дить, что Иммерман не тиролец и не
участвовал в тирольской войне. "Откуда мог он иначе все это узнать?"
     Удивительны причуды народа! Он требует своей истории в изложении поэта,
а не историка. Он требует не точного отчета о голых фактах, а растворения их
в той изначальной поэзии, из которой они возникли. Это знают поэты, и не без
тайного злорадства они по своему произволу перерабатывают народные предания,
едва ли не с тем, чтобы посмеяться над сухой спесью историков и пергаментных
государственных архивариусов.  Немало позабавило  меня,  когда в  лавках  на
последней ярмарке я увидел историю Велизария в ярко раскрашенных  картинках,
притом  не по  Прокопию,  а в  точности  по трагедии Шенка. "Так  искажается
история,--воскликнул мой ученый друг, сопровождавший меня, -- ведь в ней нет
ничего о мести оскорбленной  супруги, о захваченном в  плен сыне, о  любящей
дочери и о прочих сердечных  измышлениях нынешнего времени!" Но разве же это
недостаток,
     176


     в самом деле? И неужели надо тотчас привлекать  поэтов к  суду за такие
подлоги? Нет, ибо я отвергаю обвинительный акт. История  не фальсифицируется
поэтами. Они  передают смысл ее  совершенно правдиво,  хотя  бы и прибегая к
образам  и  событиям, вымышленным ими  самими.  Существуют  народы,  история
которых изложена исключительно в поэтической форме,  например  индусы. И тем
не  менее  такие поэмы, как "Махабхарата", передают смысл  индийской истории
гораздо   правильнее,   чем  все  составители   компендиумов,  со  всеми  их
хронологическими  датами. Равным образом я  мог  бы  утверждать, что  романы
Вальтера Скотта передают дух английской  истории гораздо вернее, чем  Юм; по
крайней  мере, Сарториус  вполне  прав,  когда  он, в  своих  дополнениях  к
Шпиттлеру, относит эти романы к числу источников по истории Англии.
     С  поэтами  происходит  то  же, что со спящими,  которые  во сне как бы
маскируют   внутреннее   чувство,   возникшее   в  их   душе   под  влиянием
действительных  внешних  причин,  и  подменяют  в  сновидениях  эти  причины
другими, также  внешними, но равносильными в  том смысле,  что  они вызывают
точно такое же  чувство. Так и в  иммермановской "Трагедии"  многие  внешние
обстоятельства вымышлены в достаточной  степени  произвольно, но сам  герой,
являющийся ее эмоциональным центром, создан  грезой поэта  в соответствии  с
истиной, и если этот образ, плод мечты, сам представлен мечтателем, то и это
не  противоречит действительности. Барон  Гормайр,  компетентнейший судья  в
таком  вопросе, недавно, когда я  имел удовольствие с ним  говорить, обратил
мое  внимание на это  обстоятельство. Мистический элемент чувства, суеверная
религиозность,   эпический   характер   героя   схвачены  Иммерманом  вполне
правильно. Он воссоздал совершенно верно образ того верного голубя,  который
со сверкающим мечом  в клюве, как  сама воинствующая любовь, носился с такой
героической отвагой  над  горами Тироля,  пока пули Мантуи не пронизали  его
верное сердце.
     Но что более всего  служит к чести поэта, так это  столь  же  правдивое
изображение противника, из которого он не сделал некоего яростного Гесслера,
чтобы еще более превознести своего Гофера; как этот последний подобен голубю
с мечом, так первый -- орлу с оливковой ветвью.
     177

        "ГЛАВА VIII"
     В  гостинице  господина Нидеркирхнера в Инсбруке висят в столовой рядом
друг  с  другом  и в  добром  согласии  портреты Андреаса Гофера,  Наполеона
Бонапарта и Людвига Баварского.
     Сам  город  Инсбрук  имеет вид нежилой  и  слабоумный.  Быть может,  он
несколько умнее  и уютнее зимою,  когда высокие горы,  которыми  он окружен,
покрыты снегом, когда грохочут лавины и повсюду сверкает и трещит лед.
     Вершины этих гор я увидел закутанными в облака, словно в серые тюрбаны.
Видна  и  Мартинова  стена,   место  действия  очаровательного  предания  об
императоре. Вообще, память о рыцарственном Максе до сих пор не отцвела  и не
отзвучала в Тироле.
