аш, а на вертелах подрумянивались бараньи ножки.
   Лесной воздух наполнился заманчивым ароматом.



4

   Не прошло и часу, как возница Андраш получил такую оплеуху,  что  шляпа
его отлетела на две сажени.
   - Чтоб тебе в седьмом кругу ада сгореть! Сколько ты паприки набухал?  -
заорал одноглазый янычар, крепко зажмурившись,  и  высунул  язык,  который
жгло, как огнем.
   К великой радости цыгана, весь паприкаш достался невольникам.
   - Ай, ай, ай! За это стоило вытерпеть и две пощечины!
   Турки поделили меж собой жаренные на вертеле бараньи ножки.
   В бочки уже вставили краны, и турки пили венгерское вино  из  кружек  и
рогов.
   Цыган встал, отер руками рот, а руки вытер о штаны и затараторил:
   -  Ваша  милость,  сударь-государь  Умрижаба,  целую  ваши   руки-ноги,
дозвольте сыграть что-нибудь для удовольствия почтенных гостей.
   Кривой янычар Юмурджак, которого цыган назвал Умрижабой,  обернулся  и,
насмешливо сощурившись, спросил:
   - Венгров хочешь скликать своим кукареканьем?
   Цыган спокойно поплелся обратно к котлу и, запустив в  него  деревянную
ложку, буркнул:
   - Чтоб тебя повесили в самый сладкий твой час!
   Турки жадно ели и пили, тут же делили  добычу,  менялись  награбленным.
Мрачный акынджи с обвислыми усами снял с  повозки  железный  ларец.  Ларец
взломали, и из него посыпались золотые монеты, кольца и серьги.
   Турки повели дележ у костра. Любовались драгоценными камнями.
   Герге хотелось спать, но он не мог отвести глаз от Юмурджака.  Страшным
и странным казалось ему это лицо, этот голый  череп.  Стоило  турку  снять
колпак, и его бритое лицо сливалось с  бритой  головой.  А  как  чудно  он
смеялся, даже десны были видны!
   Деньги поделили. Турок вытащил из-под доломана  туго  набитый  деньгами
толстый замшевый пояс и пошел туда, где паслись кони.
   Герге по-прежнему не спускал с него глаз. Он увидел, что турок  вытащил
из  луки  седла  деревянный  шпенек  и  через  маленькое  отверстие   стал
просовывать туда деньги.
   Невольники еще не кончили есть. К паприке они  были  привычны.  Возница
Андраш с удовольствием уплетал мясо.
   - А ты почему не ешь? - обратился священник к Гашпару.
   Парень сидел с краешка, понуро уставившись в темноту.
   - Охоты нет, - ответил он угрюмо.
   Немного спустя он взглянул на священника.
   - Отец Габор, как  поедите,  выслушайте  меня  -  хочу  вам  два  слова
молвить.
   Поп отложил в сторону  деревянную  ложку  и,  звеня  цепями,  подсел  к
Гашпару.
   - Чего тебе, сынок?
   Парень смотрел, моргая глазами.
   - Прошу вас, исповедуйте меня.
   - Зачем?
   - А затем, - ответил парень, - чтоб на тот свет явиться с чистой душой.
   - Ты, Гашпар, еще не скоро туда явишься.
   - Скорее, чем вы думаете. - Гашпар кинул  мрачный  взгляд  на  турок  и
продолжал: - Когда невольники кончат ужинать, сюда подойдет тот турок, что
схватил меня. Он придет, чтоб надеть нам на руки кандалы.  Вот  я  и  убью
его.
   - Не делай этого, сын мой.
   - А я его все равно убью. Только он подойдет - выхвачу у него кинжал  и
заколю, собаку! Прямо в брюхо клинок воткну! Так что  вы  уж,  пожалуйста,
исповедуйте меня.
   Священник пристально посмотрел на него.
   - Сын мой, - проговорил он спокойно, - я не стану тебя исповедовать:  я
лютеранин.
