ее матери Софьи. Над домом
поднималась надстройка - одрина, где спали хозяин с сыном. Отдельный ход
вел в мастерскую с земляным полом. Там в углу был устроен горн с кузнечным
мехом для раздувания пламени.

Пересвет в бархатном кафтане встретил гостей на крыльце, как этого требовал
обычай. Троекратно облобызавшись с рыбаком и сердечно обняв Зорю, оружейник
повел их в горницу, где хлопотали Софья и Надя.

В переднем углу под иконами стоял стол под белой скатертью, уставленный
яствами и питиями. Вдоль стен тянулись не лавки, как в бедной хате Стоюна,
а широкие резные лари, покрытые холстом; в них хранились пожитки хозяев.

Полная низенькая Софья поклонилась Стоюну до земли, а потом стала горячо
целовать сконфуженного Зорю.

- Ненаглядный ты мой, сокровище мое! - выпевала она в перерывах между
поцелуями. - И какой же отец, какая мать породили тебя, такого доброго,
такого смелого?!

- Парень как парень, - спокойно отозвался Стоюн. - Не так давно приходилось
драть его лозой за всякие проказы...

Зорины щеки запылали от стыда, и он смущенно поглядывал на Надежду, такую
же белокурую и круглолицую, как брат.

Пересвет и его жена стали усаживать гостей за стол.

Угощение было изобильное: жареный поросенок под луковым соусом, утка с
пареной репой, отварная осетрина, пироги с морковью и свеклой, каша
пшенная, каша гречневая с молоком, свежие огурчики, мед сотовый.

Хозяин посадил Стоюна по правую руку от себя, а Зорю по левую и подкладывал
им самые лучшие куски. Но для Стоюна главной приманкой на столе были не
яства, а пития. Оружейник не обманул Стоюна, приглашая его в гости. Мед у
него действительно был такой, что не посрамил бы и боярского пира.

После двух чар новые друзья заговорили такими повышенными голосами, что
молодежь поняла: ей тут не место. С одобрения хозяйки Неждан и Надя повели
Зорю на берег Днепра, а взрослые остались возле сулеи с медом.

Обычная сдержанность оставила рыбака. Волнуясь, он рассказывал Пересвету о
той страшной ночи, когда лишился жены.

- Уж как же мне горько, друг, - говорил Стоюн, - как пусто без Ольгушки!
Ведь она знаешь какая была!.. Утром взглянет на меня своим ясным взором, и
мне целый день - праздник. Худо мне без нее, Пересвет, худо!..

Оружейник пытался утешить Стоюна.

- Все от бога, - говорил он, - на все его святая воля.

- За что же он так наказал меня?! - взъярился рыбак. - Али я ему не
молился, не ставил свечки перед иконами? Злое дело он надо мной сотворил!..

- Молчи, а ты молчи! - испуганно перебил оружейник. - Еще больше на себя
беды накличешь. Дети ведь у тебя!

Новые знакомцы осушали чару за чарой, а потом их головы бессильно упали на
стол, и гулкий храп огласил горницу.

Был поздний вечер, когда Зоре удалось вызволить отца из гостей. Стоюн,
несмотря на опьянение, сидел в челноке твердо, но его затуманенному
сознанию представлялось, что он каким-то образом выручил жену из плена. И
он обращался к ней заплетающимся языком:

- С-слышь, Ольгуша?.. М-мы без т-тебя так г-горевали, т-так г-горевали... А
т-теперь в-все с-слава б-богу...

И он вдруг оглашал темную гладь Днепра громкой песней.

На другой день Стоюн спросил у сына:

- Ну как, много я начудил вчера?

- Всякого было, батя, - уклончиво отвечал Зоря.

- Что ж, грех да беда на кого не живет, - хмуро молвил рыбак. И вдруг
улыбка озарила его суровое лицо: - А мед у Пересвета хорош, ах, хорош!..

