мать  порох, постарались  сделать другое
открытие, столь же важное, и притом полезное именно  для тех, кто не выдумал
пороха. В прежние времена, милое дитя, когда кто-нибудь совершал глупость,--
что можно было сделать? Совершившееся не могло стать несовершившимся, и люди
говорили:  "Этот  парень болван". Это было  неприятно. В  Берлине, где  люди
самые  умные  и  где проделывается больше всего глупостей,  эта неприятность
чувствовалась всего острее. Правительство пыталось принять серьезные меры
     167


     против этого: лишь самые  крупные  глупости разрешалось печатать, более
мелкие допускались только в разговорах, причем такая льгота распространялась
лишь на  профессоров и  крупных государственных  чиновников, а люди помельче
могли  высказывать свой глупости  лишь тайком; но все эти меры  нисколько не
помогли,  подавляемые глупости  с  тем  большей силой выступали  наружу  при
исключительных  обстоятельствах;   они   стали   даже   пользоваться  тайным
покровительством  сверху,  они  открыто поднимались  снизу  на  поверхность;
бедствие приняло немалые размеры, но вот наконец  изобрели средство, которое
действует с  обратной  силой  и  благодаря  которому  всякая глупость  может
считаться  как  бы  не совершенною  или  может даже превратиться в мудрость.
Средство это совершенно простое, и заключается оно в заявлении, что глупость
совершена или сказана в ироническом смысле.  Так-то,  милое дитя, все в этом
мире   движется  вперед:  глупость   становится  иронией,  неудачная   лесть
становится  сатирою, природная грубость  становится искусным пародированием,
истинное безумие -- юмором, невежество -- блестящим остроумием, а ты станешь
в конце концов Аспазиею новых Афин".
     Я сказал бы еще больше, но  хорошенькая  Наннерль, которую я держал все
время  за  кончик передника, с силой вырвалась от меня,  потому что со  всех
сторон стали слишком уж бурно требовать: "Пива! Пива!"  А берлинец показался
мне воплощенной иронией,  когда  заметил, с  каким  энтузиазмом  принимались
высокие  пенящиеся бокалы.  Указывая на  группу любителей пива,  которые  от
всего сердца наслаждались хмелевым нектаром и спорили о его достоинствах, он
произнес с улыбкой: "И это афиняне?"
     Замечания, которые последовали за этими словами, причинили мне изрядное
огорчение, так как я питаю немалое пристрастие к нашим новым Афинам; поэтому
я постарался  всячески объяснить торопливому  хулителю, что  мы лишь недавно
пришли к мысли создать из  себя  новые  Афины, что мы лишь юные начинатели и
наши великие умы, да и  вся  наша  образованная публика, еще  не  приучились
показываться другим вблизи. "Все это пока  в периоде возникновения, и мы еще
не все в сборе. Лишь низшие специальности, -- добавил  я, -- представлены  у
нас: вы, любезный друг, заметили, вероятно, что
     168


     у  нас  нет недостатка,  например,  в  совах,  сикофантах и Фринах.  Не
хватает  нам  только  высшего  персонала,  и  некоторые  принуждены   играть
одновременно  несколько  ролей.  Например, наш поэт,  воспевающий  нежную, в
греческом  духе,  любовь к мальчикам, должен был  усвоить и  аристофановскую
грубость; но  он все может, он обладает всеми данными для  того, чтобы  быть
великим  поэтом, кроме,  пожалуй, фантазии и  остроумия, и будь у него много
денег, он был бы богат.  Но недостаток в количестве мы восполняем качеством.
У нас  только один великий  скульптор, но зато  это "Лев". У нас только один
великий оратор, но я убежден, что и Демосфен не мог бы так греметь по поводу
добавочного  акциза на солод  в  Аттике.  Если  мы до сих  пор  не  отравили
Сократа, то, право, не из-за недостатка яда. И если  нет у нас  еще демоса в
собственном  смысле,  то  есть  целого  сословия  демагогов,  то  мы   можем
предоставить к услугам вашим один прекрасный экземпляр этой породы, демагога
по  профессии, который один стоит целой кучи  болтунов, горлодеров, трусов и
прочего сброда -- а вот и он сам!"
     Я не могу преодолеть искушение изобразить подробнее фигуру, представшую
перед нами.  Я  оставляю открытым вопрос, вправе  ли эта  фигура утверждать,
будто  голова  ее  имеет  в  себе что-либо человеческое и  что  поэтому  она
юридически вправе  выдавать  себя за человека. Я бы принял эту голову скорее
за обезьянью; лишь из вежливости я согласен признать ее человеческою. Голову
эту покрывала  суконная  шапка, фасоном схожая со шлемом Мамбрина, а жесткие
черные  волосы  спадали  длинными  прядями  на  лоб  с  пробором  спереди  a
1'enfant1. На эту переднюю часть головы, выдававшую себя за лицо,
богиня пошлости наложила свою печать, притом с такою силою, что находившийся
там  нос  оказался  почти  расплющенным;  опущенные  вниз  глаза,  казалось,
напрасно  искали носа и  были  этим крайне опечалены; дурно  пахнущая улыбка
играла вокруг рта, который был чрезвычайно обольстителен и благодаря некоему
поразительному  сходству   мог  вдохновить  нашего  греческого  лжепоэта  на
нежнейшие  газеллы.  Одежда  состояла   из  старонемецкого  кафтана,  правда
несколько видоизменен-

