прятаны  наши  мечи,  лежал  у  его  ног.  Где-то
неподалеку не менее сотни гончих  гнали  оленя,  и  их  лай  заглушил  уже
смолкавший гул пира.
   Потом послышался вопль тоски и отчаяния - надеюсь, мне никогда в  жизни
больше не придется услышать такое! - и появился бегущий человек. Венок  из
цветущих растений наполовину свалился у него с головы, а в руке он  держал
один  из  тех  огромных  ножей,  которыми  пользовались  жрицы  во   время
жертвоприношения. Было уже очень темно, однако мне показалось, что человек
этот весь в крови. Гиппоклис сразу вскочил, словно желая остановить его, и
тут же получил удар в живот кривым ножом. Все это  произошло  так  быстро,
что я, точно завороженный, смотрел, как Гиппоклис мертвым сползает к  моим
ногам, стащив с моей головы праздничный венок.
   Дюжина кинжалов сразу вонзилась в его убийцу; толпа  сомкнулась  вокруг
нас, и я сразу потерял из виду чернокожего и остальных.
   Потом мне показалось, что я целый век искал их,  но  так  и  не  нашел.
Поняв, что уже занимается новый день, я, совершенно измученный и до  конца
так и не протрезвевший, решил вернуться в дом  Киклоса.  Несколько  раз  я
здорово споткнулся, но упал лишь однажды, налетев на умирающего раба.
   Он, как и я, тоже был в венке  из  цветов;  венок  валялся  в  пыли  на
расстоянии вытянутой руки от упавшего. Хотя изо рта несчастного  струилась
кровь, он все еще пытался мне что-то сказать - то ли просил  прощения,  то
ли хотел о чем-то предупредить, то ли еще что-то, а может, просто просил о
помощи. О боги, с какой радостью я помог бы ему! Ведь я узнал его, пытаясь
остановить кровь и вытащив беднягу из тени на лунный  свет!  Это  был  тот
самый раб, который управлял четверкой серых коней,  принадлежавших  царице
Горго. Я не сделал ему ничего дурного, но  воспоминания  о  его  последних
минутах до сих пор не дают мне уснуть.
   Вернувшись, я узнал, что  однорукий  спартанец  и  другие  молодые  его
соотечественники заставили чернокожего,  детей  и  Аглауса  покинуть  пир,
угрожая наказать  их  в  соответствии  с  законами  Спарты,  если  они  не
подчинятся.
   Похоже, меня обложили со всех сторон.



ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ


38. ПИФИЯ

   Жрица этого дельфийского бога очень молода. И кажется доброй.
   Я написал это и не знаю, что  писать  дальше.  Однако  Кихезипп  и  моя
девочка-рабыня стоят и смотрят на меня.
   Они мои записи прочесть не могут, хотя грамоте разумеют. Если я  просто
так буду что-то царапать в этом свитке, они сразу догадаются и станут меня
бранить. Но о чем же мне все-таки писать и зачем? Моя девочка-рабыня спала
со мной. Когда мы проснулись, регент спросил, давно ли она моя  любовница.
Она сказала, что давно, но я-то знаю, что это неправда. Она просто боится,
что Павсаний пришлет мне мальчика.


   И снова они пристают ко мне, заставляя писать. Ио говорит, что я всегда
записывал аккуратно, а Кихезипп утверждает, что в письме легче  рассказать
о своем недуге - хоть ему, хоть самому Светлому богу, покровителю лекарей,
в чьем храме мы находимся. Вообще хорошо просто рассказать о своей жизни -
пусть даже папирусу, считает Кихезипп, ибо если мы сами себя слышим, то  и
боги нас слышат. Ерунда какая-то!