   - Новой веры?
   - Сын мой, она только называется новой, а  на  самом  деле  это  старая
вера, та самая, которую завещал нам Иисус Назареянин. Мы не  исповедуем  -
только сами исповедуемся богу. Мы верим, что господь зрит наши души...  Но
зачем тебе погибать? Сам же видишь - мы еще на  венгерской  земле,  и  Печ
отсюда  неподалеку.  Частенько  ведь  случалось,   что   венгры   отбивали
невольников.
   - А если не отобьют?
   - Божья милость будет над нами. Ведь  есть  и  такие  люди  -  их  даже
немало, - которые достигли счастья на турецкой земле. Идет  туда  человек,
закованный в цепи,  а  в  Турции  становится  господином.  Потом  и  домой
возвращается... Пойдем, сын мой, поешь.
   Парень мрачно смотрел на турок.
   - Черт бы побрал их, окаянных! - пробормотал он сквозь зубы.
   Священник покачал головой.
   - Зачем ты позвал меня, если не слушаешься?
   Парень встал и поплелся к невольникам.
   Это были большей частью молодые и крепкие  люди.  Среди  женщин  сидела
цыганка с горящими, лучистыми глазами. Руки, ноги и  даже  волосы  ее,  по
цыганскому обычаю, были выкрашены в красноватый цвет.
   Цыганка иногда вскидывала голову, отбрасывая  волосы,  падавшие  ей  на
глаза. Она то и дело говорила что-то на своем языке рябому цыгану Шаркези.
   - Кто она такая? Жена твоя? - спросил его возница.
   - Нет, - ответил цыган, - еще не была моей женой.
   - О чем же вы с ней толкуете по-цыгански?
   - Да вот просит подпустить ее к костру, она будущее предскажет.
   -  Наше  будущее  в  руках  бога,  -  строго  сказал  священник.  -  Не
устраивайте никаких комедий, не кощунствуйте.
   Среди невольников сидело двое пожилых. Первый - молчаливый человек,  по
виду знатный барин, смуглый, седобородый, с  длинными,  свисающими  усами.
Его можно было принять и за барина и за цыгана. Он не отвечал ни на  какие
вопросы. От левого уха через всю щеку тянулся у него алый  шрам.  Странный
запах исходил от него: так пахнет пороховой дым. Второй - тот  крестьянин,
которого вели на одной цепи со  священником.  Он  смотрел  на  все  широко
раскрытыми глазами, словно удивлялся. Голова его свесилась на грудь, будто
она была тяжелее, чем у других людей. Да и  правда,  голова  у  него  была
огромная.
   Невольники ели паприкаш  из  баранины  и  тихо  беседовали  меж  собой.
Толковали о том, как бы освободиться от турок.
   - Да никак, - сказал вдруг большеголовый крестьянин и,  положив  ложку,
вытер губы рукавом рубахи. - Я-то  знаю,  -  я  уже  однажды  помучился  в
рабстве. Десять лет жизни у меня пропало.
   - И что же, вас домой отпустили?
   - Какое там отпустили!
   - Так как же вы освободились?
   - Как? А так - задаром, без выкупа. Привезли  меня  раз  в  Белград,  и
оттуда я удрал - переплыл Дунай.
   - Каково же в  рабстве-то?  -  спросил  шестнадцатилетний  парнишка  со
светлыми водянистыми глазами.
   - Что ж, братец, нельзя сказать, чтобы там  меня  жареным  и  цыплятами
кормили.
   - А вы у богатого служили? - спросил кто-то из-под телеги.
   - У самого султана.
   - У султана? Кем же вы служили у султана?
   - Главным чистильщиком.
   - Каким это главным чистильщиком? Что же вы у него чистили?
   - Конюшню.
   Невольники рассмеялись, потом снова понурились.
   - А с женщинами как обращаются? - спросила черноволосая молодица.
   Крестьянин пожал плечами.