     _____________________
     1 Как у ребенка (фр.).
     169


     ного   сообразно  с   настоятельнейшими  требованиями   новоевропейской
цивилизации, но покроем все  еще напоминавшего тот, который был на Арминии в
Тевтобургском  лесу  и первобытный  фасон  которого  сохранен  был  каким-то
патриотическим союзом  портных с тою  же  таинственною  преемственностью,  с
какою  сохранялись  некогда готические формы в архитектуре мистическим цехом
каменщиков. Добела вымытая тряпка, являвшая глубоко знаменательный  контраст
с  открытой  старонемецкой  шеей,  прикрывала воротник  этого  удивительного
сюртука;  из  длинных  рукавов  торчали  длинные  грязные  руки,  между  рук
помещалось  скучное  долговязое  тело,  под  которым болтались две  забавные
короткие ноги; вся фигура представляла горестно-смешную пародию на  Аполлона
Белъведерсжого,
     -- И это новоафинский демагог?-- спросил берлинец, насмешливо улыбаясь.
-- Господи ты боже, да это мой землях! Я едва верю собственным глазам -- да,
это тот, который... нет, возможно ли?
     -- О слепые берлинцы, -- сказал  я не  без пыла, -- вы отвергаете своих
отечественных гениев и  побиваете  камнями  своих  пророков!  А  нам  всякий
пригодится!
     -- Но на что же вам нужна эта несчастная муха?
     -- Он  на  все  пригоден  там,  где  требуются прыжки,  пролазничество,
чувствительность, обжорство, благочестие, много древненемецкого, мало латыни
и  полное  незнание греческого. Он  в  самом деле очень хорошо прыгает через
палку,  составляет  таблицы  всевозможных  прыжков  и   списки  всевозможных
разночтений  старонемецких  стихов.  К   тому   же  он  является  ревнителем
патриотизма, не будучи  ни в  малейшей  мере  опасным.  Ибо  известно  очень
хорошо, что от старонемецких демагогов, в среде которых он когда-то случайно
обретался, он вовремя отстранился, когда дело их стало  несколько опасным  и
больше уже не соответствовало христианским наклонностям его мягкого  сердца.
Но  с  той  поры как  опасность  прошла,  как  мучеяики пострадали  за  свои
убеждения  и  сами  почти  все  отказались  от них, даже  пламеннейшие  наши
цирюльники  поснимали  свои  немецкие  сюртуки,  --  с  той поры  и  начался
настоящий расцвет нашего осторожного спасителя отечества;  он один  сохранил
костюм демагога  и связанные с ним  обороты  речи;  он  все еще  превозносит
херуска Арминия и госпожу Тус-
     170