   Я спросил Ио, что же мне писать. Она  сказала:  все,  о  чем  помню.  А
хорошо я помню только одно: как мать целовала меня в детстве перед сном. А
потом, наверное во сне, я умер и отправился в  Страну  мертвых,  в  темное
царство под этими горами. Долго скитался я среди глубоких  пропастей,  где
таится ночная тьма, среди каменных глыб, воды и бесплодной земли. Я слышал
ржание коней Принимающего многих [Аида], а также - львиный рев. А вскоре я
каким-то чудом снова стал бродить по этой земле, и  сейчас  сижу  в  шатре
Павсания. Но я знаю: они еще придут за мной.
   Ио  сказала  мне,  как  ее  зовут;  я  считал  ее  своей  сестрой,  но,
оказывается, она  моя  любовница.  Остальные  -  регент  Павсаний,  Киклос
(спартанский архонт), Кихезипп, чернокожий со шрамом на  щеке,  его  жена,
сердитый  однорукий  Пасикрат,  неугомонный  Полос,  Амикл  и   Аглаус   -
составляют нашу довольно большую компанию. Есть и другие, имен которых  Ио
мне не назвала. В основном это рабы Павсания. Но теперь, при  ярком  свете
утреннего солнца, сюда собираются тысячи людей.


   Мы с Павсанием снова ходили в священную пещеру. Я пишу "снова",  потому
что, по словам Аполлония, мы здесь уже бывали, хоть я этого  и  не  помню.
Жрица храма сандалий не носит, и вообще здешние жрецы  никогда  не  должны
мыть ног. Я не мог отвести глаз от их ужасных ступней, и  регент  мне  все
это объяснил. Он сказал также, что спать они обязаны  на  земле.  Впрочем,
здесь  все  так  спят,  кроме  разве  что  самого  регента.  Мы  совершили
жертвоприношение, потом долго молились, потом омыли себя священными водами
- в общем, сделали все, что  велел  Аполлоний.  И  только  тогда  вошли  в
пещеру.
   Стены ее были влажны, а свод очень высок. У нас над головами была видна
узкая полоска почти черного неба. По ней я и понял, что  мы  находимся  не
совсем в мире людей: только что, когда мы стояли на склоне горы у входа  в
пещеру, небо было светлым, цвета лазури (а это лучший  из  всех  цветов!).
Здесь в священном очаге горели сосновые  дрова  и  стебли  белены.  Рядом,
окутанная сверхъестественным  мраком,  сидела  на  своем  треножнике  юная
пифия, скрытая от посетителей легким газовым занавесом. Аполлоний проводил
нас лишь до входа; Анох, проксен (*76) Спарты, ждал у него за спиной.
   - Мне была обещана победа, - сказал регент, - и  все  же  мой  возничий
болен; мало того,  охвачен  ужасом,  причины  которого  ни  он,  ни  я  не
понимаем. Что же мне делать?
   После этих его слов наступила полнейшая тишина, все так и  застыли.  Я,
например, и пальцем бы не смог шевельнуть. Даже  биение  сердца  более  не
отдавалось эхом у меня в ушах; я почти и не дышал. Точно издалека  донесся
голос пифии, звучавший удивительно монотонно и печально.
   В глубинах земли шевельнулся  питон  (*77).  Я  отчетливо  слышал,  как
шуршит его чешуя, как шипит воздух у него в ноздрях  -  но  все  это  тоже
доносилось будто издалека, пока вдруг голова  чудовища  не  показалась  из
щели прямо под хлипким треножником жрицы. Едва  различимый  во  мраке,  он
обвил пифию своими кольцами.
   Она дико вскрикнула, мы вздрогнули, и  жизнь  вернулась  к  нам.  Пифия
выбросила вперед руки, откинула голову назад так, что мне показалось,  шея
у нее вот-вот переломится, и из уст ее послышался голос регента  Павсания.
Ошеломленный, я взглянул на него, но он молчал, хотя вид  у  него  был  не
менее потрясенный.
   - Ты из царской  семьи,  царем  ты  и  будешь.  -  Таковы  были  слова,
произнесенные пифией.
