аких-либо других угнетенных
народов, но эмансипация всего  мира,  в особенности Европы, которая достигла
совершеннолетия  и  рвется  из  железных  помочей,  на  которых   ее  держат
привилегированные сословия,  аристократия.  Пусть некоторые  философствующие
ренегаты свободы продолжают ковать тончайшие цепи доводов, пытаясь доказать,
что миллионы людей  созданы в качестве вьючных животных для нескольких тысяч
привилегированных  рыцарей;  они  не  смогут  убедить нас в  этом,  пока  не
докажут, выражаясь  словами Вольтера, что  первые родились на свет с седлами
на спинах, а последние -- со шпорами на ногах.
     Всякое  время имеет свои задачи, и, разрешая  их, человечество движется
вперед. Прежнее  неравенство, установленное в  Европе  феодальной  системой,
являлось, может быть, необходимым или служило необходимым
     _____________________
     1 За или против (лат.).
     2 Последние доводы (лат.}.
     221
     условием для успехов цивилизации; теперь же оно задерживает ее развитие
и возмущает  цивилизованные  сердца.  Французы,  народ  общественный,  были,
естественно,  крайне   раздражены   этим  неравенством,  которое  нестерпимо
противоречило принципам  общественности, они попытались  добиться равенства,
принявшись рубить головы тем, кто хотел во что бы то ни  стало подняться над
общим  уровнем, и революция явилась сигналом для освободительной войны всего
человечества.
     Восславим французов! Они позаботились об удовлетворении двух величайших
потребностей  человеческого  общества --  о  хорошей  пище  и о  гражданском
равенстве:  в поварском искусстве и в деле  свободы они достигли  величайших
успехов,  и  когда все мы, как равноправные гости, соберемся на великом пиру
примирения,  в  хорошем  расположении  духа,  --  ибо  что может быть  лучше
общества равных за богато убранным столом? -- то первый тост мы провозгласим
за  французов. Правда, пройдет  еще некоторое время, прежде чем  можно будет
устроить этот праздник и прежде  чем осуществится  эмансипация; но  оно, это
время, наступит наконец, и мы, примиренные и равные, усядемся за одним и тем
же  столом;  мы объединимся тогда  и в полном единении будем бороться против
всяческих других мировых зол, быть может в конце концов и против смерти, чья
строгая система  равенства нас,  по  крайней  мере, не  оскорбляет  так, как
самодовольное учение аристократов о неравенстве.
     Не улыбайся,  поздний  читатель! Каждая эпоха верит в то, что ее борьба
--  самая  важная  из всех; в  этом, собственно, и заключается  вера  каждой
эпохи, с этой  верой она живет и умирает; будем же и  мы жить этой  религией
свободы и умрем с нею; быть может,  она  более заслуживает названия религии,
чем пустой отживший призрак, который мы по привычке называем этим именем, --
наша  священная  борьба  представляется  нам  самой  важной  борьбой,  какая
когда-либо велась  на земле, хотя  историческое предчувствие и  подсказывает
нам,  что когда-нибудь наши внуки будут смотреть  на  эту  борьбу с  тем же,
может  быть, равнодушием,  с  каким  мы  смотрим  на  борьбу  первых  людей,
воевавших    с   такими    же   жадными    чудовищами    --    драконами   и
хищниками-великанами.
     222
        "ГЛАВА XXX"
     На поле битвы  при Маренго  мысли налетают на человека  такой несметной
толпой, что можно подумать -- это те самые мысли, которые  здесь  оборвались
внезапно у многих и которые блуждают теперь, как собаки, потерявшие  хозяев.
Я  люблю поля сражений; ведь как  ни ужасна война,  все же  она обнаруживает
величие  человека, дерзающего противиться своему злейшему исконному врагу --
смерти.  В особенности  же  поражает  именно  это  поле  сражения,  усеянное
кровавыми  розами,  где миру был явлен танец  свободы,  великолепный брачный
танец! Народ Франции  был в  то время женихом, он созвал  весь мир к себе на
свадьбу и, как поется в песне:
     Эх! справили мы сговор, Мы били не горшки -- Дворянские башки.