     нельду,  как  будто  он -- их белокурый внук.  Он все еще  хранит  свою
германско-патриотическую  ненависть к романскому вавилонству, к  изобретению
мыла, к языческо-греческой грамматике Тирша, к Квинтилию Вару, к перчаткам и
ко всем  людям,  обладающим  приличным  носом;  так  и  остался  он  ходячим
памятником минувшего  времени  и,  подобно последнему  могикану, пребывает в
качестве  единственного представителя целого могучего племени, он, последний
демагог. Итак,  вы  видите, что в  новых  Афинах, где  еще  очень  ощущается
недостаток  в  демагогах, он может  нам  пригодиться; в его  лице  мы  имеем
прекрасного  демагога,  к тому  же столь ручного,  что  он облизывает  любую
плевательницу, жрет из рук  орехи,  каштаны,  сыр, сосиски,  вообще все, что
дадут; а так  как  он единственный в своем роде, то  у нас есть  еще  особое
преимущество:  впоследствии,  когда  он  подохнет, мы набьем его чучело и  в
качестве  последнего демагога  сохраним для потомства с кожею  и с волосами.
Но, пожалуйста, не говорите об этом профессору Лихтенштейну в Берлине, иначе
он затребует его в свой зоологический музей,  что может послужить поводом  к
войне  между  Пруссией и Баварией, ибо мы ни в каком случае не  отдадим его.
Уже  англичане  нацелились на него и предлагают за  него  две тысячи семьсот
семьдесят семь гиней, уже австрийцы  хотели обменять на него жирафа, но наше
правительство,  говорят,  заявило,  что мы  ни  за  какую  цену не  продадим
последнего  демагога,  он составит  когда-нибудь  гордость  нашего  кабинета
естественной истории и украшение нашего города.
     Берлинец  слушал, казалось, несколько рассеянно;  более привлекательные
предметы обратили  на  себя  его  внимание,  и  он  наконец  остановил  меня
следующими словами :
     -- Покорнейше прошу позволения прервать вас. Скажите, что это за собака
там бежит?
     -- Это другая собака.
     -- Ах, нет, вы меня не поняли, я говорю  про ту  большую мохнатую белую
собаку без хвоста.
     -- Дорогой мой, это собака нового Алкивиада.
     -- Но, -- заметил берлинец, -- скажите мне, где же сам новый Алкивиад?
     --  Признаться  откровенно,-- отвечал я,-- вакансия эта  еще не занята,
пока у нас есть только собака.
     171


        "ГЛАВА IV"
     Место,  где  происходил  этот  разговор, называется "Богенхаузен",  или
"Нойбургхаузен", или  вилла Гомпеш, или сад Монжела, или "Малый замок", да и
незачем называть его по  имени, когда собираешься съездить туда из  Мюнхена:
кучер поймет  вас по характерному подмигиванию человека,  одержимого жаждою,
по  особым кивкам головы, говорящим о предвкушаемом блаженстве, и  по другим
подобным отличительным гримасам.  Тысяча выражений у араба для его  меча,  у
француза для любви,  у англичанина для  виселицы, у немца  для выпивки, а  у
нового афинянина даже и  для  места, где он пьет.  Пиво  в  названном  месте
действительно   очень   хорошее,   оно  не   лучше   даже   и   в  Пританее,
vulgo1  именуемом Боккеллер, оно  великолепно в особенности, если
пьешь  его на  ступенчатой террасе, с которой открывается  вид на Тирольские
Альпы. Я  часто  сиживал там  прошлой  зимой  и любовался  покрытыми  снегом
горами,  которые  блестели  в лучах солнца  и  казались  вылитыми из чистого
серебра.
     В то время и  в душе моей была зима, мысли и чувства как  будто занесло
снегом, сердце увяло  и  очерствело, а к этому  присоединились еще несносная
политика, скорбь по  милой умершей  малютке,  старое  раздражение и насморк.
Кроме того, я пил много пива, так  как меня уверяли, что  оно очищает кровь.
Но самые лучшие сорта аттического пива не шли мне на пользу, ибо  в Англии я
привык уже к портеру.
     Наступил  наконец  день,  когда  все   совершенно  изменилось.   Солнце
выглянуло  на небе и  напоило землю, дряхлое дитя, своим  лучистым  молоком;
горы  трепетали  от восторга и в изобилии лили свои снежные слезы; трещали и
ломались  ледяные покровы озер, земля раскрыла свои синие глаза, из груди ее
пробились ласковые  цветы и звенящие рощи --  зеленые соловьиные дворцы, вся
природа улыбалась, и эта улыбка  называлась  весною.  Тут  и во мне началась
новая весна; в  сердце зацвели  новые цветы, свободные чувства  пробудились,
как  розы, с  ними и тайное томление  -- как юная фиалка; среди всего этого,
правда, было немало и негодной  крапивы. Надежда  убрала могилы моих желаний
свежею зеленью, верну-