   - Тех, кто помоложе, замуж берут  -  становятся  турецкими  женами.  Но
больше все служанками.
   - А как обращаются с ними?
   - Да с кем как!
   - Зверствуют?
   - Когда как.
   - Бьют женщин? Правда, что они очень бьют женщин?
   Священник встал.
   - Стало быть, дорогу вы знаете?
   - Лучше б я ее не знал!
   Поставив ногу на ступицу колеса телеги, священник при  отсветах  костра
пристально разглядывал  широкое,  гладкое  кольцо  кандалов,  охватывающее
щиколотку. На нем  были  выцарапаны  значки.  Это  были  записи  какого-то
невольника: страдания долгого пути, изложенные в двадцати словах.
   Священник прочел:
   - "От Нандорфехервара до Хизарлика один день. Потом Баратина..."
   - Нет, - заметил крестьянин, - до Баратины пять привалов.
   - Значит, эти пять крестов означают пять  привалов.  Стало  быть,  пять
стоянок.
   - "Затем следует Алопница..."
   Крестьянин кивнул.
   - "Потом Ниш..."
   - Это уже Сербия, - вздохнул  крестьянин,  обняв  свои  колени.  -  Там
растет этот... как его? Рысь, что ли...
   - Рысь? - удивилась одна из женщин.
   Крестьянин не ответил.
   Священник продолжал рассматривать насечки на кандалах.
   - "Потом следует Кури-Кемце..."
   - Там много скорпионов.
   - "Шаркеви..."
   - Там три мельницы работают. Чтоб у них в запруде вода пересохла!
   - "Цариброд..."
   - Вот где меня исколошматили. Ртом и  носом  хлынула  кровь.  И  голову
рассекли.
   - А за что? - спросили сразу несколько человек.
   - За то, что я разбил кандалы на ногах. Вот за что!
   - "Драгоман..." - читал священник.
   - Это уже в Болгарии, - сказал крестьянин. - Оттуда мы приедем в Софию.
А в Софии башен видимо-невидимо. Большой город!
   Священник, послюнив палец, тер кандалы.
   - "Иктыман..."
   - Там девушка одна померла, бедняжка.
   - "Капидервен..."
   - Снегу там... Даже летом и то снег лежит в горах.
   - "Позарки", что ли?
   - Да, да, Позарки, чтоб они  провалились!  В  Позарках  мы  ночевали  в
овчарне, и крысы бегали по нашим головам.
   - "Филиппе..."
   - Это тоже город. Чтоб он  сквозь  землю  провалился!  Да  только  чтоб
ночью, когда все в сборе и спят под кровом.
   - "Каладан..."
   - Там продали моего дружка. Чтоб их проказа изъела!
   - "Узонкова..."
   - Фруктовых садов там пропасть. Место хорошее.  Одна  женщина  подарила
нам в Узонкове две корзины яблок.
   - "Харманлы..."
   - Там один знатный турок купил Антала Давидку. А сперва меня торговал.
   - "Мустафа-Паша-Кепрю..."
   - Там наведен огромный каменный мост. Чтоб ему треснуть пополам!
   - "Адрианополь..."
   - Большой вонючий город. Там водятся громадные твари - слуны.
   Невольники удивились:
   - С луны?
   - Да вот, - ответил крестьянин, - живая скотина, этакая  громадная,  не
меньше груженого воза, а то и больше. Голая, как буйвол. А нос у  него  не
хуже хвоста у иной скотины. Как начнут его мухи кусать, так он носом спину
себе чешет.
   - "Чорлу..."
   - Там мы увидим море!
   Невольники вздохнули. Иные закрыли лицо  руками,  другие  уставились  в
темноту глазами, полными слез.



5

   Заговорил человек, пропахший порохом и со шрамом на лице.
   - Земляки, -  сказал  он,  понизив  до  шепота  свой  грубый  голос,  -
освободите меня, и я всех вас отобью от турок.