     Но -- увы!  -- каждая пядь, на которую продвигается человечество, стоит
потоков крови. Не слишком  ли это дорого? Разве жизнь отдельного человека не
столь же ценна, как и  жизнь целого поколения? Ведь каждый отдельный человек
-- целый мир, рождающийся и умирающий вместе  с  ним, под  каждым надгробным
камнем -- история целого мира. Помолчим об  этом,--могли бы сказать мертвые,
павшие здесь, но мы-то  живы и будем сражаться и впредь в священной войне за
освобождение человечества.
     "Кто  теперь  думает  о Маренго!  -- сказал  мой  спутник,  русский  из
Лифляндии, когда мы проезжали по этому полю,--Теперь все взоры устремлены на
Балканы, где мой земляк Дибич оправляет чалмы на  турецких головах, и мы еще
в этом году займем Константинополь. Вы за русских?"
     Это был вопрос, на который я охотно ответил бы всюду, только не на поле
битвы при Маренго. Я  увидел в утреннем тумане человека в треугольной шляпе,
в сером походном плаще; он мчался вперед со скоростью мысли, вдалеке звучало
жутко-сладостное  "Allons, enfants de la  patrie!"1 И все-таки  я
ответил: "Да, я за русских".
     __________________________
     1 "Вперед, дети родины!" (начальные слова "Марсельезы") -- (фр.).
     223


     И в самом деле, в  удивительной смене лозунгов и вождей, в этой великой
борьбе обстоятельства сложились  так, что самый  пылкий друг революции видит
спасение  мира только в  победе  России и даже смотрит на императора Николая
как на  гонфалоньера  свободы.  Странная перемена! Еще два года назад мы эту
роль  приписывали  одному  английскому  министру;  вопли  глубоко  торийской
ненависти  по адресу  Джорджа  Каннинга  решили  в  то  время наш  выбор;  в
аристократически подлых оскорблениях, нанесенных ему, мы видели гарантию его
верности,  и  когда он  умер смертью мученика, мы надели  траур,  и  восьмое
августа  стало  священным днем  в  календаре  свободы. Но самое знамя  мы  с
Даунинг-стрит перенесли в Петербург,  избрав знаменосцем императора Николая,
рыцаря Европы, защитившего  греческих вдов  и сирот от азиатских варваров  и
заслужившего  в  этой  доблестной  борьбе  свои  шпоры. Опять враги  свободы
слишком явно выдали себя,  и той проницательностью, которую  они проявляют в
своей  ненависти,  мы вновь воспользовались для того,  чтобы  познать, в чем
наше собственное благо. Повторилось обычное явление: ведь наши представители
определяются не  столько  нашим собственным выбором, сколько  голосами наших
врагов,  и, наблюдая удивительно подобравшийся  приход,  воссылавший  к небу
благочестивые   мольбы  о  спасении  Турции  и  погибели  России,  мы  скоро
обнаружили,  кто нам друг  или,  вернее, кто внушает страх нашим  врагам.  И
смеялся  же,  должно  быть,  господь  бог на небе, слушая,  как  Веллингтон,
великий  муфтий,  папа, Ротшильд  I,  Меттерних и  целая свора  дворянчиков,
биржевиков,  попов  и  турок  молятся одновременно об  одном --  о  спасении
полумесяца!
     Все, что алармисты сочиняли до сих пор об опасности, которой подвергает
нас чрезмерная мощь России,-- сплошная глупость. Мы, немцы, по крайней мере,
ничем не рискуем: немного меньше или немного больше рабства -- это не  имеет
значения, когда дело идет о завоевании самого высокого -- об освобождении от
остатков  феодализма  и  клерикализма. Нам грозят  владычеством  кнута, но я
охотно  вытерплю и порцию кнута, если буду знать наверно, что и нашим врагам
достанется  то  же. Бьюсь, однако, об заклад,  что они будут,  как  и прежде
всегда делали, вилять хвостом перед новой властью, бу-
     224
     дут  грациозно  улыбаться и  предложат  самые  постыдные  .услуги, а  в
награду за  это, раз уж  надо подвергаться порке, выхлопочут себе привилегию
почетного кнута, подобно сиамским вельможам, которых, когда они присуждены к
наказанию, суют в  шелковые мешки  и бьют надушенными  палками,  меж тем как
провинившимся  простым обывателям  полагается  всего  лишь холщовый мешок  и
палки отнюдь не столь ароматные. Что же, предоставим им эту  привилегию, раз
она единственная,  только бы  их  выпороли,  в  особенности --  английскую ;
знать. Пусть нас усердно уверяют, что это та самая знать, которая вынудила у
деспотизма Великую  Хартию, что Англия, при устойчивости в ней  гражданского
сословного  неравенства, все-таки  гарантирует  личную  свободу, что  Англия
являлась  убежищем  для  всех свободных умов,  когда деспотизм  угнетал весь
континент -- все это tempi  passati1. Пусть провалится Англия  со
своими аристократами! Для свободных умов  существует  теперь лучшее убежище!