     ______________________
     1 В просторечии (лат.).
     172


     лись и поэтические мелодии, подобно перелетным птицам, прозимовавшим на
теплом юге и вновь отыскавшим  свое  покинутое гнездо на севере, и покинутое
северное сердце зазвучало  и зацвело опять, как прежде, --  не  знаю только,
как  это  произошло. Темнокудрое ли или белокурое солнце  пробудило  в  моем
сердце новую весну и поцелуем возвратило к жизни все дремавшие в этом сердце
цветы и  улыбкою вновь приманило туда соловьев?  Родственная  ли мне природа
нашла  вдруг  отзвук в  моей груди и  радостно отразила в ней весенний  свой
блеск? Не знаю, но думаю,  что эти новые чары посетили мое сердце на террасе
в "Богенхаузене",  в виду Тирольских Альп. Когда я  сидел там, погруженный в
свои  мысли, мне часто казалось,  словно я вижу дивно прекрасный  лик юноши,
притаившегося за горами,  и мне  хотелось  иметь крылья,  чтобы  полететь  в
страну,  где  он находится,--в  Италию.  Часто чувствовал я также,  как меня
обвевает  благоухание лимонов  и апельсинов, несущееся из-за  гор, лаская, и
маня, и призывая меня в Италию. Однажды  даже, золотой сумеречной  порой,  я
увидел  на вершине одной  из гор совершенно ясно  во весь рост его, молодого
бога весны;  цветы  и лавры  венчали  радостное  чело,  и  своими смеющимися
глазами и своими  цветущими устами он звал меня: "Я люблю тебя, приди ко мне
в- Италию!"
        "ГЛАВА V"
     Не  удивительно поэтому, что в моем взгляде отражалось томление,  когда
я, в отчаянии от бесконечного филистерского разговора, смотрел на прекрасные
тирольские горы и глубоко вздыхал.  Но мой берлинский филистер принял и этот
взгляд, и эти вздохи за новый повод к разговору и стал  тоже вздыхать:  "Ах,
ах, и я хотел  бы быть сейчас в Константинополе. Ах! Увидеть Константинополь
было  всегда единственным  желанием  моей жизни, а теперь  русские, наверно,
вошли уже.-- ах! -- в Константинополь! Бывали ль вы в Петербурге?" Я ответил
отрицательно и попросил рассказать о нем. Но оказалось, что не сам он, а его
зять,  советник  апелляционного суда,  был  там прошлым летом, и это, по его
словам, совсем особенный город. "Бывали ль вы в Копенгагене?" После того как
я и  на этот вопрос ответил отрицательно и попросил  описать город, он хитро
улыб-
     173


     нулся, покачал с весьма довольным видом головкой  и стал честью уверять
меня, что  я  не могу  составить себе никакого  понятия  о  Копенгагене,  не
побывав там. "Этого  в ближайшее время не случится, -- возразил я, -- я хочу
предпринять теперь другое путешествие, которое задумал уже весною: я  еду  в
Италию".
     Услыхав  эти  слова,  собеседник мой вдруг вскочил со стула,  три  раза
повернулся на одной ноге и запел: "Тирили! Тирили! Тирили!"
     Это было для меня последним толчком.  Завтра еду -- решил я тут  же. Не
стану больше медлить,  мне хочется  как можно скорее увидеть страну, которая
способна привести даже самого сухого  филистера  в такой экстаз,  что он при
одном упоминании о ней поет перепелом. Пока я укладывал дома свой чемодан, в
ушах моих непрерывно звучало это  "тирили",  и брат  мой, Максимилиан Гейне,
сопровождавший  меня  на другой день до  Тироля, не мог понять, почему я всю
дорогу не проронил ни одного разумного слова и непрестанно тириликал.
        "ГЛАВА VI"
     Тирили! Тирили!  Я живу! Я  чувствую сладостную  боль бытия, я чувствую
все восторги и  муки мира, я стражду ради спасения всего рода человеческого,
я искупаю его грехи, но я и вкушаю от них.
     И не только  с  людьми, но  и  с растениями я чувствую заодно; тысячами
зеленых  языков рассказывают они мне прелестнейшие истории; они знают, что я
чужд человеческой  гордости и говорю со скромнейшими полевыми цветами так же
охотно, как с высочайшими елями! Ах, я ведь знаю, что бывает с такими елями!
Из  глубины  долины вознеслись они  к  самым небесам, поднялись  выше  самых
дерзких  утесов. Но сколько  длится это великолепие? Самое большее несколько
жалких столетий, а потом они валятся  от старческой дряхлости и  сгнивают на
земле.  А  по  ночам появляются  из  расселин  утесов  злобные  совы  и  еще
издеваются над  ними:  "Вот вы, могучие ели, хотели  сравняться  с горами  и
теперь валяетесь, сломанные, на земле,  а горы все  еще стоят непоколебимо".
Орел, сидящий  на своей одинокой любимой  скале,  должен  испытывать чувство
сострадания,  слушая эти  насмешки. Он  начинает думать о  своей собственной
судьбе.
     174