   Но Аполлоний напомнил нам, что лишь жрец может понять откровения пифии,
и преподнес их нам в виде следующего стиха:

   Не самоцветы и не копья царей на трон возводят.
   И дерево, что взращено богами, не уничтожить смертным.
   Царица, хоть одень ее в лохмотья, царицей остается,
   За милосердие и доброту с лихвою ей богами воздается.

   Когда мы покинули священную пещеру, регент обратился ко мне:
   - Ты ведь понял слова пифии, Латро? Скажи мне, что она говорила.
   Испуганный, я спросил:
   - Откуда ты знаешь, что я их понял?
   - Потому что тебе знакомы слуги Великого бога и  потому  что  я  видел,
какое у тебя было лицо, когда Аполлоний преподнес нам свое толкование. Ну,
так что же сказала пифия на самом деле?
   Я повторил ему слова прорицательницы.
   - Истолкуй их сам.
   Я молча покачал головой, и он ударил меня по лицу с такой силой, что  я
чуть не упал.
   - Будь  же  мужчиной!  -  крикнул  он.  -  Когда-нибудь  ты  непременно
попытаешься убить меня за это оскорбление.
   Он говорил мне еще всякие гадости. Я всего не помню и не стал бы  этого
записывать, даже если б помнил, несмотря  на  требования  Кихезиппа  и  Ио
записывать все. Возможно, он бы снова  меня  ударил,  если  бы  верхом  на
жеребце не прискакал Полос.
   Увидев Павсания, он тут же соскользнул с коня:
   - Великий регент...
   Павсаний резко повернулся к нему.
   - Великий регент, когда мы были там, на севере, Латро все  время  ездил
верхом. Ему это очень нравилось. Я подумал, что может быть...
   В точности, как когда над  морем  пронесется  гроза  и  вновь  выглянет
умытое дождем солнце, гнев исчез с покрытого  шрамами  лица  Павсания;  он
улыбнулся и потрепал Полоса по каштановым кудрям.
   - Ты прав. Наверно, это ему не повредит. Латро, не хочешь ли покататься
на этом мешке с костями?
   Я покачал головой.
   - И все-таки тебе придется это сделать. Что за дохлятина, Полос! Где ты
только нашел такого доходягу?
   - Это конь моего дяди, господин мой. Он очень хороший, честное слово!
   - Конь высокочтимого Амикла? В  таком  случае  не  стоит  быть  к  нему
слишком строгим. - Павсаний осмотрел зубы коня. - Но ведь он стар,  Полос!
Ему, по крайней  мере,  лет  тридцать.  Слишком  стар  для  такой  работы.
Садись-ка на него, Латро.
   Полос встал на четвереньки, чтобы я мог использовать его как  подножку,
отчего у меня возникло желание дать ему пинка. Как  только  я  оказался  в
седле, он сказал:
   - Я побегу рядом, великий регент. Не  беспокойся,  с  Латро  ничего  не
случится.
   - Что ж, хорошо!
   Я отпустил поводья, думая, что конь пойдет шагом (если вообще  надумает
тронуться с места), но, к  моему  удивлению,  он  понесся  стрелой,  точно
беговая лошадь. Миновав дорогу, он нырнул под деревья и помчался дальше по
склону холма, так что Полос и Павсаний остались далеко позади.  Я  натянул
поводья, и сразу же старый конь замедлил свой бег и пошел  шагом.  Я  чуть
отпустил поводья, и он заржал - мне показалось, что я слышу в этом  ржании
человеческую речь. Конь явно благодарил меня.
   - Пожалуйста, ступай медленнее, если хочешь, - сказал  я  ему  и  начал
смотреть на сосны и лавры вокруг. Мне казалось, что я вижу даже их  корни,
сокрытые глубоко в земле и похожие на жадные пальцы, которыми  они  ломают
кости мертвецов...
