ть теней.
   Это были новые невольники - пятеро мужчин и одна женщина.
   Мужчины с виду казались знатными особами. Женщина  куталась  в  большой
темный платок. Лица ее не было видно. Она плакала.
   - Пустите меня  к  султану!  -  заревел  по-венгерски  один  из  мужчин
глубоким, медвежьим басом. - Я не немец! Немец - собака, а я человек. Меня
трогать не положено. Турок теперь не враг венгру. Как  вы  смеете  трогать
меня!
   Но  солдаты  не  понимали,  что  говорит  венгр,  и,  как   только   он
останавливался, подталкивали его в спину.
   Возле Гергея была маленькая лужайка. Туда привели вновь прибывших.
   Заметив, что никто его не слушает, венгр стал ворчать себе под нос:
   - Хоть бы бог покарал этих свиней басурман! Смеют еще говорить, что они
друзья венграм. Холера бы забрала таких друзей! Дурак тот был, кто  первый
им поверил. А еще глупее тот, кто позвал их. Чтобы они провалились  вместе
со своим жуликом султаном!
   Женщину увели туда, где стояли волы да буйволы, которые  тащили  пушки.
Тщетно она кричала и отбивалась - ее уволокли силой. Четверо мужчин  молча
сидели на траве. Это  были  немецкие  солдаты.  На  груди  одного  блестел
панцирь. Голова его была не покрыта, длинные волосы взъерошены.
   Гергей обернулся к венгру и спросил:
   - Откуда эти немцы? Из-под Буды бежали?
   - Наверно, - нехотя ответил венгр. - Я встретился с ними только  здесь,
в винограднике... Воду тут дают? Пить хочется.
   Только теперь рассмотрел Гергей, что венгр,  говоривший  густым  басом,
был худенький, низкорослый человек с круглой бородой.
   Он сидел среди остальных в одной сорочке.
   - Ночью вряд ли дадут, - ответил Гергей. - А как вы попали в рабство?
   - Я в погребе прятался, червяк их заешь. Эти  ослы  меня,  наверно,  за
лазутчика принимают. Какой я, к черту, лазутчик! Я честный чеботарь  и  до
смерти рад, когда не вижу турок, не то что еще за ними  подглядывать.  Ух,
гады поганые!
   - А вы сами-то из Буды?
   - Конечно, из Буды. Лучше б я там и сидел!
   - А вы знаете Петера Цецеи?
   - Старика с деревянной  ногой?  Как  не  знать!  У  него  и  рука  одна
деревянная.
   - А что он поделывает?
   - Что поделывает? Сражается.
   - Сражается?
   - Да еще как! Велел привязать  себя  к  седлу  и  вместе  с  господином
Балинтом бросился на немцев.
   - С одной-то рукой?
   - С одной. Налетел на них, точно молодой воин. Я его видел, когда отряд
возвращался. Господин Балинт повел Цецеи к королеве.
   - Балинт Терек?
   - Он самый. Вот человек!  Видно,  он  вскормлен  на  драконьем  молоке.
Каждый день возвращался забрызганный по самые плечи вражеской  кровью.  Но
уж лучше бы он не только немцев, а и басурман колошматил!
   - Ничего дурного со стариком Цецеи не случилось?
   - Как же, случилось! - Чеботарь засмеялся. -  В  битве  ему  деревянную
руку отхватили.
   - А дочку его вы знаете? - робко спросил Гергей.
   - Знаю, конечно. Две недели назад я сшил ей желтые  башмачки.  Изящные,
низенькие, с золотой бахромой. Теперь барышни такие носят, конечно те, что
побогаче.
   - Красивая девушка, правда?
   Сапожник пожал плечами.
   - Ничего, хорошенькая. - Он замолчал на миг и дернул себя за ус. - Чтоб
господь покарал этих басурман! - сказал он вдруг изменившимся  голосом.  -
Ментик-то мой они вернут? Верхнюю рубаху не жаль. Стащили ее  с  меня,  да
бог с ней. Но вот ментик...
