сплетает  в  клубок  согнутые  руки,  и,
наконец,  показывает нам нашего  непомерно великого восточного друга, когда,
постепенно выпрямляясь,  словно растет вверх, затем надолго замирает в одной
позе  и  вдруг начинает  делать  самые устрашающие  прыжки.  Молодой человек
наконец прозрел,  и теперь  он понял, отчего танцовщики  лучше оплачиваются,
чем  великие  поэты,  отчего   балет  служит  для  дипломатического  корпуса
неистощимой темой неисто-
     щимых разговоров  и  отчего хорошенькую балерину частенько неофициально
еще  поддерживает министр,  который трудится дни  и ночи  напролет  над тем,
чтобы втолковать ей свою политическую систему. Клянусь Аписом! Как же велико
число экзотерических и как ничтожно число эзотерических  посетителей театра!
И вот эта  глупая публика  глазеет, и восхищается прыжками и  поворотами,  и
изучает анатомию  по позициям госпожи Лемьер, и аплодирует  антраша  госпожи
Рениш, болтает о грации,  о гармонии,  о бедрах  --  никто  не замечает, что
перед ним, в зашифрованных движениях танца, проходят судьбы его отечества.
     В  то время  как велся этот разговор, перекидываясь с одного на другое,
участники  не забывали о своей пользе и  усердно воздавали  должное огромным
блюдам,  добросовестно нагруженным мясом, картофелем и т. п.  Однако кушанья
были невкусны, на  что я вскользь и  указал своему соседу; но с акцентом, по
которому я сразу  же  признал в нем  швейцарца, он весьма невежливо ответил,
что мы, немцы, мол,  не знаем, ни что  такое истинная свобода,  ни  истинная
умеренность.  Я пожал плечами  и заметил: настоящими  придворными  лакеями и
кондитерами повсюду обычно бывают швейцарцы, и их чаще всего так и называют,
да и вообще -- нынешние герои швейцарской свободы,  столько болтающие  перед
публикой о всяких политических  дерзаниях, напоминают мне зайцев, которые на
ярмарках стреляют из пистолетов, повергают всех детей и крестьян в изумление
своей храбростью и все-таки остаются зайцами.
     Сын Альп,  конечно, не имел  злого умысла; "это был толстый человек,  а
следовательно  -- добрый человек",  как  говорит Сервантес. Но сосед  мой  с
другой стороны, грейфсвальдец, чрезвычайно был обижен этим  заявлением  ; он
стал уверять, что немецкая энергия и простодушие вовсе  не угасли, шумно бил
себя  в грудь  и выпил при  этом гигантскую кружку  светлого пива. Швейцарец
сказал:  "Ну,  ну". Однако,  чем примирительнее  был  его тон, тем  яростнее
грейфсвальдец лез на ссору. Этот человек явно принадлежал к той эпохе, когда
вши  благоденствовали, а  парикмахеры чуть не подыхали с голоду. У него были
длинные,   спадающие  на  плечи  волосы,  рыцарский  берет,  черный   сюртук
старонемецкого покроя, грязная сорочка, служившая одновременно и жилетом,
     а под  ней висел  медальон с  клоком волос, принадлежащих блюхеровскому
белому коню.  Он чрезвычайно напоминал  шута в натуральную величину. Я люблю
размяться  после ужина, потому-то и дал втянуть себя  в патриотический спор.
Грейфсвальдец был  того  мнения, что Германию следует  разделить на тридцать
три округа. Я,  напротив,  утверждал, что  на сорок  восемь, ибо тогда можно
будет  составить  более систематический  путеводитель  по  Германии, а  ведь
необходимо  же  связать  жизнь с наукой.  Мой грейфсвальдец  оказался  также
немецким бардом, он открыл  мне, что  работает  над  национально-героической
поэмой,  прославляющей  Арминия  и его  битву.  Я  дал ему  немало  полезных
указаний  для изготовления этого эпоса. Я обратил его внимание на то, что он
мог  бы  изобразить  болота  и  скалистые тропы  Тевтобургского леса  весьма
ономато-поэтически -- с помощью  водянистых и ухабистых стихов -- и что было
бы  особой патриотической  тонкостью заставить Вара и других римлян говорить
сплошные  глупости. Надеюсь,  что с помощью этого  художественного трюка ему
удастся не менее успешно, чем другим берлинским поэтам, достичь убедительной
иллюзии.
