о  в  свое  время  тоже
поженились не по любви, а все же привыкли друг к другу.
   Гергей слушал, затаив дыхание, и каждое слово  как  будто  впивал  даже
глазами.
   - Потому Эва и плакала, - продолжал Мекчеи. - Она  любит  только  тебя,
это ясно.
   - И обвенчается с Фюрьешем?..
   - Вряд ли. Она говорит, что  непременно  хочет  повидаться  с  тобой  и
переговорит с королевой.
   - А почему она раньше не сказала ей?
   -   Ее   не   спрашивали.   Королевы   привыкли   поступать   как    им
заблагорассудится, зная, что никто не посмеет им перечить. К тому же и  ты
не подавал никаких признаков жизни. Девушка не  знала  даже,  жив  ты  или
умер.
   - А если королева сочтет только Фюрьеша достойным женихом?
   - Тогда завтра перед алтарем Эва скажет: "Нет!"
   - Не может этого быть!
   - Она на все решила отвечать "нет". Ох,  и  каша  заварится!  Королева,
конечно, рассердится, и Эва вернется домой,  в  Буду.  А  со  временем  ты
женишься на ней.
   - Но ведь тогда ее уж ни за что не отдадут за меня.
   - Отдадут. Да и к чему толковать о том, что и как  будет  через  четыре
года! Эва велела передать, что если не удастся прийти раньше, она прибежит
сюда в полночь. Здесь есть какая-то теплица. Эва  просила  тебя  ждать  ее
там. Сказала, что не ляжет, пока не поговорит с тобой.
   Теплицу они нашли без труда.  В  ней  горел  факел,  и  три  садовника,
согнувшись,  собирали  салат  и  зеленый  лук.  Садовники  поглядывали  на
пришельцев, но не сказали им ни слова, решив, что это обыкновенные зеваки.
   Мекчеи огляделся.
   - Вот что, Гергей: я сейчас уйду, а ты прикинься  больным  или  пьяным.
Ложись где-нибудь в уголке и жди невесту. Быть может, и я приду  вместе  с
нею.
   И Мекчеи ушел.
   Гергею и в самом деле казалось, будто он пьян. То ли вино ударило ему в
голову, то ли волнение. У него горела голова, горело яростью сердце, и  он
судорожно сжимал кулаки.
   Он прошелся по дорожкам теплицы, среди  лимонных,  фиговых  деревьев  и
кактусов. Все громче топая, беспокойно шагал взад и вперед. А потом  вдруг
выскочил из теплицы, надвинул шапку на глаза и, схватившись за эфес сабли,
помчался во дворец.
   - Где здесь комната родителей невесты? - расспрашивал он в коридорах.
   Слуга, пробегавший у стенки с зеленым кувшином  в  руках  -  видно,  по
поручению какого-то высокопоставленного лица, - ответил ему:
   - Да вон она, изволите ли видеть.
   И он указал на белую дверь. Там, как и на всех  дверях,  висела  черная
дощечка, и на ней мелом было выведено имя занимавшего комнату гостя.
   Старик Цецеи сидел за столом в одной рубашке. Перед ним и за его спиной
горели по две восковые свечи. Половина лица у  него  была  намылена.  Жена
брила его. Деревянная рука лежала около него на столе.
   Войдя, Гергей поклонился обоим старикам, но не поцеловал им руку. Юноше
пришлось выдержать их ледяные взгляды.
   - Батюшка... - начал Гергей и, почувствовав, как не подходит сейчас это
обращение, поправился: - Ваша милость! Не сердитесь, что я здесь. Я не  на
свадьбу приехал, меня здесь никто не увидит. И  не  для  того  я  приехал,
чтобы напомнить про то обещание, которое вы дали, когда я вызволил малышку
Эву из лап турок...
   - Что тебе надо? - накинулся на него Цецеи.
   - Я хочу только почтительно спросить: знаете ли вы, что Вица  не  любит
этого...