   Вскоре к нам присоединился  гнедой  конек  без  седока,  которому  явно
нравилось общество старого  коня.  Вскоре  тропа  -  я  по-прежнему  ехал,
отпустив поводья, - поползла вверх, но мы тоже, в общем-то, ползли, и  мне
показалось, что подъем занял очень много времени.
   Наконец мы добрались до  небольшого  храма,  построенного  из  местного
известняка. В храме возвышалось мраморное изваяние Девы с луком,  а  рядом
стояла живая женщина, ничуть не менее прекрасная. И она протянула  ко  мне
руки.
   - Слезь с коня, Латро. Нам с тобой нужно поговорить. Аглаус, позаботься
о наших гостях.
   Мой беззубый слуга, которого я сперва не заметил, вышел из-за колонны и
взял под уздцы моего коня и увел прочь. Молодой жеребец поскакал  за  ними
следом.
   - Тут неподалеку есть родник, - сказала жрица. - Аглаус может  принести
тебе воды, если хочешь. Однако, кроме воды,  увы,  нам  нечего  предложить
тебе. Ты не захватил с собой свою книгу?
   Я покачал головой.
   - Жаль. Мы будем говорить о серьезных вещах. Я пока не могу начать - не
все еще прибыли, - но ты должен пообещать мне, Латро, что  сразу  запишешь
все, о чем здесь будет говориться. Мне бы, конечно,  следовало  раньше  об
этом позаботиться, но я пью слишком много вина, как утверждает мой муж.  И
пью его, чтобы забывать, а не помнить.
   Я пообещал, что  все  непременно  запишу  (чем,  собственно,  сейчас  и
занимаюсь). Я даже извинился, что не привез вина.
   - Когда-то мы с тобой были неплохими  любовниками,  -  сказала  она.  -
Целовались и пили вино из одной чаши... Возможно, это еще  повторится.  Но
не сейчас. И тогда ты будешь иным, не таким, как сегодня.
   Я кивнул в знак согласия: у меня не было ни  малейшего  желания  делить
сейчас ложе с какой бы то ни было женщиной.
   Вскоре вернулся Аглаус, и вместе с ним пришли Полос и его дядя,  старый
Амикл с несколько унылым длинным лицом. Они явно пили из родника: губы  их
были влажны и на щеках сверкали капли воды. Я отчетливо сознавал, что тоже
хочу пить, и в то же время жажду испытывал как бы не я, а кто-то другой  -
мне  казалось  бессмысленным  даже  пытаться  ее   удовлетворить   обычным
способом. Женщина приветствовала гостей, и мы все  вместе  устроились  под
сенью храма.
   - Надеюсь, ты не возражаешь, что мы привели тебя сюда, - сказал  Полос.
- Мы всего лишь пытаемся тебе помочь.
   Я сказал, что когда он предложил мне встать ему на спину,  чтобы  легче
было садиться в седло, то несколько перегнул палку: я  ведь  пока  что  не
старик.
   - А прокатиться на мне верхом тебе бы не хотелось? - спросил он.
   Я сказал, что мне бы такое и в голову не пришло.
   - А ведь ты уже делал это - когда крал тех  коней  или  убивал  кабана,
помнишь?
   Я сердито посмотрел на него, и он примирительно сказал:
   - Я знаю, ты не помнишь. Но это правда! Скажи ему, Элата, - ты  же  все
видела!
   Жрица кивнула головой и сказала:
   - Если хочешь, я могу тебе это даже показать, Латро.  Ты  действительно
украл коней Гелиоса с помощью  Полоса,  льва  и  некой  женщины  по  имени
Фаретра.
   От досады у меня даже слезы выступили  на  глазах.  Полос,  смутившись,
отвернулся, но его престарелый дядя положил руку ему на плечо:
   - Ты считаешь, что великие воины не плачут? Неужели ты не  знаешь,  что
как раз великие и должны уметь плакать?