     За нашим  столом становилось  все  шумнее и задушевнее,  вино вытеснило
пиво, пуншевые чаши дымились, мы пили, чокались и пели старинный  ландсфатер
и  чудные  песни В.  Мюллера,  Рюккерта,  Уланда  и  др., а также прекрасные
мелодии  Метфесселя. Лучше  всего прозвучали  слова нашего Арндта:  "Господь
железо создал, чтоб нам не быть рабами". За стеною бушевал  лес,-- казалось,
старая гора подпевала нам, и кое-кто из друзей, пошатываясь, заявил, что она
весело  качает  лысой  головой,  поэтому  и  комната  покачивается.  Бутылки
становились  легче,  а  головы тяжелее.  Один  рычал,  другой пищал,  третий
декламировал  из  "Вины", четвертый  говорил по-латыни,  пятый  проповедовал
умеренность, а шестой, взобравшись на стул, читал лекцию: "Господа, земля --
это круглый вал, люди на  нем --  отдельные шпеньки,  разбросанные будто без
всякого порядка;  но  вал вращается, шпеньки то там, то  здесь касаются друг
друга,  одни частo, другие  редко, и получается удивительно сложная  музыка,
которая называется всемирной историей. Поэтому мы говорим  сначала о музыке,
затем о мире и, наконец, об истории; последнюю мы делим, однако, на положи-
     тельную  часть  и шпанских мушек..." И  так далее --  со смыслом  и без
смысла.
     Какой-то  добродушный  мекленбуржец,  засунув нос  в  стакан  с пуншем,
блаженно улыбаясь и вдыхая его пары, заметил: он  чувствует себя так, словно
стоит  опять  у стойки  театрального  буфета  в Шверине! Другой держал перед
глазами стакан  с  вином как увеличительное  стекло и, казалось, внимательно
нас рассматривал  через него, а красное вино  текло у него по щекам в широко
раскрытый рот.  Грейфсвальдец, вдруг вдохновившись, кинулся  мне на  грудь и
ликующе  воскликнул: "О,  если бы ты  понял меня, я  люблю,  я счастлив, мне
отвечают  взаимностью,   и,  разрази  меня   бог,--  эта  девушка  прелестно
образованна, ибо  у нее пышные груди, она ходит  в белом платье и играет  на
рояле!"  Швейцарец  плакал,  нежно  целовал мне руку  и непрестанно ныл;  "О
Бэбели! О Бэбели!"
     Среди  всего  этого  беспорядка   и   шума,  когда  тарелки   научились
приплясывать, а стаканы летать,  я увидел двух юношей, сидевших против меня,
прекрасных  и  бледных,  как  мраморные статуи, причем один скорее напоминал
Адониса,  другой  --  Аполлона. На  их щеках едва был заметен легкий розовый
отблеск, которым их окрасило вино. С невыразимой  любовью смотрели они  друг
на друга,  словно каждый  читал  в глазах  другого, и в этих  глазах  что-то
лучилось,  точно  в  них  упало  несколько  капель  света  из   той  полной,
пламенеющей любовью чаши, которую кроткий ангел переносит с  одной звезды на
другую. Они говорили тихо, и голоса их вздрагивали от страстной тоски -- ибо
повествования их были печальны и в них звучала какая-то дивная скорбь. "Лора
тоже  умерла!"  -- сказал один из них,  вздохнув, и после паузы рассказал об
одной девушке в  Галле: она была влюблена в  студента,  а когда  он  покинул
Галле,  перестала  говорить,  перестала есть,  плакала день  и  ночь  и  все
смотрела на  канарейку, которую милый однажды  подарил ей. "Птичка умерла, а
вскоре  умерла  и  Лора",--  так закончил  он свой рассказ; оба юноши  снова
умолкли и  вздохнули,  как будто сердце  у них хотело  разорваться.  Наконец
другой сказал: "Моя душа печальна!  Выйдем вместе в темную ночь. Мне хочется
вдыхать веянье  облаков и лучи  луны! Товарищ  моей тоски! Люблю  тебя, твои
слова, как шепот тростника, как шелест ручьев, они на-
     ходят отзвук в моей груди, но душа моя печальна".