Если  бы и вся Европа превратилась в сплошную тюрьму, то осталась бы лазейка
для бегства: это -- Америка, и, слава богу, лазейка больше, .чем вся тюрьма.
     Но все  это смешные опасения.  Если  сравнить в смысле свободы Англию и
Россию, то и самый мрачно на--строенный человек не усомнится, к какой партии
примкнуть. Свобода возникла в Англии на почве исторических обстоятельств,  в
России  же  --  на  основе  принципов. .Как  самые  обстоятельства, так и их
духовные последствия в Англии носят печать средневековья; вся Англия застыла
в своих, не поддающихся омоложению, средневековых  учреждениях,  за которыми
аристократия окопалась и ждет смертного боя. Между тем принципы,  из которых
возникла русская свобода  или, вернее,  на основе которых  она с каждым днем
все больше и больше развивается, это -- либеральные идеи новейшего  времени;
русское правительство проникнуто этими идеями, его неограниченный абсолютизм
является  скорее  диктатурой,  направленной  к  тому,  чтобы  внедрить  идеи
непосредственно в жизнь; это правительство не уходит корнями .в  феодализм и
клерикализм, оно прямо  враждебно силам дворянства  и церкви; уже  Екатерина
ограничила церковь,
     _________________________
     1 Времена прошедшие (лат ).
     225
     а право на дворянство  дается в России государственной службой;  Россия
--  демократическое  государство,  я   бы  назвал   ее   даже   христианским
государством,  если употреблять это  столь часто  извращаемое понятие  в его
лучшем космополитическом значении: ведь русские уже благодаря размерам своей
страны  свободны от  узкосердечия  языческого  национализма, они космополиты
или, по крайней мере, на одну шестую  космополиты, поскольку Россия занимает
почти шестую часть всего населенного мира.
     И, право, когда  какой-нибудь русский  немец,  вроде моего лифляндского
спутника,  патриотически хвастается и распространяется о "нашей России" и  о
"нашем Дибиче", мне кажется, будто я  слушаю селедку, выдающую океан за свою
родину, а кита -- за соотечественника.
        "ГЛАВА XXXI"
     "Я за  русских",--  сказал я на  поле битвы  при  Маренго  и  вышел  на
несколько  минут  из   кареты,   чтобы   предаться   утреннему  молитвенному
созерцанию.
     Словно из-под  триумфальной  арки,  образованной  исполинскими  грядами
облаков,  всходило  солнце   --  победоносно,  радостно,  уверенно,   обещая
прекрасный  день. Но я чувствовал  себя как бедный  месяц,  еще бледневший в
небе. Он совершил  свой одинокий путь в  глухой ночи, когда  счастье спало и
бодрствовали только призраки, совы  и  грешники; а  теперь, когда  народился
юный день, в ликующих лучах, в трепещущем  блеске утренней  зари, теперь  он
должен уйти --  еще  один скорбный взгляд в  сторону великого светила,  и он
исчез, как благовонный туман.
     "Будет прекрасный день!" -- крикнул  мой спутник  из кареты. Да,  будет
прекрасный  день, тихо  повторило  мое благоговейное сердце и  задрожало  от
тоски  и  радости.  Да, будет  прекрасный день, солнце свободы согреет землю
лучше, чем  вся аристократия звезд;  расцветет  новое поколение,  зачатое  в
свободном  любовном  объятии, не  на ложе принуждения и  не  под  присмотром
духовных мытарей; свободно рожденные люди принесут с собою свободные мысли и
чувства, о которых мы, прирож-
     226
     денные  рабы,  не имеем и понятия --  о, те  люди совершенно так же  не
будут понимать, как ужасна  была ночь,  во мраке которой  нам пришлось жить,
как  страшна была наша  борьба с безобразными призраками,  мрачными совами и
ханжествующими грешниками!  О, мы, бедные  бойцы, всю  нашу  жизнь провели в
борьбе, и усталые и бледные встретим мы зарю победного дня! Пламя солнечного
восхода не вызовет  румянца на наших  щеках  и  не  согреет наших сердец, мы
умираем, как заходящий месяц, -- слишком  скупо отмерены человеку  пути  его
странствий, и в конце их -- неумолимая могила.
