зами  Архенгольца,
усматривающего только  плохое, другой -- восхищенным взором Коринны, видящей
повсюду  только самое лучшее, тогда  как Гете своим  ясным  эллинским взором
видит  все,  темное  и  светлое,  никогда  не  окрашивает  предметы  в  цвет
собственного настроения  и  изображает  страну  и ее  людей  в  их  истинном
образе--в настоящих красках, как они созданы богом.
     В этом заслуга Гете, которую  признает только позднейшее время, ибо все
мы,   люди  большей  частью;  больные,  слишком  глубоко  погружены  в  наши
болезненные, расстроенные, романтические  чувствования,  вычитанные  у  всех
стран и веков, и не  можем  видеть  непосредственно, как здоров, целостен  и
пластичен Гете в  своих произведениях. Он и сам так же мало замечает  это: в
наивном  неведении  своих  могучих сил он удивляется,  когда ему приписывают
"предметное мышление", и, желая дать нам в автобиографии критическое пособие
для суждения о своих творениях,  он не дает никакого  мерила  для  оценки по
существу, а только сообщает новые факты, по которым можно судить о  нем; это
вполне естественно, -- ведь ни одна птица не взлетит выше самой себя.
     80


     Позднейшие поколения откроют  в Гете,  помимо  способности  пластически
созерцать,  чувствовать и мыслить, многое другое, о чем мы не  имеем  теперь
никакого представления. Творения духа  вечны  и постоянны, критика  же  есть
нечто изменчивое,  она  исходит из взглядов  своего времени,  имеет значение
только для  современников, и если  сама не  имеет  художественной  ценности,
какую,  например,  имеет критика  Шлегеля, то  не переживает своего времени.
Каждая эпоха,  приобретая новые идеи, приобретает и  новые  глаза и видит  в
старинных созданиях человеческого духа много нового.  Шубарт видит теперь  в
"Илиаде" нечто иное, и  гораздо большее, чем все александрийцы; зато  явятся
когда-нибудь критики, которые откроют в Гете много больше, чем Шубарт.
     Однако я  все-таки заболтался о  Гете! Но  подобные отступления  весьма
естественны, когда шум моря непрестанно  звучит в ушах, как на этом острове,
и настраивает наш дух по своей прихоти.
     Дует сильный северо-восточный ветер,  и  ведьмы  замышляют  опять много
злого. Здесь ведь есть удивительные  сказания  о ведьмах,  умеющих заклинать
бури. Вообще на  всех северных морях очень распространены  суеверия.  Моряки
утверждают, что некоторые острова находятся под тайной властью особых ведьм,
и  злой  воле  последних  приписываются  всевозможные  неприятные  случаи  с
проходящими мимо кораблями. Когда  я в прошлом году проводил некоторое время
в плавании, штурман нашего корабля рассказал мне, что ведьмы особенно сильны
на острове Уайте и стараются задержать до ночной поры каждый проходящий мимо
острова корабль,  чтобы затем прибить его  к скалам  или  к самому  острову.
Тогда бывает  слышно, как ведьмы  носятся по воздуху вокруг корабля  с таким
воем, что "хлопотуну" стоит большого труда противостоять им.  На вопрос мой,
кто  такой хлопотун,  рассказчик серьезно  ответил: "Это  добрый,  невидимый
покровитель -- защитник кораблей, он оберегает  честных и порядочных моряков
от  несчастий,  сам повсюду  за  всем  наблюдает  и  заботится о  порядке  и
благополучном плавании". Бравый штурман  уверил меня, заговорив  в несколько
более таинственном тоне, что я и сам могу услышать хлопотуна в трюме, где он
старается  еще лучше разместить  грузы,  отчего и раздается  скрип  бочек  и
ящиков, когда море
     81