     И  вот  юноши  встали, обнялись за  плечи  и  покинули  шумный  зал.  Я
последовал за ними и увидел, как они вошли в темную каморку, один  распахнул
вместо окна  большой  платяной шкаф,  оба встали  перед ним, в тоске к  нему
протягивая  руки,  и по очереди  заговорили.  "О дыханье темнеющей ночи!  --
воскликнул первый.--  Как освежаешь ты мои  щеки! Как пленительно играешь ты
моими развевающимися кудрями!  Я  стою на облачной  вершине горы, внизу подо
мною лежат спящие  людские города и  поблескивают голубые воды. Слышишь, как
там, внизу, в ущелье, шумят черные ели! Там плывут над холмами, как туманные
призраки,  духи отцов! О, если б  я мог  мчаться  вместе  с вами на облачном
скакуне сквозь бурную ночь, над ревущим морем, и ввысь -- к звездам. Но, ах,
гнетет  меня  скорбь,  и душа моя  печальна". Другой  юноша также в томлении
простер свои руки к платяному шкафу, слезы хлынули у него из глаз, и, приняв
панталоны из желтой кожи за луну,  он обратился к ним в страстной  тоске: "О
дочь  небес,  как  ты  прекрасна! Как  чарует спокойствие  твоего  лика!  Ты
странствуешь в  небе,  полная прелести!  И звезды следуют на восток по твоим
голубым  тропинкам!  Увидев тебя, и тучи  радуются, и  их  мрачные очертания
светлеют. Кто в  небе сравнится с тобой, творение ночи? В твоем  присутствии
звезды меркнут  и отводят зелено-искристые очи. Куда же под  утро, когда лик
твой бледнеет, бежишь ты со своей стези? Или у тебя, как и у меня, есть свой
Галле? Или ты  живешь под сенью тоски? Или  сестры твои  упали с неба? Разве
тех, что радостно шествовали с тобой  через  ночь,  уже нет? Да,  они упали,
прекрасный светильник, и ты так часто скрываешься для того, чтобы оплакивать
их. Но  настанет такая ночь, когда и ты исчезнешь  и покинешь  там, наверху,
свою голубую тропу.  И звезды тогда поднимут  свои  зеленые головки, которые
когда-то в твоем присутствии  поникли, и они возрадуются. Но сейчас ты одета
в свой лучезарный блеск и взираешь на землю из небесных врат.  Разорвите же,
ветры, покровы туч,  чтобы творение ночи могло  светить, и засияли  мохнатые
горы, и море расплескало среди блеска пенящиеся валы!"
     Хорошо знакомый мне и не слишком тощий при-
     ятель, --  он  больше пил, чем ел,  хотя  в тот вечер все же  проглотил
порцию  говядины,  которой были бы сыты  по меньшей мере  шесть  гвардейских
лейтенантов и  одно невинное дитя,-- в эту минуту пробежал  мимо каморки, он
был в превосходном настроении, то есть  в свинском виде, втолкнул не слишком
бережно  обоих  элегических  друзей  в  платяной  шкаф,  помчался,  топая, к
выходной двери и,  выскочив  наружу,  неистово там разбушевался. Шум в  зале
становился  все беспорядочнее  и глуше. А юноши  в шкафу выли и  хныкали, --
они-де  лежат,  искалеченные,  у  подошвы  горы;  из   горла  у  них  лилось
благородное красное  вино, они  по очереди затопляли им друг  друга, и  один
говорил другому: "Прощай! Я чувствую, что истекаю кровью. Зачем же ты будишь
меня, воздух весенний? Ты ласкаешь и говоришь: я орошаю тебя каплями с неба!
Но близится час моего увядания, и уже ревет та буря,  что сорвет мои листья!
Завтра путник  придет, придет видевший меня в моей красе, и будет взгляд его
тщетно  искать  в  поле,  но  не найдет..." Однако все  это  заглушал хорошо
знакомый  бас  за  дверью,  он,  богохульствуя,  жаловался,  среди хохота  и
проклятий,  что на темной Вендерштрассе не горит ни единого фонаря и даже не
видишь,  кому  именно  ты  вышиб  оконные  стекла.  Я  много могу выпить  --
скромность не позволяет мне назвать число бутылок, -- поэтому я  добрался' в
довольно сносном  виде  до своей  комнаты. Молодой  коммерсант уже  лежал  в
постели в своем белом как мел ночном  колпаке и в шафранного  цвета кофте из
гигиенической фланели. Он еще не спал и попытался  завязать со мной  беседу.
Коммерсант был  из  Франкфурта-на-Майне и  поэтому  сейчас  же  заговорил  о
евреях,  якобы утративших всякое чувство красоты  и благородства и продающих
английские товары на двадцать пять процентов дешевле их фабричной цены. Меня
подмывало  его  слегка помистифици-ровать,  поэтому  я  предупредил,  что  я
лунатик  и  заранее  прошу  у него  прощения, если  вдруг  помешаю  его сну.