     Право,  не  знаю,  заслуживаю  ли  я  того,  чтобы  гроб  мой  украсили
когда-нибудь лавровым венком. Поэзия, при всей моей любви к ней, всегда была
для меня только  священной игрушкой или же освященным средством для небесных
целей. Я  никогда  не придавал  большого  значения славе поэта, и меня  мало
беспокоит,  хвалят  ли  мои песни или  порицают.  Но на гроб  мой вы  должны
возложить  меч,  ибо  я  был  храбрым  солдатом  в  войне   за  освобождение
человечества!
        "ГЛАВА XXXII"
     В  полуденный зной  мы укрылись во  францисканском  монастыре,  который
расположен  был довольно высоко в  горах и,  словно  какой-нибудь  охотничий
замок  веры, со своими мрачными кипарисами и белыми  монахами смотрел сверху
вниз на радостно-зеленые долины Апеннин.  Это было красивое сооружение, да и
вообще  мне пришлось проезжать мимо многих весьма замечательных монастырей и
церквей, не считая картезианского монастыря в Монце, который я  видел только
снаружи. Часто я не  знал,  чему  больше дивиться -- красоте  ли  местности,
величию ли  старинных храмов  или  столь  же  величественному, твердому, как
камень, характеру  их зодчих, которые, конечно, могли  предвидеть,  что лишь
поздние потомки в состоянии будут закончить постройку, и все же, невзирая на
это, в полном спокойствии закладывали первый  камень  и  громоздили камни на
камни, пока смерть  не отрывала их от работы; тогда другие зодчие продолжали
постройку  и, в свою очередь,  уходили на покой -- все в твердом уповании на
вечность като-
     227
     лической веры  и в твердой уверенности, что таков же будет образ мыслей
последующих  поколений, которые должны продолжить то, на чем остановились их
предшественники.
     То  была вера эпохи,  с этою  верою жили и смыкали глаза старые зодчие.
Вот  лежат они в преддвериях тех самых  храмов, и нельзя  не пожелать, чтобы
сон  их был крепок,  чтобы  новое  время смехом  своим  не  разбудило их,  в
особенности  же  тех,  кто покоится  у какого-нибудь  старого незаконченного
собора:  им было  бы  слишком  тяжко, проснувшись внезапно  ночью, увидеть в
скорбном сиянии  месяца  свое незавершенное творение и убедиться вскоре, что
время  дальнейшего строительства миновало и вся их жизнь прошла бесполезно и
глупо.
     Таков голос нынешнего, нового времен у которого иные задачи, иная вера.
     Когда-то я  слышал в  Кельне, как маленький мальчик спрашивал у матери,
почему  не  достраивают  наполовину  готовые  соборы.  Это  был  хорошенький
мальчик, и я поцеловал  его  в умные глаза, а так как мать не могла ответить
ему толком, то я сказал, что люди сейчас заняты совсем другим делом.
     Недалеко от  Генуи,  с  высоты Апеннин, видно море,  меж зеленых горных
вершин светлеет  голубая  водная равнина, и,  кажется, суда, появляющиеся то
здесь,  то там,  плывут на всех  парусах среди гор.  Если  же наблюдать  это
зрелище в закатный час, когда начинается чудная  игра последних лучей солнца
и первых вечерних теней и все краски и контуры окутываются  туманом, то душу
охватывает  подлинно  сказочное  очарование;  карета  шумно катится  с горы,
дремлющие  в  душе сладостные  образы  пробуждаются  и  вновь  замирают,  и,
наконец, вам мерещится, что вы в Генуе.