Глава десятая. ЛЕТОПИСЕЦ ГЕРОНТИЙ

В следующее воскресенье, отпросившись у отца, Зоря явился на Подол
спозаранку. Он оставил челнок под присмотром деда-кожевника, удившего рыбу,
и направился в знакомый дом. Неждан бросился к приятелю с радостью, а
Надежда ехидно посмеивалась над горячностью их встречи. Сказать по правде,
девушка обращала бы гораздо больше внимания на красивого смуглого рыбака с
орлиным носом и синими глазами, если бы на нем вместо холщовой рубахи и
портов было бархатное полукафтанье, на ногах сафьяновые сапоги, а на голове
соболья шапочка с соколиным пером.

Мать давно уже уверила Надю, что благодаря необыкновенной красоте ей
суждено выйти за боярского, а то и княжеского сына, и такими разговорами
вскружила девчонке голову.

Приятели отправились на Гору. Прежде всего Неждан решил показать другу
старейшую и красивейшую киевскую церковь - Десятинную [она была названа так
потому, что Владимир на ее построение и содержание отдавал десятую часть
своих доходов]. Это была первая каменная церковь на Руси. И воздвиг ее
князь Владимир после того, как окрестил народ в христианскую веру.

Семь лет строили храм греческие мастера по царьградскому образцу. Такого
великолепного сооружения еще не было на Руси. Материалом для постройки
послужил квадратный тонкий кирпич с толстыми прокладками прочного цемента.
Двадцать пять золоченых глав венчали храм; к центральной его части
примыкали четыре придела [придел - церковь меньшего размера, пристроенная к
главной].

Красоте постройки отвечало ее внутреннее убранство: резные беломраморные
колонны, карнизы, мозаичный пол из кусочков цветного мрамора, яшмы,
малахита.

Дивное устройство собора восхищало русских людей и приезжих из других
стран.

Зоря и Неждан обошли кругом это великолепное строение и направились в храм.

Приятели застали конец церковной службы. Миновав паперть, где рядами сидели
нищие, Зоря и Неждан вошли в церковь. Ее сумрак не в состоянии были
рассеять высокие узкие окна с разноцветными стеклами, но много света давали
сотни свечей, горевших у образов и в подвешенных к куполу паникадилах
[паникадило (греч.) - висячая люстра или подсвечник с большим количеством
свечей].

Народа в церкви было не очень много. С того времени, когда князь Владимир
Красное Солнышко объявил христианство государственной религией [988 год],
прошло больше четырех десятилетий, но греческая вера не успела укорениться
на Руси.

В деревнях и маленьких городах еще сохранялось язычество, в капищах [капище
- языческий храм] стояли идолы, и люди приносили им в жертву кур и овец.
Даже в стольном Киеве - огромном городе - среди молельщиков преобладали
люди среднего возраста и молодежь; старики и старухи оставались верны
прежним богам.

Прозвучали заключительные возгласы священника. Обедня кончилась, народ
повалил из церкви. Вышли и два друга.

- Куда теперь меня поведешь? - спросил Зоря.

Неждан задумался, а потом сказал:

- Знаешь что, Зорька, пойдем-ка мы с тобой в Георгиевский монастырь, я
давно у дяди не был.

- У дяди? А что там делает твой дядя? - удивился Зоря.

- А он монах, - пояснил Неждан. - Это отцов брат. В миру его Громом звали,
а ныне он Геронтий... Да, послушай, все забываю спросить, как твое крещеное
имя?

- Мое? - Зоря застеснялся. - Мое крещеное плохое. - И парнишка по складам
выговорил: - И-у-ве-на-лий.

- Ой-ой-ой! - Неждан свистнул. - Натощак и не вымолвишь! Еще Венька ничего,
а уж И-ве-у... Нет, не скажу! Это кто ж тебя так нарек?

- Батя попов не любит, не хотел нашему рыбу даром давать. А поп все серчал
на него и баял: "Ну, будешь меня помнить"! Вот я и пошел с таким имечком.

- Ну, это все пустое! - рассмеялся Неждан. - Ты для меня завсегда будешь
Зорька, а я тебе Нежданка... Ну, пошли к дяде!

- А он не осердится, что мы без зову пришли? - робко спросил Зоря.