Бедняга,  как  он  мне  сам признался  на  другое  утро, всю  ночь  не спал,
опасаясь,  как  бы  я,   в  состоянии  сомнамбулизма,  не  натворил  беды  с
пистолетами, лежавшими  возле моей кровати. Говоря по  правде, и  моя участь
была  не  многим  лучше,  я  спал  очень  дурно.  Меня  посетили  грозные  и
фантастические  видения!  Клавираусцуг  из  Дантова  "Ада"!  Под  конец  мне
приснилось, что я при-
     сутствую  на   исполнении  "Falcidia",  юридической  оперы  из  области
наследственного права, текст  Ганса,  музыка  Спонтини. Дикий  сон!  Римский
форум сиял огнями. Серв.  Азиниус  Гешенус восседал  на своем стуле  в  роли
претора  и,  откидывая  тогу  гордыми  складками,  изливался  в  громыхающих
речитативах; Маркус Туллиус  Эльверсус -- primadonna  legatarial  -- со всей
своей  пленительной  женственностью   томно  запел  любовно-бравурную   арию
"Quicunque  civis romanus"2; докладчики, с  искусственным кирпичным румянцем
на  щеках,   ревели,   изображая   хор  несовершеннолетних;  одетые  гениями
приват-доценты в  трико  телесного  цвета  исполняли балет  доюстиниановской
эпохи  и украсили венками  двенадцать  таблиц; с  громом и  молнией выскочил
из-под земли оскорбленный дух римского законодательства и  затем -- литавры,
тамтамы,  огненный дождь, cum omni causa3. Из всей этой суматохи меня извлек
мой брокенский хозяин, разбудив, чтобы я посмотрел восход солнца. На вышке я
застал уже несколько ожидающих, которые потирали озябшие руки; другие, с еще
сонными  глазами, спотыкаясь,  лезли  наверх.  Наконец  собралась опять  вся
вчерашняя  тихая община,  и  мы  молча смотрели,  как  на горизонте медленно
вставал  маленький багряный шар, а кругом  разливался  по-зимнему сумеречный
свет,  горы  словно плыли среди волнисто-белого моря, и отчетливо  виднелись
лишь  их  верхушки, и  чудилось,  будто  стоишь  на  небольшом  холме  среди
затопленной водой равнины и только местами выступают из нее небольшие клочки
земли. Чтобы  закрепить в  словах все виденное мною  и пережитое, я  написал
следующее стихотворение:
     Уж восток чуть-чуть алеет,
     А вершины раным-рано --
     Сколько глаз хватает -- тонут
     В море белого тумана.
     Мне б сапожки-скороходы,--
     Словно ветром уносимый,
     В дальний край по тем вершинам
     Я помчался бы к любимой.
     ____________________________
     1 Примадонна по завещаниям (лат.).
     2 "Всякий римский гражданин" (лат.).
     3 Со всеми причинами (лат.). Юридическая формула.
     У ее постели полог
     Я б раздвинул и нагнулся:
     Тихо лба ее устами,
     Тихо уст ее коснулся.
     И, ушка ее касаясь,
     Я б шепнул почти беззвучно:
     "Пусть во сне тебе приснится,
     Что вовек мы неразлучны"1.
     Однако  мое желание позавтракать было  не менее сильным, и, сказав моим
дамам  несколько  любезностей,  я  поспешил  вниз,  чтобы в  теплой  комнате
напиться кофе. Да и настало время: в моем  желудке было так же пустынно, как
в госларской церкви  св. Стефана. Но вместе  с аравийским  напитком по  моим
жилам  заструился  жаркий  Восток,  меня овеяло  благоуханием восточных роз,
зазвучали  сладостные  песни  соловья,  студенты  превратились  в верблюдов,
служанки из  дома  на Брокене, с их конгривскими взглядами --  в гурий, носы
филистеров -- в минареты и т. д.
     Все же книга, лежавшая возле меня, не была Кораном. Правда, глупостей в
ней оказалось достаточно. Это была так называемая брокенская книга, куда все
поднявшиеся на гору путешественники  записывают свои фамилии, большинство --
и несколько мыслей, а за отсутствием оных -- свои чувства. Многие выражались
даже стихами. По этой книге видно, как  ужасно, когда филистерское  отребье,
воспользовавшись  подходящим  случаем, как,  например,  здесь,  на  Брокене,
берется за поэзию. Во дворце  принца Паллагонии  нет такой безвкусицы, как в
этой  книге,  где  акцизные  сборщики  блистают  заплесневелыми благородными
чувствами,   конторские   юноши   упражняются  в   патетических   излияниях,
старогерманские  дилетанты   от   революции  жонглируют   банальностями,   а
берлинские школьные учителя изрекают корявые, напыщенные сентенции. Господин
Ганс-простачок  хочет  показать,  что он тоже  писатель.  Тут  прославляется
величественная пышность  солнечного  восхода, там читаешь жалобы  на  дурную
погоду, на обманутые ожидания, на туман, застилающий все виды. "Шел на-
     _________________________
     1 Перевод В. Левицкого.