     В придворной  церкви  стоят столь часто  упоминаемые статуи государей и
государынь из австрийского дома и их предков,  и среди них имеются и  такие,
которые,  конечно, и по  сей  день не поймут, за  что  они удостоились такой
чести.  Они стоят во весь свой  могучий  рост,  отлитые  из  чугуна,  вокруг
гробницы Максимилиана. Но так как церковь маленькая и своды низкие, кажется,
что  находишься  в ярмарочном  балагане  с  черными  восковыми фигурами.  На
пьедесталах  большинства  из   них  можно   прочесть  имена  высоких   особ,
представленных статуями. Когда я рассматривал их, в церковь вошли англичане:
тощий  господин с ошеломленным лицом, с заложенными в  проймы белого  жилета
большими  пальцами рук и  с  переплетенным в кожу  "Guide des  voyageurs"1 в
зубах;  за  ним  --  долговязая  подруга его  жизни, уже  немолодая,  слегка
поблекшая,  но все еще довольно красивая дама; за ними -- красная  портерная
физиономия, с белыми, как пудра, бакенбардами, напыщенно выступавшая в столь
же красном сюртуке,  а его негнущиеся руки нагружены были перчатками миледи,
ее альпийскими цветами и мопсом.
     Это трио  направилось прямо к алтарю,  где сын Альбиона  стал объяснять
своей супруге статуи  по своему "Guide  des  voyageurs",  в котором  со всей
точностью говорилось: "Первая статуя -- король Хлодвиг Француз-
     _______________________
     1 "Путеводителем" (фр.).
     178


     ский,   вторая  --   король  Артур   Английский,   третья   --  Рудольф
Габсбургский" и т. д. Но вследствие  того, что бедный англичанин начал обход
с конца, а не с начала, как предполагал "Guide des  voyageurs", то произошла
забавнейшая   путаница,  которая   оказывалась   еще   комичнее,  когда   он
останавливался  перед  какой-нибудь  женской  статуей,  изображавшей, по его
мнению, мужчину,  и  наоборот,  так  что он  не  мог понять,  почему Рудольф
Габсбургский представлен в  женском одеянии, а королева Мария  -- в железных
штанах и с длиннейшей бородой. Я, готовый  всегда  прийти на  помощь  своими
познаниями, заметил мимоходом,  что  этого  требовала,  вероятно,  тогдашняя
мода, а может быть, таково было особое желание высоких особ -- быть отлитыми
в таком именно  виде  и ни в каком ином.  Так, и  нынешнему императору может
захотеться, чтобы его отлили в фижмах  или даже в пеленках  -- кто бы мог на
это что-нибудь возразить?
     Мопс   критически  залаял,   лакей   вытаращил   глаза,   его  господин
высморкался, а миледи произнесла: "A fine exhibition, very fine indeed!"1
        "ГЛАВА IX"
     Бриксен -- второй большой город в Тироле, куда я завернул. Он находится
в  долине,  и  когда  я  подъехал, его  застилали  туман  и  вечерние  тени.
Сумеречная  тишина,  меланхолический  перезвон  колоколов,  овцы семенили  к
стойлам, люди -- к церквам; всюду за сердце хватающий запах безобразных икон
и сухого сена
     "В  Бриксене иезуиты", -- прочел я  незадолго до того  в "Гесперусе". Я
озирался  на всех улицах,  ища их, но не увидел никого похожего на  иезуита,
разве  одного толстого  мужчину  в треуголке  духовного  образца  и в черном
сюртуке  поповского покроя,  старом и  поношенном,  составлявшем разительный
контраст с блистательно новыми черными панталонами.
     "Он  не может быть иезуитом", -- подумал я, так  как всегда представлял
себе  иезуитов  худощавыми.  Да  и  существуют  ли еще  иезуиты?  Иногда мне
кажется, что су-
     ____________________________________
     1 "Прекрасная, превосходная выставка!" (англ.)