   - А когда вы уехали из Буды? - продолжал допытываться Гергей.
   - Три дня назад удрал. Только лучше б не удирал. Хуже, чем  здесь,  мне
бы и там не было. А турки все  же  сущие  собаки.  В  Нандорфехерваре  они
поклялись, что никого не тронут, а весь народ  в  крепости  изрубили.  Так
ведь?
   - Неужто вы думаете, что и Буда попадет в их руки?
   - Наверняка попадет.
   - Почему же наверняка?
   - А потому, что уже больше недели турецкие духи служат  в  нашем  храме
свою мессу.
   - Что такое? Что вы говорите?
   - Верно, верно... В храме Богородицы каждую полночь зажигаются  огни  и
слышится "Иллаллах": турки орут, кричат, славят своего бога.
   - Этого быть не может!
   - Ей-богу, правда! Вот так же было и в Нандорфехерваре. Там тоже каждую
ночь слышалось из  храма  турецкое  пение,  а  через  неделю  турки  взяли
крепость.
   Гергей вздрогнул.
   - Это все пустяки, суеверие.
   - Уж как хотите, но я сам видел и своими ушами слышал.  Иначе  разве  я
ушел бы из крепости!
   - Так вы потому и удрали?
   - Конечно! Семью свою я еще перед усобицей с немцами отправил в Шопрон,
к бабушке. Поехать с ними не мог - жалко было хорошие заработки  оставить.
Вы же, барич, знаете, как только господа дворяне  приезжают  в  Буду,  они
первым делом заказывают себе новые башмаки. И господину Балинту  Тереку  я
тогда  сшил  башмаки.  Его  милости  господину  Вербеци  [Вербеци   Иштван
(1458-1541)  -  реакционный   венгерский   политический   деятель;   после
подавления восстания Дожи  составил  свод  законов,  в  которых  определил
нормы, узаконившие крепостничество] тоже.  И  еще  его  милости  господину
Перени.
   Не успел сапожник закончить свой рассказ, как  Хайван  схватил  его  за
шиворот, приподнял, точно котенка, и отшвырнул шагов на десять от Гергея.
   Сапожник со стоном упал на траву. На его месте устроился Хайван.
   - Ты сказал, что умеешь и читать  и  писать.  Так  вот  я  покажу  тебе
кое-что.
   Он вытер обе пятерни о шаровары и снял со спины белую торбу из воловьей
шкуры, еще раз вытер пальцы и, порывшись в торбе, вытащил  из  нее  связку
сложенных листиков пергамента.
   - Погляди, - сказал он, - это я нашел на груди одного мертвого  дервиша
под власяницей. Дервиш помер от какой-то раны в пояснице. Его не то  пикой
прокололи, не то пулей хребет перебили. Но это не важно.  Были  у  него  и
деньги: тридцать шесть золотых. Они тоже здесь у меня, в сумке.  Так  вот,
если ты скажешь мне, что тут написано, я  дам  тебе  один  золотой.  А  не
скажешь - так стукну по башке, что ты сдохнешь!
   Луна ярко сияла. Вокруг все спали. Сапожник тоже клубком  свернулся  на
траве; быть может, и он заснул.
   Гергей развернул связку бумаг. Это были листки пергамента  величиной  с
ладонь; на  них  виднелись  какие-то  значки,  квадраты,  пятиугольники  и
шестиугольники.
   - Я плохо вижу, - сказал юноша, - очень мелко написано.
   Турок поднялся, выхватил из костра горящую  ветку  толщиной  в  руку  и
поднял ее над юношей.
   Гергей внимательно и мрачно разглядывал чертежи и письмена. Пламя почти
обжигало ему лицо, но он этого не замечал.
   Вдруг юноша вскинул голову и спросил:
   - Ты показывал кому-нибудь эти листки?