     верх  --  на горе туман,  шел  вниз  -- в голове туман", -- вот обычная
острота, которой здесь щеголяют сотни людей.
     От всей книги несет сыром, пивом и табаком; кажется, что  читаешь роман
Клаурена.
     Пока  я, как сказано выше, пил кофе  и  перелистывал  брокенскую книгу,
вошел  швейцарец с пылающими  щеками и  принялся восторженно рассказывать  о
величественном  зрелище,  которым он наслаждался  с  верхушки  башни,  когда
чистый, спокойный  свет солнца, этого прообраза Правды, сражался с громадами
ночных   туманов,   и  это  напоминало  битву,  где  разгневанные   великаны
замахиваются на врагов своими длинными  мечами, где скачут рыцари в панцирях
и  дыбятся  кони, несутся боевые  колесницы  и  веют знамена, среди  бешеной
схватки  возникают сказочные звериные лики, и все это, свившись, наконец,  в
клубок беснующихся химер,  постепенно бледнеет и  рассеивается, исчезает без
следа.  Это демагогическое зрелище природы я, оказывается, прозевал и могу в
случае чего на допросе клятвенно  заверить: ничего я не знаю, кроме вкусного
крепкого кофе. Ах, он был даже виновником того, что я забыл о красивой даме,
и вот  она уже стоит у дверей с матерью и спутником, готовая сесть в экипаж.
Я  едва успел  добежать  и заверить ее,  что сегодня  холодно. Она  казалась
недовольной, почему я не явился раньше; но я  разгладил гневные морщинки  на
ее прекрасном челе, поднеся ей редкий цветок, который, рискуя жизнью, сорвал
вчера на отвесном утесе. Мать  пожелала узнать название этого цветка, словно
находя  неприличным, чтобы  дочь  приколола  себе на грудь чужой,  неведомый
цветок, -- ибо цветок и в самом  деле очутился на этом завидном месте, о чем
он  вчера, на одинокой скале,  конечно, и  мечтать  не  смел. Их  безмолвный
спутник внезапно отверз уста и, пересчитав тычинки, сухо провозгласил: "Этот
цветок принадлежит к восьмому классу".
     Я сержусь всякий раз, когда вижу, что и милые цветики божьи, так же как
и мы, делятся  на касты, и притом по чисто внешнему признаку, а именно -- по
различиям в  тычинках. Если нельзя  без классификации, то лучше уж следовать
предложению  Теофраста, который хотел, чтобы цветы делились скорее по своему
духу, то есть по аромату. У меня же в естествознании имеется своя си-
     стема, исходя из нее, я все и делю на съедобное и несъедобное.
     Однако  таинственная  сущность цветов  была для  старшей дамы отнюдь не
загадкой, и  она невольно заметила:  цветы доставляют  ей  большую  радость,
когда они растут  в саду или  в  горшках, но какое-то странное чувство тихой
боли,  что-то призрачное и пугающее  проходит дрожью  через ее сердце, когда
она видит сломанный цветок, -- ведь  это все-таки труп, хрупкий труп цветка,
и он грустно поник головкой, как мертвое дитя. Дама почти испугалась мрачной
окраски  своего замечания, и я счел себя обязанным рассеять это впечатление,
процитировав  отрывки  из  Вольтеровых  стихов.  Как  легко,  однако,  могут
несколько французских слов возвратить нас к общепринятому и благопристойному
настроению!  Мы  рассмеялись,  последовало  целование  ручек,  благосклонные
улыбки, лошади  заржали,  и  экипаж,  неуклюже  подпрыгивая,  медленно  стал
спускаться с горы.
     Теперь и студенты принялись готовиться  в дорогу  --  начали завязывать
сумки,  расплачиваться  по  счетам,   которые,  против  ожидания,  оказались
довольно  умеренными;  уступчивые служанки, со следами  счастливой любви  на
щеках,  по  обычаю   одаривали  гостей   брокенскими  букетиками,   помогали
прикалывать их к шапкам, получали за это несколько поцелуев или грошей, и мы
все начали спускаться с горы, причем одни, среди  которых  были  швейцарец и
грейфсвальдец,  взяли  путь  на Ширке, другие, человек около двадцати, в т