     179
     ществование иезуитов  --  лишь  химера,  что  только  страх перед  ними
создает в нашем воображении эти призраки, а  самая опасность давно миновала,
и все усердные  противники иезуитов напоминают мне людей,  которые  все  еще
ходят  с раскрытыми дождевыми зонтиками  после того,  как  дождь  давно  уже
прошел. Мало того, иногда  мне  кажется, что дьявол,  дворянство  и  иезуиты
существуют лишь постольку, поскольку мы верим в них. Относительно дьявола мы
можем утверждать  это безусловно,  так  как  до сих  пор его  видели  только
верующие. Также и относительно  дворянства мы придем через некоторое время к
заключению, что bonne societel перестанет  быть bonne  societe, едва  только
добрый буржуа перестанет быть столь добр, чтобы признавать bonne societe. Но
иезуиты?  Они, по крайней мере, уже не носят старых панталон. Старые иезуиты
лежат  в  могилах  со  своими старыми  панталонами,  вожделениями,  мировыми
планами, кознями, тонкостями, оговорками и ядами, и тот, кто на наших глазах
крадется  по  земле в блистательных новых панталонах, --  не столько дух их,
сколько призрак, глупый, жалкий призрак, изо дня в день свидетельствующий на
словах и на деле  о  том, как  мало  он страшен;  право, это  напоминает нам
историю  одного призрака, являвшегося  в  Тюрингенском  лесу;  этот  призрак
однажды избавил от страха тех, кто испытывал перед ним страх, сняв на виду у
всех свой череп с плеч и показав каждому, что он внутри полый и пустой.
     Я не могу не упомянуть  здесь, что  нашел случай  подробнее рассмотреть
толстого мужчину в блистательных новых панталонах и убедиться,  что он вовсе
не иезуит, а самая  обыкновенная божья тварь. А  именно -- я  встретил его в
столовой своей  гостиницы, где он ужинал в обществе худощавого,  долговязого
человека,  именовавшегося превосходительством  и  столь  похожего на старого
холостяка  деревенского  дворянина из  шекспировской пьесы,  что,  казалось,
природа совершила плагиат. Чтобы чем-то еще приправить свою трапезу, оба они
осаждали  служанку  любезностями, которые  явно  были  весьма противны  этой
прехорошенькой девушке, и она насильно вырывалась от них, когда один начинал
похлопывать ее сзади, а другой пытался даже обнять. При
     _________________________
     1 Хорошее общество (фр.).
     180
     этом они отпускали грубейшие сальности, которые, как они знали, девушка
вынуждена  была выслушивать: она  оставалась  в комнате, чтобы  прислуживать
гостям и чтобы накрыть  стол для меня. Но когда непристойности стали наконец
нестерпимыми,  молодая  девушка  вдруг оставила  нас,  бросилась к  двери  и
вернулась в  комнату  только через  несколько минут с  маленьким ребенком на
руках; она не выпускала его из рук во все  время работы в столовой, хотя это
и  очень  затрудняло  ее.  Оба  собутыльника, духовное  лицо и дворянин,  не
отваживались уже ни на  одну оскорбительную выходку  против девушки, которая
прислуживала  им  теперь без  всякого  недружелюбия,  но с  какою-то  особой
серьезностью;  их разговор  принял другой оборот,  оба  пустились  в обычную
болтовню о большом заговоре против  трона и алтаря,  пришли к  соглашению  о
необходимости  строгих  мер  и  много раз  пожимали  друг другу  руки в знак
священного союза.
        "ГЛАВА X"
     Для истории Тироля  труды Иосифа  фон Гормайра незаменимы; для новейшей
же истории сам  он является  лучшим, иногда  единственным источником. Он для
Тироля то же, что Иоганнес фон Мюллер для Швейцарии;  параллель между  этими
двумя историками напрашивается  сама  собою.  Они как бы соседи по комнатам;
оба с юности своей одинаково воодушевлены родными  Альпами, оба -- усердные,
пытливые, оба -- с историческим складом ума и уклоном чувства;  Иоганнес фон
Мюллер настроен более эпически и погружен духом  в историю  минувшего; Иосиф
фон   Гормайр  чувствует  более  страстно,  более   увлечен  современностью,
бескорыстно рискует жизнью ради того, что ему дорого.
     "Война тирольских  крестьян в 1809 году" Бартольди -- книга, написанная
живо и хорошо, и если и есть в ней недостатки, то они были неизбежны, потому
что  автор, как  свойственно  душам  благородным, явно отдавал  предпочтение
гонимой партии и потому, что пороховой дыгй еще окутывал события, которые он
описывал.