   Невольники взглянули на него. Говоривший искоса посмотрел  на  турок  и
продолжал еще тише:
   - Я знатный человек. У меня два замка, дружина и деньги. Так вот, когда
я буду сидеть вон там, возле пятой телеги,  вы  нарочно  поднимите  шум  и
затейте свару.
   Крестьянин, уже побывавший в рабстве, пожал плечами.
   - Изобьют нас, да и вас тоже.
   - Как ваше имя, сударь? - спросил священник.
   - Мое имя Раб, - нехотя ответил человек со шрамом на лице.
   Он поднялся, проковылял несколько шагов по направлению к туркам,  потом
сел и, прищурившись, стал рассматривать людей, освещенных пламенем костра.
   - Подумаешь, знатный человек! - махнул рукой  один  из  невольников.  -
Цыган какой-нибудь, а может, и палач.
   При слове "палач" Герге вздрогнул и с ужасом уставился  на  незнакомца.
Своим детским умом он понял так, что этот человек - цыганский палач.
   - Эх, была бы у нас разрыв-трава! - вздохнул Гашпар,  парень,  которому
кандалами натерло ногу. Он примостился возле самого колеса телеги.
   Невольники сидели в печальном раздумье. Гашпар продолжал:
   - От разрыв-травы любые кандалы спадают.
   Янычары вдруг оживились и с радостными криками сгрудились вокруг одного
бочонка. Они обнаружили в нем сладкое вино. Бочонок подкатили к костру,  и
турки, причмокивая, стали потягивать вино.
   - Да здравствует Венгрия! - заорал Юмурджак и, подняв чару, показал  ее
невольникам. - Да здравствует  Венгрия,  чтоб  турок  мог  пить  до  самой
смерти!
   - Откуда ты знаешь венгерский язык? -  спросил  человек  со  шрамом  на
лице, недавно назвавший себя Рабом.
   - А тебе какое дело? - небрежно ответил Юмурджак и засмеялся.
   В небе уже зажглись звезды, поднялась луна. Вокруг деревьев,  осыпанных
росой, жужжали майские жуки.
   Невольники легли на траве, уснули и  в  сновидениях  продолжали  искать
пути к освобождению. Заснул и священник, положив руку под голову, - видно,
привык спать на подушке. Цыган спал,  скрестив  руки  на  груди  и  широко
раскинув ноги. Все забылись глубоким сном. Только Гашпар вздохнул еще  раз
жалобно и сонным голосом сказал:
   - Не видать мне больше прекрасного Эгера!
   Герге тоже задремал, подложив ладошки под загорелую щеку  и  уткнувшись
головенкой в торчащий угол перины.
   Мальчик совсем уж было уснул, как вдруг встрепенулся и весь обратился в
слух: до него донеслось имя Цецеи.
   Имя это произнес хриплым голосом "цыганский палач",  а  турок  повторил
его.
   Они беседовали возле самой телеги.
   - У Цецеи! Я точно знаю, что у Цецеи! - сказал "цыганский палач".
   - Сокровища Дожи?
   - Все сокровища. Понятно, те, что были тогда при нем.
   - И что это за сокровища?
   - Золотые чаши, кубки, золотое блюдо, огромное,  как  восходящая  луна,
жемчужные и алмазные браслеты, ожерелья, золотые  цепи  -  словом,  всякие
драгоценности, какие бывают  у  господ.  Может  быть,  конечно,  часть  их
переплавили в слитки, но тогда мы найдем слитки.
   - Стало быть, он тут и живет, в самой чаще лесной?
   - Тут и живет. Из-за сокровищ он и уединился от мира.
   - А оружие есть у него?
   - Чудесные сабли с серебряной насечкой. Правда, я видел их только  пять
штук, и нагрудники. Один - уж очень красивый, легкий - принадлежал  королю
Лайошу [Лайош - король Венгрии (1516-1526); погиб в битве при  Мохаче].  У
Цецеи весь чердак набит битком, и в комнате штук шесть кованых сундуков, я
это точно знаю. В них, наверно, и хранятся самые драгоценные вещи.