        "ГЛАВА XXXIII"
     Город  этот стар без старины, тесен без уюта и безобразен свыше  всякой
меры. Он выстроен на скале, у подножия гор, поднимающихся амфитеатром и  как
бы  замыкающих  в своих  объятиях прелестный  залив. Тем  самым генуэзцы  от
природы получили лучшую и безопаснейшую гавань. Поскольку весь  город стоит,
как уже
     228
     сказано, на  одной скале,  пришлось, ради  экономии места, строить дома
очень высокими и делать улицы  очень узкими, так  что почти все они темные и
только по двум из них  может проехать карета. Но дома  служат здесь жителям,
по большей части купцам, почти исключительно в качестве товарных складов,  а
по ночам они спят  в них; весь же свой торгашеский день они  проводят, бегая
по  городу или сидя у своих  дверей -- вернее,  в дверях, ибо  иначе жителям
противоположных домов пришлось бы соприкасаться с ними коленями.
     Со  стороны  моря, особенно  вечером, город представляет более приятное
зрелище. Он покоится тогда у берегов, как побелевший  скелет выброшенного на
сушу огромного зверя; черные муравьи, именующие себя генуэзцами, копошатся в
нем,  голубые морские  волны  плещутся  и журчат подобно колыбельной  песне,
месяц, бледное око ночи, грустно глядит сверху.
     В саду дворца Дориа  старый морской герой стоит  в образе Нептуна среди
большого бассейна. Но  статуя обветшала  и изувечена, вода иссякла,  и чайки
вьют гнезда на ветвях черных кипарисов. Как мальчик, у которого из головы не
выходят знаменитые драмы, я, при  имени Дориа, сейчас же вспомнил о Фридрихе
Шиллере, этом благороднейшем, хотя и не величайшем поэте Германии.
     Дворцы прежних  властителей Генуи, ее нобилей, несмотря на свой упадок,
в  большинстве все  же  прекрасны и  полны роскоши. Они  расположены главным
образом на двух больших улицах, именуемых Strada  nuova1 и Balbi.
Самый замечательный из них -- дворец Дураццо; здесь  есть хорошие картины, в
том  числе принадлежащий  кисти Паоло Веронезе "Христос", которому Магдалина
вытирает омытые  ноги. Она  так  прекрасна, что боишься,  как  бы  ее,  чего
доброго, не совратили, еще раз. Я долго стоял перед нею. Увы! Она не подняла
на  меня  глаз. Христос стоит, как  некий  Гамлет  от религии,--  "go  to  a
nunnery"2. Я  нашел  тут также  нескольких голландцев и  отличные
картины   Рубенса;  они  насквозь  пронизаны  величайшей  жизнерадостностью,
свойственной этому нидерландскому титану, чей дух был так мощно
     ________________________
     1 Новая улица (ит ).
     2  "Иди в  монастырь" (англ  ) -- слова Гамлета,  обращенные  к  Офелии
(Шекспир. Гамлет).
     229
     окрылен,  что  взлетел  к  самому  солнцу,  несмотря на то,  что  сотня
центнеров  голландского сыра тянула его за ноги книзу. Я не могу пройти мимо
самой незначительной картины  этого великого живописца, чтобы не принести ей
дань моего восхищения -- тем более что теперь входит в моду пожимать плечами
при  его имени  из-за недостатка  у него  идеализма.  Историческая  школа  в
Мюнхене с  особенной важностью  проводит  этот  взгляд. Посмотрите только, с
каким  высокомерным  пренебрежением  шествует  долговолосый  корнелианец  по
рубенсовской зале!  Но, может быть, заблуждение  учеников  станет  понятным,
если уяснить  всю громадность контраста между  Петером Корнелиусом и Петером
Паулем  Рубенсом. Невозможно,  пожалуй, вообразить больший контраст -- и тем
не  менее  иногда мне  кажете", что  между ними  есть  что-то  общее,  более
чувствуемое мною,  чем видимое. Быть может, в обоих заложены в скрытой форме
характерные свойства их общей родины, находящие слабый  родственный отзвук в
их третьем земляке -- во  мне. Но это  скрытое родство  ни в коем случае  не
заключается в нидерландской жизнерадостности и  яркости красок,  улыбающихся
нам со всех картин Рубенса, -- можно подумать, что  они написаны в опьянении
радостными  струями рейнского  вина,  под  ликующие  звуки  плясовой  музыки
кирмеса.  Картины  же  Корнелиуса   кажутся,  право,  написанными  скорее  в
страстную пятницу,  когда на  улицах раздавались заунывные напевы  скорбного
крестного  хода,  нашедшие отзвук  в  мастерской и  в сердце  художника. Эти
художники напоминают  друг друга скорее плодовитостью, творческим дерзанием,
гениальной  стихийностью; оба -