     неспокойно,  и  по  временам  трещат  балки  и  доски;  часто  хлопотун
постукивает  и  в  борт  судна,  --  это  считается  знаком   для  плотника,
предупреждающим о необходимости спешно  починить поврежденное место; охотнее
всего, однако, он усаживается на брамселе в знак того, что дует или близится
благоприятный ветер. На мой вопрос:  можно  ли его  видеть, я получил ответ:
"Нет,  видеть его нельзя, да  никто  и не хотел  бы увидать его,  так как он
показывается  лишь  тогда, когда  нет  уже никакого  спасения".  Правда, мой
славный штурман еще не переживал такого случая, но  знал,  по его словам, от
других,  что  в  таких  случаях слышно,  как  хлопотун,  сидя  на  брамселе,
переговаривается с подвластными  ему духами; а когда буря становится слишком
сильной и кораблекрушение уже неизбежно,  он усаживается у руля, показываясь
тогда впервые; он исчезает, сломав руль, а те, кто видел его в этот страшный
миг, сейчас же вслед за тем находят смерть в волнах.
     Капитан корабля, вместе со мною слушавший  рассказ, улыбался так тонко,
как я не мог и  ожидать, судя по его  суровому, ветрам и непогоде  открытому
лицу, а потом сообщил мне,  что пятьдесят, а  тем  более сто лет тому  назад
вера  в хлопотуна была  так сильна, что  за  столом всегда ставили  для него
прибор и на его тарелку клали лучшие куски каждого блюда, что даже  и теперь
поступают так на иных кораблях.
     Я здесь часто гуляю  по берегу и вспоминаю о подобных морских  сказках.
Наиболее увлекательна, конечно, история Летучего Голландца, которого видят в
бурю, когда он проносится мимо с  распущенными  парусами; иногда он спускает
лодку,  чтобы  передать  письма  на  встречные корабли;  этих  писем  нельзя
передать по назначению, так как они адресованы давно умершим лицам. Иной раз
мне вспоминается старая  прелестная сказка о юном  рыбаке, который подслушал
на берегу ночной хоровод русалок и обошел потом со своей скрипкой весь свет,
чаруя и восхищая всех мелодиями русалочьего вальса. Эту легенду  мне однажды
рассказал добрый друг, когда мы в концерте в Берлине слушали игру такого  же
мальчика-чародея -- Феликса Мендельсона-Бартольди.
     Своеобразную прелесть  представляет поездка вокруг  острова. Но  только
погода при этом должна быть хоро-
     82


     шая, облака должны иметь  необычные  очертания,  и, кроме  того,  нужно
лежать  на  палубе лицом кверху,  созерцая небо и храня, конечно,  в  сердце
своем клочок неба. Волны бормочут  тогда всякие чудесные вещи, всякие слова,
вокруг которых порхают  милые  сердцу воспоминания, всякие имена, звучащие в
душе сладостными предчувствиями...  "Эвелина"!  Идут встречные корабли, и вы
приветствуете  друг  друга, словно  можете видеться  ежедневно. Только ночью
немного жутко  встречаться  на  море  с чужими кораблями:  воображаешь,  что
лучшие твои друзья, которых ты не видел целые годы, в  молчании плывут  мимо
тебя и ты навеки теряешь их.
     Я люблю море, как свою душу.
     Часто даже мне кажется, что море, собственно, и  есть  моя  душа; как в
море  есть невидимые подводные  растения, всплывающие на поверхность  лишь в
миг  цветения и вновь тонущие, когда отцветут, так  и  из глубины  души моей
всплывают порою чудесные  цветущие образы и благоухают, и светятся, и  опять
исчезают... "Эвелина"!
     Рассказывают,  что близ  этого острова, в том месте, где  теперь только
плещут волны, были некогда прекрасные  деревни  и  города, но  море внезапно
поглотило все  это,  и  в  ясную  погоду  моряки  видят  блестящие  верхушки
потонувших колоколен,  а  кое-кто  слышал ранним воскресным  утром  и  тихий
благовест. Все это правда, ведь море -- душа моя.
     Светлый мир  здесь  погребен  когда-то,  И  встают обломки, как  цветы,
Золотыми искрами заката Отражаясь в зеркале мечты.
     (В. Мюллер)
     Просыпаясь,  слышу я затем  замирающий благовест и пение святых голосов
-- "Эвелина"!
     Когда   гуляешь   по  берегу,   проходящие   мимо   суда   представляют
очаровательное   зрелище.  Поднимая  свои  ослепительно-белые  паруса,   они
напоминают проплывающих стройных лебедей. Это особенно красиво, когда солнце
заходит позади такого корабля, словно окруженного исполинским ореолом.
     Охота на  берегу, говорят, доставляет также  большое  удовольствие. Что
касается меня,  я  не  особенно  ценю  это занятие.  Расположение  ко  всему
благородному, прекрас-
     83