   - Цецеи... Никогда о нем не слыхал.
   - Потому что он  уже  калека,  не  участвует  в  сражениях.  Цецеи  был
казначеем у Дожи.
   Турок покачал головой.
   - Мало нас, - сказал он задумчиво, - надо выждать до завтрашнего вечера
и собрать сильный отряд.
   - Для чего туда столько людей?  Народу  будет  много,  на  всех  делить
придется. А что нам Цецеи? Он уже старик. Да и вместо рук  и  ног  у  него
торчат деревяшки.
   - А ратники у него есть?
   - Только крепостные, что пашут и сеют.
   - Когда ты был у него в последний раз?
   - Пожалуй, с год назад.
   - Год - большой срок. Мы лучше соберем большой отряд и  нагрянем.  Если
ты правду сказал, я тебя отпущу и даже вознагражу,  а  уж  коли  солгал  -
повешу на воротах цецеевского дома.
   Турок вернулся к костру и, очевидно, стал пересказывать солдатам  слова
невольника, так как те внимательно слушали его.
   Голова Герге  точно  свинцом  налилась.  Он  заснул.  Но  виделись  ему
страшные сны. Под конец приснилось, что турки носятся  по  его  деревне  с
обнаженными саблями, схватили его мать и вонзили ей в грудь кинжал.
   Мальчик застонал и проснулся.
   Кругом ночная мгла и щелкают соловьи. Сотни,  тысячи  соловьев.  Словно
слетелись они в этот лес со всех концов земли, чтобы  навеять  невольникам
сладкие сны.
   Герге  взглянул  на  небеса.  Облака  разорваны.  Кое-где  проглядывают
звезды, и светится бледный серп луны.
   Костер  под  деревом  уже  подернулся  пеплом.  Только  посередке  тлел
раскаленный уголь величиной с кулак. Вокруг  костра  в  траве  развалились
янычары.
   Тут же лежал и Юмурджак. Под головой  у  него  сума,  рядом  кубок  или
кружка, а может быть, это и колпак - в полумраке не разберешь.
   "Надо уходить домой!" - пронеслось в голове Герге.
   "Нельзя". Это была вторая мысль.
   Он оглянулся. Все  спят.  А  что,  если  пробраться  между  ними?  Надо
пробраться, а то не видать ему больше родного села.
   Маленькая Эва спала рядом. Герге осторожно потряс ее и шепнул на ухо:
   - Вицушка!
   Девочка открыла глаза.
   - Пойдем домой, - прошептал Герге.
   Губы Вицушки скривились на миг, но плаксивая гримаска тут  же  исчезла.
Девочка присела и уставилась  на  Герге  с  удивлением,  с  каким  котенок
смотрит на  чужого  человека.  Потом  глазки  ее  остановились  на  кукле,
лежавшей у нее на коленях. Вица подняла куклу и посмотрела на нее  тем  же
удивленным взглядом.
   - Вицушка! Вицушка! Пойдем, - уговаривал ее Герге, - только тихо-тихо.
   Он слез с наружного края телеги и снял девочку.
   Как раз возле телеги сидел асаб. Копье лежало у него на коленях,  фляга
- рядом, а голова покоилась на спице колеса. Асаб  спал  так  крепко,  что
удери хоть все деревья из лесу, он бы не  заметил,  лишь  бы  осталась  на
месте телега, к колесу которой он прислонил голову.
   Герге взял Вицушку за руку и потащил за собой.
   - Серый... - пробормотал он. - Серого надо тоже привести домой.
   Но Серый был связан с турецкой лошадкой. Герге кое-как  развязал  путы,
но расцепить поводья ему не удавалось.
   - Ах, черт! Не могу! - ворчал он, пытаясь развязать узел.
   Он почесал голову, плача от досады.