- Ну нет, - уверенно молвил Неждан. - Он не таков. И хоть всему Киеву
известен, а любого человека во всяк час с нуждой примет. Его за
справедливость повсюду уважают.

Зоря заколебался. Идти ему, сыну простого смерда, к такому знатному
человеку?.. Друг насмешливо посмотрел на него.

- Да что ты боишься, чудак?

Зоря нехотя пошел за Нежданом.

Как видно, летописец в монастыре пользовался большим уважением. Не в пример
прочим иноческим каморкам, его келья была обширная, теплая, с окном,
выходившим на юг. В ней удобно было заниматься чтением и письмом.

Неждан постучал в дверь и сказал уставные слова:

- Во имя отца, и сына, и святого духа!

- Аминь! - раздалось из кельи.

- Дома! - обрадовался племянник. - А то по месяцу его не бывает: в другие
города уезжает.

- Зачем? - удивился Зоря.

- Про разные дела узнађт, что там случились, и в летопись записывает.

Неждан и Зоря вошли, до земли поклонились обитателю кельи. Геронтий был уже
стар, но еще бодр и прям, с величавой осанкой. В монахи он ушел в юности,
прельщенный возможностью изучить книжную премудрость. Это ему удалось, и
теперь он славился в Киеве как один из первых грамотеев и единственный
летописец. Геронтий ни перед кем не унижался, даже с большими боярами
держался как равный, зато с низшими старый монах был неизменно приветлив в
обращении.

- А, это ты, Василий, - ласково сказал Геронтий, увидев племянника. - Всђ
ли дома подобру-поздорову?

- Все ладно, - ответил парень. - Батюшка с матушкой велели тебе кланяться.
- Неждан снова поклонился.

- За привет спаси бог. Это кто же с тобой?

- Это друг мой на всю жизнь. Без него меня на дне речном раки бы ели.

И Неждан рассказал о том, что недавно случилось с ним на реке. Монах
горестно изумлялся, вздыхал. Закончив свой рассказ, Неждан промолвил:

- А мы с Зорькой пришли посмотреть, как ты летопись пишешь.

- Вот что вам желательно увидеть, отроки? Се - доброе желание, и я вас
удоволю.

Геронтий снял с полки пергаментный свиток, баночку с чернилами, отточенное
гусиное перо. Он развернул свиток на столе, прижав его сверху и снизу чисто
вымытыми камешками, и шутливо сказал, обмакнув перо в чернила:

- Какое же памятное событие запечатлеет в сей день мое перо? Не то ли, как
некий неразумный отрок искушал судьбу худыми деяниями и за то чуть не
принял безвременную кончину?

Неждан покраснел и умоляюще пробормотал:

- Не надо, дядя, не надо, я ведь больше не буду!

Геронтий добродушно рассмеялся.

- Попугал я тебя, чадо. Невместно было бы заносить такое в летопись, где
повествуется о событиях важных в жизни народной. Вот я как раз приступаю к
рассказу о том, как печенеги разорили о прошлом годе княжью вотчину
Черторый...

Зоря так и замер, прислушиваясь. А монах медленно читал появлявшиеся на
пергаменте строки:

- "Лета от сотворения мира в шесть тысяч пятьсот тридцать осьмое в месяце
травне, набежали злые нехристи на вотчину Черторыйскую, яже расположена в
четырех поприщах от стольного града Киева. И бысть тамо разорение велие и
погибель, и вопль, и стон людской..."

Зоря не выдержал и всхлипнул.

Удивленный Геронтий спросил племянника:

- Что подеялось с отроком?

- Его матушку родимую неверные при том набеге увели.

- Ах, горемычный!.. - вздохнул старик и стал утешать Зорю.

Успокоившись, тот робко спросил монаха:

- Скажи, отче святый, эти черненькие закорючки тебе одному ведомы?

- Как - мне одному? - удивился Геронтий. - Их всякий грамотный поймет.

- Так, значит, по ним другие люди скажут те же самые словеса, что ты сей
час произносил?

Зоря впервые в жизни близко видел книгу.