   - Какое тебе дело! -  вскипел  старик.  -  Что  ты  здесь  раскричался?
Убирайся отсюда!
   И глаза его горели, как раскаленные угли.
   Гергей сложил руки.
   - Вы родную дочь свою загубите!
   - Как ты смеешь спрашивать с нас отчета! Негодяй! Крепостной  холоп!  -
завопил старик. От ярости у него выступила пена на губах. - Вон отсюда!
   Старик схватил со стола деревянную руку  и  хотел  уж  запустить  ею  в
Гергея, но жена удержала его и обернулась к юноше.
   - Иди отсюда, сынок! Не губи  счастье  нашей  дочери.  Вы  еще  дети  и
воображаете, что любите друг друга, но, посуди сам, этот  молодой  человек
уже имеет чин лейтенанта...
   - Я тоже буду лейтенантом!
   - Когда-то ты еще будешь,  а  он  уже  лейтенант.  Этот  брак  по  душе
королеве. Уйди отсюда, Христом-богом тебя прошу, не нарушай праздник!
   - Убирайся! - заорал Цецеи.
   Гергей с мольбой взглянул на его жену.
   - Но ведь Фюрьеш - трусливый лизоблюд! Вица любит меня. Вица может быть
счастлива только со мной! Вы разобьете  ее  сердце...  Подождите  немного,
пока вам можно будет выдать ее за меня.  Клянусь,  что  я  буду  достойным
человеком!
   На глазах его блестели слезы. Он упал на колени.
   Старик вскочил со стула.
   - Убирайся прочь, а не то я пинками выгоню тебя!
   Гергей встал, встряхнул головой, точно его оса ужалила в нос.
   - Господин Цецеи, - сказал он твердо и сурово, -  с  этой  минуты  я  с
вашей милостью незнаком. Я буду помнить только о том, что золотые  монеты,
на которых запеклась кровь моей матери, находятся на  сохранении  у  вашей
милости.
   - Триста пятнадцать монет! - закричал старик. -  Мать,  отдай  ему  эти
деньги. Отдай сейчас же, даже если у нас ничего не останется!
   Сказав это, он сдернул с себя кожаный пояс и высыпал из него золото.
   Жена его отсчитывала на столе деньги - наследство  Гергея,  вернее  его
военную добычу - и делала это с таким выражением лица, будто крысиные  уши
считала. Гергей рассовал монеты по карманам.
   Несколько мгновений он еще помедлил, весь бледный смотрел на стариков и
думал, не обязан ли он поблагодарить их за что-нибудь - ну хоть за то, что
сберегли ему деньги. Но ведь не для него, а для своей дочери они  берегли!
Он молча поклонился и вышел.


   Как лунатик побрел он по коридору. На повороте  столкнулся  с  каким-то
пузатым человеком.
   - Прошу прощенья!
   Он прижался к стене, уступая дорогу другому господину,  который  шел  с
кем-то, важно закинув голову.
   И как раз в эту минуту Гергей прочел на противоположных дверях  фамилию
Мекчеи.
   Он вошел в комнату. Там не было никого. На столе горела свеча.
   Гергей бросился на постель, и слезы хлынули у него из  глаз,  будто  он
хрену понюхал. Почему он плакал? Он и сам не знал. В кармане полно  денег.
С этого часа он вольный человек и  сам  себе  господин.  И  все  же  юноша
чувствовал себя покинутым сиротой.
   Сколько оскорблений, сколько презрения пришлось ему вынести!
   "Окаянный старик! Да что ж, у тебя и сердце деревянное?"
   Веселые звуки рога огласили дворец - гостей приглашали к ужину.
   В коридорах отворялись  и  захлопывались  двери,  по  мраморным  плитам
застучали  дамские,   каблучки,   зазвенели   шпоры.   Послышались   слова
приветствий.
   - Ба, и ты здесь?
   - Здравствуй, рад видеть тебя!