     ному и доброму  часто  прививается человеку  воспитанием; но  страсть к
охоте кроется в крови. Если предки уже в незапамятные времена стреляли диких
коз, то и внук находит  удовольствие в этом  наследственном занятии.  Мои же
предки  не принадлежали к охотникам,  скорее за ними охотились,  и кровь моя
возмущается против  того, чтобы стрелять в потомков  их  бывших товарищей по
несчастью. Мало того -- я по  опыту  знаю,  что мне легче  отмерить  шаги  и
выстрелить затем в охотника, который желает возвращения тех  времен, когда и
люди служили целью высоких охот. Слава богу, времена эти прошли! Если такому
охотнику вздумается поохотиться за людьми, он должен платить им за это, как,
например,  была  с  тем  скороходом,  которого  я  видел  два  года назад  в
Геттингене.  Бедняга  набегался  в  душный, жаркий  воскресный  день  и  уже
порядком устал,,  когда  несколько ганноверских  молодых  дворян,  изучавших
гуманитарные  науки, предложили ему пару талеров с тем,  чтобы  он  еще  раз
пробежал  тот  же  путь  обратно;  и человек побежал, смертельно  бледный, в
красной куртке, а за ним  вплотную, в клубах пыли, галопировали откормленные
благородные  юноши  на  своих  высоких  конях,  чьи  копыта  задевали  порою
загнанного, задыхающегося человека, а ведь это был человек!
     Ради опыта -- и чтобы получше закалить свою кровь -- я отправился вчера
на охоту. Я выстрелил в чаек,  летавших кругом чересчур уверенно, хоть они и
не могли знать  наверное, что  я плохо стреляю. Я  не думал  в них попасть и
хотел  только их предупредить, чтобы в другой раз  они остерегались людей  с
ружьями;  но выстрел  оказался  неудачным,  и  я  имел  несчастье застрелить
молодую чайку.  Хорошо, что  птица оказалась не  старой. Что бы иначе было с
бедными маленькими чайками?  Не  оперившись, в песчаном гнезде, в дюнах, они
должны были бы погибнуть с голоду без  матери. Я предчувствовал заранее, что
со мною на охоте случится неудача: ведь заяц перебежал мне дорогу.
     Совсем особенное настроение  овладевает мною, когда я в  сумерках брожу
один по берегу  -- за мною плоские дюны, передо мною колышется  безграничное
море, надо мною небо, как исполинский  хрустальный купол, --  тогда я кажусь
сам   себе  маленьким,  как  муравей,  и  все-таки  душа   моя  ширится  так
беспредельно. Высокая простота
     84