   Поскольку его племянник ничего не ответил, он продолжал:
   - Ты слишком большое значение придаешь физической силе, Полос.  Пока  в
этом нет ничего дурного - ведь сам ты еще не слишком силен.  А  вот  Латро
уже не ставит физическую мощь так высоко; он и сам очень  силен  и  хорошо
знает, как мало можно сделать  с  помощью  одной  лишь  силы.  Видишь  ли,
мальчику позволительно смотреть на героя снизу вверх - в конце концов, это
даже естественно. Но если сам герой смотрит на себя с таким же  обожанием,
то он вовсе не герой, а просто чудовище.
   Когда я вытер глаза, Полос сказал мне:
   - Я вовсе не  стыжусь  за  тебя,  Латро.  Правда!  Ты  просто  вспомнил
Фаретру, потому что Аглаус здесь.
   Эти слова настолько удивили меня, что я на мгновение даже забыл о своем
горе. По-моему, у меня просто челюсть  отвисла  от  изумления,  да  и  сам
Аглаус выглядел не менее ошарашенным.
   Полос обратился к дяде:
   - Можно я скажу ему?
   - Нет, я сам ему скажу.  Ты  действительно  все  забываешь,  Латро,  и,
насколько я знаю, понимаешь это. Дело в том, что твоя забывчивость -  дело
рук Геи, это знает даже Ио, а Аглаус посвящен Великой богине.
   Мой беззубый слуга стал оправдываться:
   - Я ничего не хотел скрывать от тебя, господин мой,  но  мне  и  самому
никто прежде не говорил об этом.
   - Видимо, в ранней юности ты был ее любовником, Аглаус. Она,  возможно,
и любит тебя именно потому, что ты об этом даже не подозреваешь.
   Воспоминание вдруг пробудилось в голове моей, точно певчая птичка.
   - Ты же видел бога Пана! - сказал  я  Аглаусу.  -  Ты  сам  мне  как-то
говорил.
   - Я много чего видел, - согласился Аглаус, не сводя  глаз  с  Полоса  и
Амикла. - Обычно у меня хватает ума не говорить об этом с теми, кто  может
мне не поверить. Тебе я сказал только потому,  что  ты  и  сам  его  тогда
видел.
   - А как ты попал сюда, Аглаус? - спросил я. - Разве  тебе  дома  делать
нечего?
   - Это она привела меня, - указал он на жрицу. -  Она  пришла,  когда  я
помогал поварам, и позвала с собой. Ио ее хорошо  знает  и  приказала  мне
идти с нею и делать то, что она мне велит.
   - Это святилище моей госпожи,  -  сказала  Элата.  -  Ты  называешь  ее
богиней. Я ее служанка - но я куда ближе ей, чем Ио или Аглаус -  тебе.  Я
здесь представляю ее  интересы.  А  Полос,  Амикл  и  Аглаус  представляют
интересы ее соперницы Геи, которая и отняла у тебя память.
   - Регент Павсаний задал вопрос оракулу, - сказал Полос, - и Светлый бог
сказал, чтобы он  велел  мне  привести  моего  дядю  тебе  на  помощь.  Он
знаменитый целитель.
   Старый Амикл прибавил:
   - Боюсь, мне немногого пока удалось добиться. Именно поэтому мы здесь.
   - Ну а я здесь, - раздался вдруг чей-то голос,  -  просто  потому,  что
Латро - мой друг.
   Сказавший это вынырнул из сосняка, росшего чуть ниже по склону. Он  был
мускулист, среднего роста, с лисьими глазами.
   - Сомневаюсь, что ты  меня  помнишь,  Латро,  но  имя  мое  Сизиф.  Тот
возничий, которого ты победил в гонках на колесницах, все рассказал мне, и
я подумал, что мне стоит вмешаться. - Он поколебался, но ничего  объяснять
не стал, а весело рассмеялся. - Ты пока не понимаешь, в чем тут  дело,  но
может и вправду получиться здорово!
   - Что ж, теперь мы можем начать, - прошептала пифия...