   Деревянный,  как  у  попугая,  пронзительный  женский  голос   крикнул:
"Амалия!"
   Потом наступила тишина, и дверь в комнату отворилась.
   - Мекчеи... - тихо прозвучал нежный голосок.
   Гергей вскочил.
   Перед ним стояла Эва в розовом шелковом платье.
   Изумление, тихий вскрик, и юноша с девушкой упали друг другу в объятия.
   - Эва! Эвица моя!
   - Гергей!
   - Ты пойдешь со мной, Эва?
   - Хоть на край света, Гергей!


   За пышным столом, накрытым для ужина, под люстрой  величиной  с  колесо
телеги, при свете ста свечей сидело семьдесят человек; половина из  них  -
придворные, остальные - родственники жениха.
   Королева с сыном восседала во главе стола. Оба были в зеленых бархатных
одеждах. На стене за их спиной висели венки, сплетенные в виде короны.  По
левую руку от королевы сидел монах Дердь, а рядом с  маленьким  королем  -
невеста и ее мать, напротив невесты - жених.
   В начале ужина стояла тишина.  Гости  переговаривались  шепотом.  После
третьего блюда монах Дердь поднялся и произнес тост в честь обрученных.  В
своей речи он назвал королеву счастливой  звездой  нареченных,  невесту  -
белоснежной лилией, жениха - избранником счастья. И каждому из  гостей  он
кинул словесный цветок - даже враги слушали его с удовольствием.
   Беседа завязалась лишь тогда, когда  на  стол  поставили  лучшие  вина.
Разговаривали, конечно, тихо - каждый со своим соседом.
   - Почему этот вечер называют "плачем"?  -  улыбаясь,  спросила  молодая
особа с лукавыми глазками.
   - Потому что невеста оплакивает свою девичью жизнь.
   - Да ведь она же не плачет. Смотрите, какая  веселая,  словно  радуется
тому, что кончается девичья пора.
   - Удивляюсь, как ее королева отпускает.
   - Она и не отпускает. До сих пор Эва была придворной девицей  -  теперь
будет придворной дамой.
   Сперва решили было обойтись в этот вечер без музыки,  но  так  как  для
свадьбы раздобыли где-то итальянского певца, королева  согласилась,  чтобы
он и сегодня блеснул своим искусством.
   Вошел  итальянец  -  неуклюжий  смуглый  человек  с  короткой  шеей,  в
сине-желтом итальянском костюме и с гитарой в руке.
   Голос у него был хороший, только пел он слишком громко:

   Годо орфанелла е жендо и фиори
   [Радуюсь я, сиротка, иду и продаю цветы (ит.)].

   Во время пения невеста тихо и мечтательно сказала матери:
   - Матушка, а что, если бы я сегодня умерла?
   Ошеломленная мать испуганно взглянула на нее. Девушка улыбалась, а мать
ответила ей с укоризной:
   - Доченька, да что же это ты мелешь?
   - А все-таки...
   - Полно, полно тебе!
   - А вы плакали бы обо мне?
   - Мы с отцом померли бы вслед за тобой.
   - А если б я воскресла через  месяц,  через  два  и  пришла  бы  в  ваш
будайский домик?
   Мать с удивлением уставилась на дочку.
   Эва продолжала, улыбаясь:
   - Тогда вы в могилке пожалели бы, что поторопились умереть.
   Она поднялась. Стала за креслом  королевы.  Наклонилась  и  шепнула  ей
что-то на ухо. Королева улыбнулась и  кивнула  головой.  Девушка  поспешно
вышла из комнаты.
   Гости слушали певца. Его красивый баритон звучал все чище и на  верхнем
регистре даже звенел. Пение всем понравилось. Гости захлопали.
   - Еще, еще, - сказала королева.
   Певец чуть не час развлекал гостей.
   Исчезновение Эвы заметила только ее мать, с беспокойством  размышлявшая
над словами дочери.