     окружающей меня здесь природы и смиряет, и  возвышает меня, и  притом в
более сильной степени, чем какая-либо другая возвышенная обстановка. Никогда
ни один собор  не был  для  меня достаточно  велик;  моя  душа, возносясь  в
древней  титанической молитве, стремилась выше  готических  колонн и  всегда
пыталась   пробиться  сквозь  своды.  На  вершине  Ростраппы  смелые  группы
исполинских  скал  сильно  подействовали  на  меня  при  первом  взгляде; но
впечатление было непродолжительно,  душа моя была  захвачена врасплох, но не
покорена, и огромные каменные массы стали на глазах моих все уменьшаться;  а
под конец  они показались  мне ничтожными обломками разрушенного гигантского
дворца, где, может быть, и поместилась бы с удобством моя Душа.
     Пусть это кажется смешным, но я не скрою, что дисгармония между телом и
душой как-то мучает меня;
     i здесь, у  моря, среди великолепной природы,  она становится мне порой
особенно  ясной,   и   я   часто   раздумываю  о  метемпсихозе.  Кто  постиг
величественную   иронию   божию,   вызывающую   обыкновенно   всякого   рода
противоречия между  душой и  телом? Кто может знать,  в  каком портном живет
душа  Платона,  в каком  школьном  учителе  -  душа  Цезаря?  Кто знает,  не
помещается ли душа  Григория VII в  теле турецкого султана и не чувствует ли
он  себя  лучше  под ласками тысячи  женских  ручек, чем некогда в пурпурной
мантии безбрачия? И, наоборот, сколько душ правоверных мусульман  времен Али
обитает теперь,  может  быть, в наших  антиэллинских  кабинетах?  Души  двух
разбойников,  распятых рядом  со Спасителем,  сидят  теперь,  может  быть, в
толстых  консисторских животах и пламенно  ратуют во имя правоверных учений.
Душа  Чингисхана обитает,  может  быть, в рецензенте, который ежедневно, сам
того  не  зная, крошит  саблею  души  верноподданных башкиров  и калмыков  в
критическом журнале. Кто знает! Кто знает! Душа Пифагора переселилась, может
быть,  в  бедного  кандидата, проваливающегося  на  экзамене  из-за неумения
доказать Пифагорову теорему, а в господах экзаменаторах  пребывают души  тех
быков,  которых  Пифагор  принес некогда  в  жертву  вечным  богам,  радуясь
открытию  своей теоремы. Индусы не так глупы, как  полагают наши миссионеры,
они почитают животных, думая, что в них оби-
     85


     тают  человеческие  души;  если  они  учреждают  госпитали  для больных
обезьян, вроде наших академий, то возможно ведь, что в  обезьянах живут души
великих  ученых, а  у  нас между  тем совершенно  очевидно,  что у некоторых
больших ученых -- обезьяньи души.
     Если бы  кто-нибудь, обладающий знанием всего прошедшего, мог взглянуть
сверху на  дела человеческие! Когда  я ночью  брожу  у моря, прислушиваясь к
пению волн, и во  мне пробуждаются всякие  предчувствия и  воспоминания, мне
чудится, что  когда-то я так  загляну  сверху вниз и от  головокружительного
испуга  упал  землю;  чудится  мне  также,  будто  глаза  мои  обладали  кой
телескопической  остротой  зрения,  что  я  созерцаю  звезды  в  натуральную
величину  в  их  небесном  течении   и  был  ослеплен  всем  этим  блестящим
круговоротом,  словно   из  тысячелетней  глубины  приходят   тогда  ко  мне
всевозможные мысли, мысли древней мудрости, но они  так туманны, что  мне не
понять  их  значения.  Знаю  только,  что  все   наши  многоумные  познания,
стремления, достижения  представляются какому-нибудь высшему  духу  столь же
малыми и ничтожными, каким мне казался тот паук, которого я часто наблюдал в
геттингенской библиотеке. Он  сидел на фолианте всемирной истории  и усердно
занимался  пряжей, он  так философски-уверенно смотрел  на окружающее и  был
вполне  проникнут геттингенским  ученым  самомнением; он, казалось, гордился
своими математическими познаниями, своей искусной тканью, своими уединенными
размышлениями  и все-таки ничего не знал о чудесах, заключенных в  книге, на
которой он родился и провел всю свою жизнь и  на которой умрет,  если доктор
Л.  не сгонит его, подкравшись. А кто такой этот подкрадывающийся доктор Л.?
Может  быть  душа  его когда-нибудь  обитала  в  таком  же  пауке, теперь он
сторожит  фолианты, на которых  некогда сидел, и если он их и читает,  то не
постигает их истинного содержания.
     Что происходило когда-то на той земле,  где я брожу?  Некий  купавшийся
здесь  проректор утвеждал, что тут  совершались некогда служения Герте, или,
лучше  сказать, Форсете,  о  чем  так  загадочно  говорит  Taцит.  Только не
ошиблись  ли  повествователи, со  слов которых  Тацит  ведет  рассказ,  и не
приняли ли они купальную каретку за священную колесницу богини?