     Многие замечательные  происшествия  того времени  вовсе  не  записаны и
живут лишь в памяти народа, ко-
     181


     торьй теперь неохотно  говорит о  них, так  как  при этом припоминаются
многие   несбывшиеся   надежды.  Ведь  бедные   тирольцы  приобрели   теперь
разнообразный опыт, и если сейчас спросить их, добились ли они, в награду за
свою  верность,  всего  того,  что  им  было обещано  в  тяжелую  пору,  они
добродушно пожимают  плечами и  наивно говорят: "Может быть,  все  это  было
обещано не совсем всерьез, забот и дум у  императора хватает, и- кое-что ему
трудно вспомнить".
     Утешьтесь, бедняги! Вы не единственные, кому было кое-что обещано. Ведь
часто  же  случается на больших галерах, что  во время  сильной  бури, когда
корабль  находится  в опасности,  обращаются  к  помощи черных  невольников,
скученных внизу, в темном  трюме. В таких случаях разбивают их железные цепи
и обещают свято и непреложно, что им будет дарована свобода, если они своими
усилиями  спасут  корабль. Глупые  чернокожие, ликуя, взбираются наверх,  на
свет дневной, -- ура! --спешат к насосам, качают изо всех сил, помогают, где
только можно, лазают, прыгают, рубят мачты, наматывают канаты, короче говоря
--  работают  до  тех  пор,  пока  не  минует опасность.  Затем,  само собой
разумеется,  их отводят  обратно вниз,  в  трюм, опять приковывают наилучшим
образом,  и в темной юдоли своей  они демагогически  вспоминают об обещаниях
торговцев душами, которые, избегнув опасности,  заботятся лишь о  том, чтобы
наменять побольше новых душ.
     О navis, referent in mare te novi
     Fluctus? etc.1
     Мой старый учитель, объясняя эту оду Горация,  где Римское  государство
сравнивается с  кораблем, постоянно сопровождал  свои комментарии различными
политическими соображениями, которые  должен был прервать вскоре после того,
как произошло сражение под Лейпцигом и весь класс разбежался.
     Мой  старый  учитель  знал все заранее. Когда пришло первое известие об
этой битве,  он  покачал седой головой. Теперь я понимаю, что  это  значило.
Вскоре  были  получены  более  подробные  сообщения,  и тайком  показывались
рисунки, где пестро и назидательно изображено
     _________________________________________
     1 О корабль, унесут в море опять тебя волны? и т. д. (лат.).
     182
     было,  как  высочайшие полководцы преклоняли колена  на поле сражения и
благодарили бога.
     "Да, им следовало поблагодарить бога, -- говорил мой учитель, улыбаясь,
как он обычно  улыбался, комментируя Саллюстия,  --  император Наполеон  так
часто колотил их, что в конце концов и они могли от него этому научиться".
     Затем появились  союзники и скверные  освободительные стихи,  Арминий и
Туснельда,   "Ура",  "Женский   союз",  и  отечественные  желуди,  и  вечное
хвастовство лейпцигской битвой, и так без конца.
     "С ними происходит, -- заметил  мой учитель, -- то же, что с фиванцами,
когда они  разбили  наконец при Левктрах  непобедимых  спартанцев  и  начали
беспрестанно похваляться  своею  победою, так что Антисфен  сказал про  них:
"Они поступают как дети, которые  не  могут прийти в себя от радости,  избив
своего школьного учителя! Милые дети, было  бы лучше, если бы поколотили нас
самих".
     Вскоре после того старик  умер. На его могиле растет прусская  трава, и
пасутся там благородные кони наших подновленных рыцарей.