   - Показывать-то показывал, да никто в них не разобрался.
   Ветка погасла. Турок бросил ее на землю.
   - Деньги твои мне не нужны, - сказал  Гергей.  -  Кулака  твоего  я  не
боюсь. Я невольник султана,  и  если  ты  меня  ударишь,  тебе  перед  ним
придется держать ответ. Но раз ты просишь объяснить, что написано на  этих
листках, позволь и тебя кое о чем попросить.
   - О чем же?
   - Эти бумаги дороги тебе,  ибо  они  принадлежали  священному  дервишу.
Счастье твое, что ты показал их мне. Турок отнял бы их у тебя. Я же  готов
тебе все разъяснить, но только при условии, что ты пойдешь  к  священнику,
который нынче в полдень устроил взрыв. Впрочем, он, может, тут ни при  чем
и оказался у дороги совсем случайно.
   - Нет, это он сделал, наверняка он!
   - Ну, да все равно, один черт! Ты посмотри - жив он или помер.
   Турок взялся за подбородок и задумчиво посмотрел на Гергея.
   - А пока ты сходишь туда, я пересмотрю твои бумажки, -  уговаривал  его
Гергей. - Теперь уже и горящая ветка  не  нужна.  Луна  и  без  того  ярко
светит.
   И он снова углубился в чертежи.
   Это  были  нарисованные   свинцовым   карандашом   чертежи   венгерских
крепостей. Кое-что стерлось. На одном чертеже  Гергею  бросились  в  глаза
значки Х и О. Внизу на листке дано было на латыни объяснение:  Х  -  самое
уязвимое место крепости; О - место, самое подходящее для подкопа.  Кое-где
от значка О шла стрелка, в других местах ее не было.
   Гергей в отчаянии встряхнул головой.  В  руках  его  оказались  рисунки
какого-то лазутчика, планы более тридцати венгерских крепостей.
   Что ж теперь делать?
   Украсть? Невозможно.
   Сжечь? Турок задушит.
   Бледный от волнения, Гергей держал  в  руке  бумажки,  потом  вынул  из
кармана поддевки заостренный кусочек свинца, зачеркнул  на  всех  чертежах
значки О и Х и расставил их по другим местам.
   Вот и все, что он мог сделать.
   Так как турок все не возвращался, Гергей  долго  разглядывал  последний
чертеж. На  нем  была  изображена  Эгерская  крепость  в  виде  лягушки  с
перебитыми лапками. Рисунок привлек внимание юноши, потому что он  заметил
там  четыре  подземных  хода,  а  между  ними  -  залы  и  четырехугольное
водохранилище. Что за  причудливое  сооружение!  Казалось,  его  строители
рассчитывали продолжать битву и под землей. Если и там не удастся  одолеть
врага, они  отступят  из  крепости  подземными  ходами,  а  преследователи
погибнут в водохранилище.
   Гергей поднял глаза, посмотрел, не идет ли турок.
   Турок уже приближался, двигаясь высокой, огромной тенью мимо  пушек,  и
при этом почесывался, засунув руку под мышку.
   Гергей быстро скатал в шарик  последний  чертеж,  сунул  его  в  карман
поддевки, пальцем проделал в  кармане  дыру  и  спустил  в  нее  шарик  за
подкладку. Затем снова склонился над разложенными чертежами.
   - Священник еще жив, - сказал турок, присев на корточки, - но, говорят,
до утра не протянет.
   - Ты видел его?
   - Видел. Все лекари сидят вокруг шатра. А священник лежит на подушках и
хрипит, как издыхающий конь.
   Гергей прикрыл глаза рукой.
   Турок уставился на него, как тигр на свою жертву.
   - Ты, может, сообщник его?
   - А что, если и сообщник? Счастье твое в моих руках!
   Турок захлопал глазами, но вдруг присмирел.
   - А эти бумаги приносят счастье?