   Когда итальянец кончил наконец свои песни, придверник крикнул:
   - Новый певец! Безымянный!
   Все обернулись к дверям и увидели тоненького юношу лет пятнадцати.
   Он был в атласном костюме цвета черешни. Короткий кунтуш перехвачен был
поясом, на котором висела маленькая сабля с позолоченной рукоятью.
   Мальчик вошел, опустив голову. Длинные волосы закрывали ему лицо.
   Он преклонил колена перед королевой, потом поднялся и откинул  кудри  с
лица.
   Гости так и ахнули от удивления: певцом оказалась сама невеста.
   Один из пажей королевы нес за нею позолоченную арфу и  передал  ее  Эве
посреди зала. Девушка привычными пальцами пробежала по струнам и запела.
   В честь королевы она начала  с  польской  песни,  которой  та  сама  ее
выучила. Зазвенел чудесный, серебристый голос. Слушатели затаили дыхание.
   Потом она пела вперемежку венгерские, грустные румынские,  итальянские,
французские, хорватские и сербские песни.
   После  каждой  песни  гости  восторженно  рукоплескали.  Аплодировал  и
итальянец.
   -   Ну   и   бесенок!   -   промолвил   сосед   Мекчеи    -    седоусый
вельможа-придворный. - Вот поглядишь, братец, она еще и станцует нам.
   - Она всегда такая веселая? - спросил Мекчеи.
   - Всегда. Королева давно померла бы с тоски, если б при ней не было Эвы
Цецеи.
   - Повезло же этому... Фюрьешу.
   Мекчеи хотел сказать: "этому рыжему".
   Собеседник пожал плечами.
   - Да, он неженка, маменькин сынок.  Вот  увидишь,  Эва  даже  на  войну
пойдет вместо него. Она ведь и с оружием умеет обращаться.
   - Не может быть!
   - Летом итальянских  фехтовальщиков  побеждала.  А  как  стреляет,  как
скачет верхом! Семерых мужчин за пояс заткнет!
   Невеста, которую так расхваливал  старик,  запела  венгерскую  песню  с
таким припевом:

   Понукай, дружок, коня,
   Ждут тебя, зовут тебя:
   Скорей, скорей!

   Гости знали эту песню, но знакомый припев в устах Эвы прозвучал иначе:

   Понукай, дружок, коня,
   Ждут тебя! Зовут тебя,
   Гергей, Гергей!

   И взгляд певицы, скользнув по рядам гостей, остановился на Мекчеи.
   Гости засмеялись - всякий думал, что Эва просто шутит.
   Но Мекчеи вздрогнул. Когда же девушка еще раз взглянула на него в конце
второго куплета, он залпом осушил чашу и выскользнул за дверь. Сбежал вниз
по лестнице и крикнул в конюшню:
   - Мати! Мати Балог!
   Ответа не было. Пришлось искать пропавшего Мати на заднем  дворе  среди
слуг. Там при свете двух  больших  смоляных  факелов  пили  из  деревянных
жбанов, глиняных кувшинов, сапог, колпаков и рогов.
   Мекчеи с трудом нашел в толпе своего Мати. Но, боже, что с ним сталось!
Покуда Мати сидел за столом, он еще кое-как держался; когда же поднялся на
ноги, его вконец разобрал хмель.
   Десять пьянчуг валялись под столом и возле стены. Лежавших  под  столом
не трогали, а тех, кто свалился за скамейку, сбрасывали в кучу у стены.
   Узнав хозяина, Мати встал, вернее - попытался встать, но тут же  рухнул
на скамью, боясь, что вот-вот свалится и упадет к стене.
   - Мати! - заорал на него Мекчеи. - Чтоб тебя черти драли! Где мой конь?
   Мати снова попытался встать, но тщетно -  он  только  оперся  руками  о
стол.
   - Конь на месте, ваша милость... на своем месте...