   Узнав от Полоса, что моя длительная прогулка верхом  несколько  подняла
мне настроение, Кихезипп прошелся со мной до города и обратно.  Теперь  он
настаивает, чтобы я об этом написал.  Воздух  был  чудесный,  солнце  ярко
светило. Какой-то раб на рыночной площади назвал  меня  братом.  Мне  было
стыдно, и я притворился, что не слышу  его.  Позже  я  спросил  Кихезиппа,
почему он так назвал меня, и Кихезипп объяснил, что  я  вместе  с  другими
рабами был освобожден  регентом  Павсанием.  А  этот  человек  -  один  из
финикийцев, чей корабль стоит в гавани Кипариссы (*78). Их продадут вместе
с привезенными товарами, которых, по слухам, очень много. Кихезипп  сам  -
тоже раб принца и, по его словам, никакой свободы не желает. А та пифия из
храма - рабыня божества, что, по сути дела, примерно то же самое.



39. ДИОКЛ

   Меня начали  тренировать  гимнасты.  Регент  Павсаний  хочет,  чтобы  я
научился драться на кулаках и участвовал в панкратионе, помимо  состязаний
на колесницах. Диокл имел сегодня утром беседу на мой  счет  с  Павсанием,
Киклосом, Тизаменом и Амиклом. Этот  Диокл  на  целую  голову  ниже  меня.
Борода у него с сильной проседью и вечно всклокоченная. А еще он все время
сплевывает. Он тренирует также  Пасикрата,  который  будет  участвовать  в
соревнованиях по бегу.
   - Я вижу, что он силен, - сказал Диокл. - Но что у него с головой?
   Принц посмотрел на  Тизамена,  но  тот  только  пожал  плечами.  Диоклу
ответил старый Амикл:
   - Он лишен памяти, вот и все. Однако физические упражнения  ему  только
на пользу.
   Диокл важно кивнул:
   - Они всем на пользу. А о чем это он так тоскует?
   - Это нам неведомо, господин мой, - вздохнул Тизамен. -  Как  тебе  уже
сказали, Латро ничего не помнит.
   Киклос откашлялся с явным намерением вступить в беседу.
   - Тизамен, прорицатель великого регента,  и  досточтимый  Амикл,  всеми
признанный  лекарь,  как  раз  и  пытаются  устранить  эти  его   душевные
неполадки, - сказал он. - А твоя задача, Диокл,  -  подготовить  лишь  его
тело.
   Диокл понимающе кивнул, хотя ему явно хотелось поспорить с Киклосом, по
глазам было видно.
   - Для Спарты чрезвычайно важно, чтобы он хорошо выступил во время  игр,
- продолжал Киклос. - Он должен выиграть по  крайней  мере  в  одном  виде
соревнований  и  достойно  проявить  себя  во  всех  остальных  -  никаких
извинений потом мы не примем. Когда ты внесешь его в списки?
   - Завтра, когда начнется запись. Но нужно внести плату за обучение.
   Павсаний улыбнулся:
   - Деньги у Тизамена. Он пойдет с тобой - могут возникнуть еще  какие-то
трудности. Ты скажешь, что Тизамен представляет меня и наш город. А он сам
объяснит судьям, что Латро пригоден во всех отношениях.
   - Понятно, - кивнул Диокл.
   Потом мы с Диоклом остались одни  и  стали  смотреть,  как  тренируется
Пасикрат. Диокл спросил, какой вид спорта мне совсем незнаком, и я сказал,
что не знаю.
   -  Клянусь,  знаешь!  -  заявил  он.  -  Ладно,  об  этом   можешь   не
беспокоиться, ясно? Я тобой займусь. Но все-таки мне  хотелось  бы  знать,
каковы твои слабые места. Ты ведь родом не с Пелопоннеса, верно? Непохоже.
   - Наверное, ты прав, - сказал я.
   - Ты что, и этого не знаешь? Х