   - Не бумаги, а их тайна. Но только турку! -  сказал  Гергей,  возвращая
Хайвану листки пергамента.
   - Так говори же! - прошептал великан, глядя на него алчными глазами.  -
Я исполнил твое желание.
   - Ты должен еще освободить меня.
   - Ишь ты, чего захотел!
   - Но ведь для тебя дорога эта тайна?
   - А я у кого-нибудь другого узнаю.
   - Не узнаешь. Турок отнимет у тебя листки. А христианин? Когда  ты  еще
найдешь христианина, который знает и турецкий язык и  латынь!  И  кому  ты
можешь оказать такую услугу, что взамен он отомкнет тебе замок счастья!
   Турок схватил юношу за горло.
   - Задушу, если не скажешь!
   - А я всем расскажу, что у тебя священная реликвия дервиша.
   Но больше он не мог проронить ни слова - турок точно тисками сдавил ему
горло.
   У юноши занялось дыхание.
   Но турок вовсе не собирался его душить. Какой  прок,  если  он  задушит
школяра! Может, с ним и счастье свое погубишь. А Хайван пошел на войну  не
для того, чтобы сложить голову. Как и любой  солдат,  он  мечтал  выйти  в
большие господа.
   - Ладно, я успею убить тебя, если ты на меня беду навлечешь. Но как мне
освободить-то тебя?
   Гергей еще не отдышался и не мог говорить.
   - Прежде всего, - ответил он наконец со стоном, - перепили мне кандалы.
   Великан презрительно улыбнулся, потом осмотрелся по сторонам и  большой
красной рукой потянулся к кандалам. Дважды нажал - и с одной  ноги  Гергея
цепь с тихим звоном упала в траву.
   - А дальше? - спросил турок. Глаза его горели.
   - Достань мне колпак и плащ сипахи.
   - Это уже труднее.
   - Сними с кого-нибудь из спящих.
   Турок почесал шею.
   - И это еще не все, - продолжал Гергей. - Ты должен раздобыть для  меня
коня и какое-нибудь оружие. Все равно какое.
   - Если ничего не  найду,  отдам  тебе  свой  кончар  -  вот  этот,  что
поменьше.
   - Ладно.
   Турок оглянулся. Кругом все  спят,  только  караульные  безмолвно,  как
тени, шагают взад и вперед.
   Долговязый янычар стоял в двадцати шагах от них. Воткнув пику в  землю,
он опирался на нее.
   - Погоди, - сказал великан.
   Он встал и поплелся к проходу между палатками.



8

   Гергей прилег на траву и прикинулся  спящим.  Но  заснуть  он  себе  не
позволял, хотя и был очень утомлен. То и дело  он  поглядывал  на  небо  -
следил, не встретится ли луна с  похожей  на  плот  серой  тучей,  которая
лениво  плыла  в  вышине.  (Если  туча  затянет  луну  -   землю   покроет
благоприятный  мрак.)  Искоса  Гергей  разглядывал  грубого,   долговязого
янычара. Шея у него  была  длинная,  как  у  орла-стервятника.  Он  стоял,
опершись на пику, и, очевидно, спал - усталые солдаты спят и стоя.
   Ночь  была  мягкая,  воздух  трепетал  от  тихого  храпа  тысяч  людей.
Казалось, будто сама земля мурлычет, как кошка. Только изредка раздавались
окрики караульных да слышно было, как с хрустом жуют траву кони, пасущиеся
на лугу.
   Постепенно сон начал одолевать и Гергея. От усталости и тревоги он тоже
задремал (приговоренные всегда  спят  накануне  казни).  Но  он  не  хотел
поддаваться дремоте и даже радовался комару, который кружился  вокруг  его
носа и все зудел, будто тоненько пиликал  на  крошечной  скрипке.  Наконец
Гергей отогнал его, продолжая, однако, бороться со  сном,  сразившим  весь
лагерь. Боролся, боролся, но в конце концов глаза его смежились.