- Коли бы не так, зачем бы я тратил на оное занятие отпущенную мне господом
недолговечную жизнь? - просто ответил Геронтий. - И век пройдет, и два, и
более, но когда житель будущих времен возьмет мой свиток, он узнает о
минувшем так же верно, как ежели бы я ему собственными устами рассказал.

Зоря слушал старика с горящими восторгом глазами.

Глава одиннадцатая. ДВУЛИКИЙ АНДРОКЛ

Ювелир Андрокл, купивший Ольгу и Ондрея Малыгу, не был хорошим человеком.
Жадный, завистливый на чужое добро, он выше всего на свете ценил богатство
и пробивался к нему любыми путями. Но Андрокл был рачительным хозяином,
берег свое имущество, а рабы составляли не последнюю его часть.

Рабов у ювелира было до полутора десятков; некоторые из них обзавелись
семьями. Четверо, искусные мастера, работали в его эргастерии под
присмотром сурового старика Феофила. Остальные рабы и рабыни занимались по
хозяйству: кто в пекарне, кто в конюшне, кто по двору и дому. Их содержали
в строгости, но хорошо одевали, сытно кормили, не изнуряли работой.

Андрокл был видным членом цеха [цех - в средние века объединение мастеров
одного ремесла] аргиропратов и даже питал честолюбивую надежду стать его
выборным старейшиной. А для этого надо было поддерживать свою добрую славу.
Андрокл не хотел, чтобы по городу разнеслась молва, что он экономит на
содержании своих рабов. И Андрокл отказался от такой экономии, тем более
что она была бы невелика.

Андрокл, как большинство его собратьев аргиропратов, занимался
ростовщичеством. Царьградские ростовщики были беспощадны. Они даже мертвых
должников выкапывали из могил под предлогом взыскания долга. Можно ли
придумать худшее надругательство над человеком!

С совиной физиономией, с полными бритыми щеками Андрокл был двуликим, как
некогда римский бог Янус [один из древнеримских богов. Ему был посвящен
первый месяц года януарий (январь). Изображался с двумя лицами, обращенными
в разные стороны; одно лицо было злое и мрачное, другое улыбалось]. Своим
домом он правил, как справедливый и добродушный хозяин, и наказывал челядь
только за серьезные провинности. А в отдельной комнате своего эргастерия,
где он вел деловые разговоры с клиентами, он становился другим человеком -
несговорчивым, жестоким.

Немало приходило к Андроклу легкомысленных людей, особенно из тех, кто брал
взаймы в счет будущего наследства. Расточители чужого богатства, не читая,
подписывали векселя.

Из должников самую большую выгоду Андроклу приносил Евмений, настоятель
церкви Влахернской богоматери [этот храм, один из самых почитаемых в
Царьграде, был построен еще в V веке нашей эры], находившейся в северной
части города, у Золотого Рога.

Это место, значительное и доходное, досталось Евмению не за его заслуги, а
потому, что за него похлопотал дядя - великий сакелларий [великий
сакелларий (греч.) - духовный сановник при патриархе, осуществлявший
верховный надзор за денежным хозяйством монастырей] Гавриил.

Евмений любил устраивать богатые пиры, на которые собирал городскую знать.
Очень много денег он проигрывал на скачках. Церковных доходов на такую
разгульную жизнь не хватало, и приходилось занимать у ростовщика.

Ольга привыкала к своему новому положению. Ее хозяйка Доминика, стройная
маленькая женщина, портила свое красивое лицо чрезмерным употреблением
притираний: гречанка румянила щеки, белила лоб и подбородок, красила губы,
брови, ресницы.

У маленького Стратона няньки менялись часто. Последняя из них, египтянка,
плохо смотрела за ребенком, и тот чуть не попал под карету во время
прогулки. Египтянку продали на плантации, и ее место заняла Ольга.