   - Да где же он?
   - Среди коней.  -  И,  с  трудом  приподнимая  отяжелевшие  веки,  Мати
заключил: - Коню место среди коней.
   Мекчеи схватил его за ворот.
   - Говори толком, не то я душу вытряхну из тебя!.
   А хоть бы и вытряхнул: душа его тоже была пьяна!
   Мекчеи толкнул Мати к остальным гулякам и  торопливо  пошел  в  конюшню
разыскивать коня.
   Конюший был тоже пьян. При желании Мекчеи мог бы увести всех коней.
   Он прошел по темной конюшне и громко крикнул:
   - Муста!
   Из одного стойла послышалось  ржанье.  Там  уплетал  овес  гнедой  конь
Мекчеи,  а  рядом  с  ним  -  серая  лошадка  Мати.  С  помощью  какого-то
полупьяного слуги Мекчеи оседлал обеих лошадей  и  уехал.  Никто  даже  не
спросил его, почему он уезжает так рано, задолго до конца ужина.
   Гергей уже ждал во дворе. Его оседланный конь стоял возле забора и  рыл
копытами землю.
   Ночь была прохладная и тихая. Облака, казалось, застыли в  небе.  Луна,
точно осколок серебряной тарелки, медленно плыла от тучи к  туче,  заливая
землю бледным сиянием.
   - Это ты, Гергей? Я приехал. Правильно я понял невесту?
   - Правильно! - весело ответил Гергей. - Ночью мы бежим.
   Не прошло и получаса, как перед домом скользнула проворная тень, быстро
распахнула дверь и вошла.
   Это была Вица.
   Она сбежала в том самом мужском атласном костюме,  в  котором  пела  во
дворце.



5

   Адрианопольская дорога такая же пыльная, избитая, изрытая колеями,  как
и дендешская и дебреценская. Но если бы  слезы,  упавшие  на  эту  дорогу,
превратились в жемчужинки, сколько  таких  жемчугов  было  бы  в  мире!  И
называли бы их, наверно, венгерским жемчугом.
   Постоялые  дворы,  стоящие  на  окраинах  турецких  городов,  -   сущие
маленькие вавилоны. Приезжие разговаривают в  них  на  всех  языках  мира.
Понимают ли их хозяева - это уж другой  вопрос.  Они  становятся  особенно
непонятливыми, когда какой-нибудь привычный к барской жизни путник требует
себе комнату, постель и прочие диковинные вещи.
   Постоялые дворы, или, как их называют, караван-сараи, одинаковы во всех
селениях Востока. Это большие неуклюжие строения  со  свинцовыми  крышами.
Просторный двор обнесен со всех  сторон  каменной  стеной  в  человеческий
рост. Но стена двойная; внутренняя ограда ниже и толще. Ее можно  было  бы
назвать лежанкой, но все же это не  лежанка,  а  просто  стена  с  широкой
плоской верхушкой. Назвать же ее стеной опять-таки неправильно. Скорее  уж
это лежанка, ибо ночью путники ложатся на нее, чтобы  по  ним  не  прыгали
лягушки.
   Но турку такое ложе и нужно. На нем он варит ужин, к  нему  привязывает
коня, тут же и спит; если же вместе с ним путешествуют жены и дети, а  тем
паче если дождь идет, он бросает на  высокую  наружную  стену  рогожу  или
циновку, снизу привязывает ее к кольям, вбитым в землю, - и крыша  готова.
Главное, что он может не разлучаться с конем. Случись ночью коню удариться
башкой  о  голову  хозяина,  тот  дает   ему   тумака,   но   одновременно
успокаивается:  конь  его  цел.  Поворачивается  на  другой  бок  и  снова
засыпает. Это и есть  караван-сарай.  Запах  сена,  навоза,  лука,  гнилых
плодов - приятный аромат для утомленного путника.