   Снова попытался. Даже зубы пустил в ход. Но сладить с  узлом  никак  не
мог. Наконец схватил Серого и повел.
   К лошадям тоже был приставлен сторож. Но и тот  уснул.  Спал  он  сидя,
привалившись спиной к кривому дереву, и громко храпел, раскрыв рот. Герге,
ведя коней в поводу, чуть не наскочил на него.
   Трава заглушала шаги лошадей.  Двигались  они  словно  тени.  Никто  не
проснулся: ни  пленники,  лежавшие  внутри  ограды  из  телег,  ни  турки,
лежавшие за оградой.
   Герге остановил Серого возле удобного пенька и взобрался на коня.
   - Садись и ты, - тихонько сказал он девочке.
   Но малышке Эве не только на лошадь, но и на пенек взобраться  оказалось
не под силу. Герге слез и подсадил девочку сперва на пенек, а потом  и  на
спину коня.
   Так они оба и устроились на Сером: впереди Герге, позади  Эва.  Девочка
все еще держала в руках куклу в красной юбочке. Герге  даже  в  голову  не
пришло посадить Эву на гнедого, хотя там было  седло  с  высокой  лукой  и
сидеть на нем было бы спокойно. Но конь-то ведь принадлежал не им.
   Эвица обняла Гергея за плечи. Мальчик дернул повод, и Серый  направился
к опушке леса, увлекая за собой и турецкую лошадку. Вскоре они выехали  на
дорогу. Отсюда Серый знал уже путь  к  дому  и  поплелся  ленивым,  сонным
шагом.
   Дорога была темная, едва освещенная луной. Деревья стояли по  обочинам,
точно черные великаны. Но Герге их не боялся - ведь  это  были  венгерские
деревья.



6

   Ночью в доме Цецеи никто не спал, на покой  удалились  только  приезжие
витязи. Ребят искали дотемна. Поиски в реке решили отложить до рассвета.
   Священник Балинт остался утешать безутешных супругов.
   Жена Цецеи, как безумная, голосила, падала в обморок.
   - Ой, жемчужинка моя ясная, радость моя, птенчик мой единственный...
   Старик только мотал головой и в ответ на утешения  священника  горестно
восклицал:
   - Бога нет!
   - Есть! - кричал ему в ответ священник.
   - Нет! - возражал Цецеи, стуча кулаком по столу.
   - Есть!
   - Нет!
   - Бог дал - бог и взял! А то, что взял, может и вернуть.
   Из глаз хромого, однорукого старика катились слезы.
   - А если дал, пусть не отнимает!
   Священник покинул его только на рассвете.
   Едва он вышел из дверей, как навстречу ему поднялся паломник,  лежавший
на циновке, которую ему расстелили на террасе.
   - Ваше преподобие... - тихо сказал он.
   - Что тебе, земляк?
   - Дети не утонули.
   - А что же с ними случилось?
   - Их турки увезли.
   Священник даже отшатнулся к стене.
   - Откуда ты знаешь?
   - Когда мы искали их на берегу речки, я увидел на кротовьей кочке  след
ноги - ноги турка.
   - Турка?
   - Да. Башмак-то был без каблука. Венгры такую обувь не носят.
   - А может быть, это был след крестьянских постолов?
   - На постолах шпор не бывает. Это был след турка. И еще я заметил  след
турецкой подковы. Вы-то, должно быть, знаете, какая турецкая подкова.
   - А почему ты сразу не сказал?
   - Хотел сказать, да передумал. Кто знает, куда их турки утащили! А  вся
деревня бросилась бы на поиски. Толк-то какой от этого? Турок много, и все
вооружены.
   Священник шагал взад и вперед с застывшим взглядом. Вдруг он подошел  к
дверям,  хотел  было  взяться  за  ручку,  но  остановился  и  вернулся  к
паломнику.
   - Что же нам делать теперь?
   Паломник пожал плечами.
   -