     И он не знает, как низко он будет некогда лежать. Но звезды мерцают так
успокоительно, лесные воды шумят так  умиротворяюще, и  его собственная душа
так гордо  возносится над всеми малодушными мыслями, что он скоро забывает о
них.  А  как только  взойдет солнце, он опять  чувствует себя как  прежде, и
взлетает  к этому солнцу, и, достигнув достаточной высоты, поет ему о  своих
радостях и муках. Его собратья -- животные, в особенности же люди, полагают,
что орел не может  петь, но  не знают  того, что  он поет  лишь тогда, когда
покидает  их  пределы, и что он,  в гордости своей, хочет, чтобы его слышало
одно только солнце. И  он прав:  кому-нибудь  из его пернатых сородичей там,
внизу, может взбрести в голову прорецензировать его  пение. Я по опыту знаю,
какова  подобная критика:  курица становится на  одну ногу  и кудахчет,  что
певец   лишен   чувства;  индюк  клохчет,  что   певцу   недостает  истинной
серьезности; голубь воркует о  том, что  он не знает  настоящей  любви; гусь
гогочет,  что  у  него  нет  научной  подготовки;  каплун  лопочет,  что  он
безнравствен; снегирь  свистит, что он, к сожалению, не религиозен;  воробей
чирикает, что он  недостаточно  плодовит; удоды, сороки,  филины  -- все это
каркает, крякает, кряхтит... Только соловей не  вступает в хор критиков, ему
нет дела ни до кого в мире. Пурпурная роза --  о ней только мысли его, о ней
его единственная песнь;  полный страсти, порхает он вокруг пурпурной розы и,
полный вдохновения, стремится к возлюбленным  шипам ее, и обливается кровью,
и поет.
        "ГЛАВА VII"
     Есть в немецком отечестве один орел, чья солнечная песнь звучит с такою
силою, что ее  слышно и здесь, внизу, и даже  соловьи прислушиваются к  ней,
забывая о своей мелодической скорби. Это ты, Карл Иммерман, и о тебе я часто
думал в  стране,  которую  ты так прекрасно воспел! Как  мог бы  я, проезжая
Тироль, не вспомнить о "Трагедии"?
     Правда,  я видел  все в другом  освещении; но все же  я  дивлюсь поэту,
который   из   глубины  своего  чувства  воссоздает   с  такой  близостью  к
действительности  то,  чего он  никогда  сам  не  видел.  Более  всего  меня
позабавило, что "Тирольская трагедия" запрещена в Тироле.
     175


     Я вспомнил  слова, которые писал мне друг мой Мозер, сообщая о том, что
запрещена вторая часть "Путевых  картин": "Правительству не было  надобности
запрещать книгу, ее и так стали бы читать".
     В Инсбруке, в гостинице "Золотой орел", где  жил Ан-дреас Гофер и где в
каждом углу лепятся его изображения и воспоминания о нем, я спросил хозяина,
господина Нидеркирхнера,  не может ли он  рассказать мне подробнее о хозяине
трактира "На  песке".  Старик стал изливаться  в красноречии  и поведал мне,
хитро подмигивая, что теперь вся эта история напечатана, но на книгу наложен
тайный запрет, и, отведя меня в темную каморку, где он хранит свои  реликвии
из  времен  тирольской войны,  он  снял грязную синюю обертку  с истрепанной
зеленой  книжки,  в которой я,  к изумлению  своему,  признал иммермановскую
"Тирольскую  трагедию".  Я сообщил ему, не  без  краски гордости в лице, что
человек, написавший книгу, мой друг. Господин Нидеркирхнер пожелал  узнать о
нем как можно больше, и я сказал  ему, что это человек заслуженный, крепкого
телосложения, весьма честный и весьма искусный по части писания,  так что не
много  найдется  ему  равных.  Только  господин  Нидеркирхнер никак  не  мог
поверить, что он пруссак,  и воскликнул, соболезнующе улыбаясь: "Ах,  да что
вы!"  Никакими словами нельзя было его убе