        "ГЛАВА XI"
     Тирольцы красивы, веселы, честны, храбры и непостижимо ограниченны. Это
здоровая человеческая раса,  -- должно  быть, потому, что они слишком глупы,
чтобы болеть. Я бы назвал их благородной расой, так как они очень разборчивы
в пище и чистоплотны в быту; но они  совершенно лишены  чувства собственного
достоинства.  Тиролец  отличается  особого  рода  юмористической,  смешливой
угодливостью, она носит почти ироническую окраску, но в основе своей глубоко
искренна. Тирольские  женщины здороваются  с  тобою  так  предупредительно и
приветливо,  мужчины  так крепко  жмут тебе  руку  и жесты  их  полны  такой
выразительной  сердечности, что  можно подумать, они смотрят на  тебя как на
близкого родственника или,  по крайней  мере, как на равного ; но это далеко
не так -- они никогда не  упускают из виду, что они  только простые люди, ты
же -- важный господин, который, конечно, доволен, когда простые лю-
     183

     ди  без застенчивости вступают с ним в общение. И в этом они совершенно
правильно   руководствуются   природным   инстинктом;   самые    закоренелые
аристократы, рады случаю  снизойти,  ибо именно тогда  они и чувствуют,  как
высоко стоят. На родине тирольцы проявляют эту  угодливость безвозмездно, на
чужбине же они стараются  на ней  что-нибудь заработать.  Они  торгуют своей
личностью, своей национальностью.  Эти  пестро одетые  продавцы  одеял,  эти
бравые  тирольские  парни,  странствующие  по  свету  в  своих  национальных
костюмах, охотно  позволяют  подшутить  над  собой,  но  ты  при этом должен
что-нибудь у  них  купить.  Известные  сестры  Райнер, побывавшие в  Англии,
понимали это еще лучше; кроме того, у них был еще и хороший советник, хорошо
знавший  дух  английской знати. Отсюда и хороший прием  в центре европейской
аристократии,  in the west-end of the town1. Когда прошлым летом в блестящих
концертных  залах  лондонского  фешенебельного  общества я  увидал,  как  на
эстраду входили тирольские  певцы, одетые в родные национальные  костюмы,  и
услышал те песни, которые в Тирольских Альпах так наивно  и скромно поются и
находят  столь  нежные отзвуки даже в наших северонемецких сердцах, вся душа
моя возмутилась;  снисходительные улыбки аристократических губ жалили  меня,
как змеи, мне казалось, что целомудрие немецкой речи оскорблено самым грубым
образом  и  что  самые  сладостные  таинства  немецкого чувства  подверглись
профанации  перед  чуждой  чернью.  Я не мог  вместе с  другими рукоплескать
такому  бесстыдному торгу самым сокровенным;  один швейцарец, покинувший зал
под  влиянием  такого  же  чувства,  заметил  совершенно  справедливо:  "Мы,
швейцарцы,  тоже  отдаем многое за  деньги -- наш  лучший сыр и  нашу лучшую
кровь,  но  мы  с трудом переносим звук альпийского  рожка на чужбине, а тем
менее способны сами трубить в него за деньги".
        "ГЛАВА XII"
     Тироль очень красив, но  и самые красивые виды  не могут восхищать  нас
при  хмурой  погоде  и таком же  расположении духа. У меня расположение духа
всегда сле-
     ________________________________
     1 В западной части города (англ.).
     184
     дует за погодой,  а так как тогда шел дождь, то  и у меня  на душе было
ненастье. Только  по временам я решался высунуть  голову из экипажа и  видел
тогда высокие, до небес, горы; они строго  взирали  на меня и кивали  своими
исполинскими головами и длинными облачными бородами, желая мне доброго пути.
То  тут,  то  там  примечал  я  синевшую  вдали  горку,  которая,  казалось,
становилась на цыпочки и с любопытством заглядывала через, плечи других гор,
вероятно  стараясь увидеть  меня.  При этом  всюду  громыхали  лесные ручьи,
свергаясь, как безумные, с  высоты и стекаясь  внизу,  в долинах,  в  темные
водовороты.  Люди  устроились   в   своих  миловидных  чистеньких   домиках,
рассеянных по отрогам, на самых крутых склонах, вплоть до верхушек гор, -- в
миловидных  чистеньких  домиках,   обыкновенно  украшенных   длинной,  вроде
балкона,  галереей,  которая,  в свою очередь,  украшена  бельем,  образками
святых, цветочными горшками  и девичьими личиками. Домики эти окрашены очень
приятно, большей частью в белое и зеленое, будто одеты в народный тирольский
костюм --  зеленые помочи поверх белой  рубашки. При взгляде на такой домик,
одиноко стоявший под дождем,  сердце мое порывалось выпрыгнуть к этим людям,
которые,  конечно,  сидят  там внутри,  совершенно сухие  и довольные.  Там,
внутри,  думалось мне, живется,  наверное, хорошо и  уютно, и старая бабушка
рассказывает самые таинственные истории. Но экипаж неумолимо катился дальше,
и  я часто оглядывался назад  --  посмотреть на голубоватые столбы дыма  над
маленькими трубами домов, а дождь лил