   И во сне он увидел себя в старом замке Шомодьской крепости, в  классной
комнате вместе с сыновьями Балинта Терека.
   Все трое сидят за длинным  некрашеным  дубовым  столом.  Напротив  них,
склонившись над большой книгой, переплетенной в телячью кожу,  сидит  отец
Габор.  Слева  -  окно  с  частым  свинцовым  переплетом.  Сквозь  круглые
стеклышки заглядывает солнце и бросает свои лучи на угол стола. На стене -
две большие карты. На одной изображена Венгрия,  на  другой  -  три  части
света. (В те времена ученые еще не наносили на карты землю Колумба.  Тогда
еще только-только разнеслась весть о том, что португальцы  нашли  какую-то
доселе неведомую часть света. Но правда это,  нет  ли  -  никто  не  знал.
Австралия же не снилась еще и Колумбу.)
   На карте Венгрии крепости изображались в виде палаток, а леса - в  виде
разбросанных деревьев. Это были хорошие карты. В них  легко  разбирался  и
тот, кто не умел читать. А в те времена даже среди господ, имевших родовые
гербы, многие не знали грамоты. Да  и  к  чему  им  была  грамота?  На  то
существовали писцы, они  в  случае  надобности  могли  написать  письмо  и
прочесть послание, полученное господином.
   Отец Габор поднял голову и заговорил:
   "С нынешнего дня мы не будем больше учить ни синтаксис,  ни  географию,
ни историю, ни ботанику - начнем заниматься  только  турецким  и  немецким
языками. А по химии будем знакомиться только с изготовлением пороха".
   Янчи Терек обмакнул в чернильницу гусиное перо.
   "Учитель, зачем нам понапрасну тратить время на турецкий язык? Ведь  мы
можем объясняться с любым невольником-турком.  А  от  немцев  наш  батюшка
отвернулся".
   Десятилетний  Фери,  встряхнув  головой,  откинул  назад  свои  длинные
каштановые волосы и сказал:
   "И химия тоже ни к чему! У батюшки столько  пороху,  что  до  скончания
света хватит".
   "Погоди, сударик! - улыбнулся отец  Габор.  -  Ты  ведь  еще  и  читать
прилично не умеешь. Вчера тоже вместо Цицерон прочел Кикерон".
   В дверях вдруг появилась богатырская фигура Балинта Терека. На нем  был
синий бархатный доломан, завещанный ему в предсмертный час королем Яношем,
у пояса - легкая кривая сабля. Ее он надевал обычно только в торжественных
случаях.
   "Гости  приехали,  -  сказал  он  священнику.  -   Мальчики,   наденьте
праздничное платье и выйдите во двор".
   На дворе стоял большой венский  кованый  рыдван.  Возле  него  хлопотал
немец со слугой. Они вытаскивали из рыдвана сверкающие панцири, передавали
их невольникам-туркам, а те развешивали их на кольях.
   Возле рыдвана стоял хозяин замка в  обществе  четырех  знатных  господ.
Мальчиков представили им. Один из приезжих  -  невысокий  смуглый  молодой
человек с коротким носом и огненными  глазами  -  поднял  маленького  Фери
Терека и поцеловал его.
   "Ты помнишь, кто я такой?"
   "Дядя Миклош", - ответил мальчик.
   "А как моя фамилия?"
   Ферко задумчиво смотрел на мягкую черную бородку дяди Миклоша.
   Вместо Фери ответил Янош:
   "Зирини".
   "Ах ты!  Не  Зирини,  -  поправил  отец,  -  а  Зрини!"  [Зрини  Миклош
(1508-1556)  -  полководец,  национальный  герой  Венгрии,  прославившийся
защитой Сигетвара от турок в 1556 г.]
   Все это было давным-давно и только во сне снится иногда. Но во сне  все
повторяется так же, как было наяву.