   Как-то майским вечером  в  адрианопольский  караван-сарай  заехали  два
молодых всадника - оба турка. Одежда их,  правда,  напоминала  венгерскую:
узкие синие штаны, синие аттилы [мужская венгерская одежда],  подпоясанные
желтыми платками, за пояс заткнуты кончары,  на  плечах  широкие,  ржавого
цвета плащи из верблюжьей шерсти, капюшоны надвинуты  на  самые  глаза.  С
первого взгляда можно  было  сказать,  что  это  дэли  [в  турецкой  армии
доброволец, солдат нерегулярных отрядов], которые служат под стягом правой
веры только во время войны, а вообще живут грабежом. Одежда их только  нам
показалась бы венгерской. А турок счел бы ее турецкой. И венгры и турки  -
восточный народ. Но дэли все были турками.
   В караван-сарае на этих проезжих никто не обратил внимания. Да и на что
смотреть-то! Разве только  на  повозку,  в  которой  сидели  два  красивых
молодых невольника. И еще на двух добрых пристяжных коней,  привязанных  к
повозке.
   Кучер тоже невольник и тоже молодой.  Невольники  были  либо  венграми,
либо хорватами, но двое из них, несомненно, знатного рода - это видно и по
холеным рукам, и по их лицам. Где бы дэли ни захватили  этих  юношей,  они
наживутся на них хорошо!
   Во дворе караван-сарая толклось много  разного  люда.  Турки,  болгары,
сербы, албанцы, греки и румыны; женщины, дети, купцы и  солдаты  -  шумный
водоворот. Адрианопольская дорога точно Дунай: все вливается в нее. Потому
и  не  удивительно,  что   каждое   утро   в   караван-сарае   вавилонское
столпотворение и смешение языков.
   Солнце уже клонилось  к  закату.  Люди  поили  скот  -  кто  коня,  кто
верблюда. Каждый спешил захватить место на каменной стене - расстилал  там
циновку или ковер. А у кого не было ни ковра, ни циновки,  тащил  охапками
сено и солому, чтобы камень не резал бока.
   Когда оба дэли устроились во дворе, один из  них  -  восемнадцатилетний
парень со смелым взглядом - крикнул хозяина постоялого двора:
   - Мейханеджи! [трактирщик]
   Из-под крыльца вылез приземистый человек  в  красной  шапке  и  спросил
лениво:
   - Что надо?
   - Мейханеджи, комната у тебя есть? Я заплачу.
   - Час назад заняли.
   - Кто занял? Пусть мне уступит, я заплачу.
   - Ему  ты  вряд  ли  заплатишь.  В  комнате  остановился  прославленный
Алтин-ага.
   И  он  почтительно  указал  в  сторону  каменного   крыльца,   где   на
разостланном коврике, поджав под себя по-турецки ноги, сидел черный  турок
с лицом ворона. Одежда его и два белых страусовых пера на тюрбане говорили
о том, что он особа весьма знатная. Рядом стоял слуга с  опахалом.  Другой
слуга  приготовлял  какой-то  напиток.  Во  дворе  суетилось  еще  человек
двадцать солдат в красно-синих одеждах. Это были сипахи -  конные  ратники
правоверных, вооруженные широкими  саблями,  луками  и  колчанами.  Сипахи
хлопотали и варили ему. Один из них стирал у  колодца  белье  аги,  другой
стаскивал навьюченный на верблюда ковер  для  постели  -  дорогой,  мягкий
шерстяной ковер.
   Да, у такого не попросишь уступить комнату.
   Оба дэли, расстроенные,  поплелись  обратно  к  повозке.  Кучер  быстро
распряг лошадей, напоил их и снял  оковы  с  невольников.  Потом  он  тоже
разжег костер на каменной стене и поставил котелок, чтобы сварить ужин.
   У молодых  невольников  не  заметно  было  грусти.  Правда,  оба  турка
относились к ним почтительно: ели с ними из одного котла и пили  из  одно