Горькая участь забросила в дом ювелира представителей разных племен. Здесь
были арабы, персы, фракийцы и даже негр из знойной Африки. Они объяснялись
между собой на ломаном греческом наречии, и Ольге на первых порах пришлось
трудно. Но постепенно она начала запоминать греческие слова. Ольга узнала,
что Доминику надо звать "деспоина" - госпожа, а хозяина - "деспотес".
"Мегас" означало по-гречески большой, а "микрос" - маленький. Потерянную
родину надо было называть "патрис"... Слыша вокруг себя только греческую
речь, Ольга вскоре и сама начала разговаривать по-гречески.

Глава двенадцатая. ПИСЬМО НА РОДИНУ

Андрокл ездил в свой эргастерий верхом. Ювелира в его поездках сопровождал
Ондрей Малыга.

Ювелирный ряд располагался в центре города, невдалеке от Амастрианского
форума. Привязав свою и хозяйскую лошадь к коновязи, дед Малыга в полном
покое проводил день и наблюдал за прохожими. С утра до вечера шли по улице
напомаженные франты и уличные попрошайки; упитанные монахи и тощие
подмастерья, посланные хозяевами по делу; наемные солдаты императорской
гвардии и франкские рыцари; женщины легкого поведения и болтливые
горожанки; водоносы и точильщики ножей... И конечно, среди этого потока
были разноплеменные рабы, которых в Царьграде насчитывалось больше, чем
свободных граждан. А среди рабов Малыга высматривал своих, русских. И
какова была его радость, когда удавалось увидеть в уличной толпе земляка и
вызвать его на разговор!

Огромному большинству русских невольников в Царьграде жилось далеко не
сладко. И, возвращаясь вечером на Псамафийскую месу, Ондрей пересказывал
Ольге все, что ему удалось узнать.

За несколько месяцев Ондрей и Ольга научились говорить по-гречески. Нянька
рассказывала питомцу сказки. Закрыв глаза, она гладила шелковистые волосы
мальчугана, и казалось ей, что это маленький Зоря...

Стратон полюбил ласковую няню. Он звал ее мамой и требовал, чтобы она
называла его сыночком. Ольга говорила мальчику:

- Твоя мама - Доминика.

Но Стратон, серьезно глядя на няньку преданными глазами, отвечал:

- Доминика - госпожа, а не мама.

И это действительно было так. Доминика, появляясь в детской, притрагивалась
к щеке мальчика накрашенными губами, равнодушно справлялась о его здоровье
и спешила на какой-нибудь праздник.

Прошло четыре месяца плена. Однажды Ондрей появился вечером взволнованный.
Едва встретив Ольгу, старик вскричал:

- Дурак! Ох, какой я дурак!

- За что, деду, себя ругаешь? - спросила Ольга. - Али что неладное
сотворил?

- Сотворил, доченька, ох, сотворил!..

Немного успокоившись, Малыга объяснил Ольге:

- Прознал я от черниговца Кутерьмы, что можно было с нашими гостями, кои
сюда приезжают торговать, послать весточку на Русь.

Ольга встрепенулась, кровь прихлынула к ее бледным щекам.

- Так надо же послать, деду! - умоляюще сказала она.

- Опоздали! Голубка моя, опоздали! Все из-за меня, старого дурня! Купцы,
что в Царьграде нонешний год торговали, уже домой съехали. Путь-то знаешь
как далек. Придется теперь ждать следующего лета...

И они ждали в томительном нетерпении. Когда наступила весна, Ондрей по
воскресным дням отпрашивался у хозяина и ходил на рынки, где, по слухам,
торговали русские гости. Старик начал розыски в середине травня, хотя
прекрасно понимал, что раньше половины лета караваны никак не попадут в
Царьград. Но так быстрее проходило время.

Ондрею Малыге клиенты Андрокла не раз поручали сторожить лошадей, а уезжая,
давали старику обол-другой.

Малыга после первого такого случая протянул хозяину медяки:

- Вот, получил за присмотр над конем. Ты возьмешь али домоправителю отдать?

Даже черствого ростовщика Андрокла тронула такая честность, и он с улыбкой
сказал:

- Бери себе эту мелочь. Аргиропрат Андрокл не настолько беден, чтобы
присваивать заработки своих рабов.

Обычно на эти оболы стари