   И дальше Гергей видит все, что произошло в тот день.
   По кольям были развешаны  шесть  нагрудников.  Господа  взяли  ружья  и
выстрелили в них.  Пуля  пробила  один  нагрудник.  Его  вернули  венскому
торговцу. Остальные панцири  получили  от  выстрелов  только  вмятины;  их
купили и поделили меж собой.
   Тем временем завечерело. Все сели за ужин. Во главе стола  сидела  жена
Терека, а на другом конце - сам хозяин. За ужином гости старались выяснить
познания мальчиков. Особенно много  вопросов  задавали  они  по  Библии  и
катехизису.
   Балинт Терек слушал некоторое время эти благочестивые вопросы,  ласково
улыбаясь, потом встряхнул головой.
   "Вы думаете, мои сыновья только катехизис учат? Расскажи-ка, Янчи,  как
отливают пушку?"
   "А какого веса, батюшка?"
   "Весом в тысячу фунтов, черт побери!"
   "Для отливки пушки в тысячу фунтов, - встав, начал мальчик, - требуется
девятьсот фунтов меди и сто фунтов свинца, но в случае нужды  пушку  можно
отлить и из  колоколов,  а  тогда  свинца  нужно  только  половину.  Когда
материал уже заготовлен, мы выкапываем такую глубокую яму, какой  величины
собираемся отлить пушку. Прежде  всего  скатываем  стержень  из  липкой  и
чистой глины. Глину  предварительно  перемешиваем  с  паклей,  в  середину
стержня вставляем железную палку..."
   "А железная палка зачем?" - спросил Балинт Терек.
   "Чтобы глина держалась, иначе она упадет или стержень покривится".
   Глядя на отца умными глазенками, Янчи продолжал:
   "Глину вымешиваем натвердо, паклю подбавляем к ней по надобности. Когда
все готово, глиняный стержень устанавливают  на  дно  ямы,  посередине,  и
проверяют, чтобы он стоял ровно. Затем таким же способом  из  очищенной  и
раскатанной  глины  изготавливают  стенки  формы  для  ствола,   тщательно
укладывая глину вокруг стержня. Между стержнем и  стенками  формы  повсюду
должен быть просвет в пять пальцев. Но если у нас больше меди, то и  пушка
может быть толще. Когда все готово, форму снаружи  обкладывают  камнями  и
железными подпорками, по бокам в две ямы  накладывают  по  десяти  саженей
дров, а на дрова медь. Потом..."
   "Ты про что-то забыл..."
   "Про свинец", - подсказал Фери. Глазки его смотрели настороженно.
   "Да ведь я сейчас и хочу сказать про свинец! - запальчиво ответил Янчи.
- Свинец кладут кусочками. Потом день и ночь жгут дрова,  покуда  медь  не
начнет плавиться..."
   "А ты не сказал, какого размера должна быть печь",  -  снова  подсказал
младший брат.
   "Большая и толстостенная. У кого голова на плечах, сам знает".
   Гости засмеялись, а Янчи, покраснев, сел на свое место.
   "Ну погоди, -  проворчал  он,  сверкнув  глазами,  -  мы  еще  с  тобой
посчитаемся!"
   "Ладно, - сказал отец. - Если ты чего не знаешь, брат доскажет.  Скажи,
Ферко, что он упустил?"
   "Что упустил? - переспросил малыш, передернув плечами.  -  Когда  пушка
остыла, ее вытаскивают из земли..."
   "Ну да! - торжествующе сказал Янчи. - А  обточка?  А  зачистка?  А  три
пробных выстрела?"
   Фери залился краской.
   Если бы гости не схватили их и не начали целовать,  мальчики  подрались
бы тут же за столом.
   "Забавнее всего, - сказал Балинт Терек, рассмеявшись,  -  что  они  оба
забыли про запальное отверстие".
   Потом речь зашла о разных делах, о турках, о немцах. В