     86

     В 1819 году, когда в Бонне, в одном  и том же семестре, я слушал четыре
курса,  трактовавшие  главным образом  о германских древностях самых  ранних
времен,  а именно: 1) историю немецкого языка у Шлегеля, который  почти  три
месяца подряд развивал самые причудливые гипотезы о происхождении немцев; 2)
Германию Тацита у Арндта, искавшего в древнегерманских лесах те добродетели,
которых он не досчитывался в современных германских  салонах;  3) германское
государственное право у Гюльмана, исторические взгляды которого еще наименее
смутны,  и  4)  древнюю историю Германии у  Радлова,  добравшегося  в  конце
семестра только  до  эпохи  Сезостриса, -- в те  времена предание о  древней
Герте должно было больше интересовать меня, чем теперь. Я ни в  каком случае
не  допускал ее резиденции  на  Рюгене и полагал, что  ее местопребывание --
скорее  всего  на  одном  из  Восточно-Фризских островов.  Молодому  ученому
нравится  собственная гипотеза. Но я ни за что на свете не поверил бы тогда,
что   буду  некогда  бродить  по  берегу  Северного  моря,  не  размышляя  с
патриотическим  воодушевлением  о  старой  богине.  А это действительно  так
вышло, и  я думаю здесь  о совершенно иных, молодых  богинях, в  особенности
когда прохожу  по берегу мимо того места, наводящего трепет, где только что,
подобно  русалкам,  плавали  самые красивые  женщины.  Дело  в  том,  что ни
мужчины, ни дамы не купаются здесь под каким-либо прикрытием, а прямо идут в
море. Потому и места для купания лиц обоего пола  устроены  отдельно друг от
друга, но не слишком отдалены,  и  обладатель хорошего бинокля  многое может
видеть на этом свете. Существует  предание, что  новый Актеон  увидел  таким
образом одну  купающуюся  Диану, и  -- удивительное  дело! --  не он, а  муж
красавицы приобрел по этой причине рога.
     Купальные каретки, дрожки  Северного моря, только подкатываются здесь к
воде  и  представляют четырехугольный деревянный  остов,  обтянутый  жестким
полотном.  Теперь,  на  зимний  сезон,  они  размещены  в  зале  кургауза и,
наверное,  ведут  между  собой  разговоры  столь   же  деревянные   и   туго
накрахмаленные, как и высшее общество, еще недавно там находившееся.
     Говоря  "высшее  общество",  я здесь  не  имею  в  виду добрых  граждан
восточной Фрисландии -- народ столь

     87


     же  плоский  и трезвый, как земля, на  которой  он обитает,  народ,  не
умеющий ни петь, ни свистеть, но обладающий талантом лучшим, нежели пускание
трелей   и  подсвистывание,   --   талантом,   облагораживающим  человека  и
возвышающим  его  над  теми  пустыми,  холопскими  душами,  которые  считают
благородными только себя. Я разумею  талант  свободы. Когда сердце бьется за
свободу, каждый его удар так же почтенен,  как удар, посвящающий в рыцари, и
это  знают  свободные фризы,  заслуживающие  свое  прозвище;  исключая эпоху
вождей, аристократия в восточной Фрисландии никогда не властвовала, там жило
очень  немного дворянских  семейств,  и  влияние  ганноверского  дворянства,
распространяющееся  теперь по стране через административные и военные круги,
доставляет  огорчение  не  одному  свободолюбивому фрисландскому  сердцу,  и
повсюду заметно предпочтение былой прусской власти.
     Впрочем, я не могу вполне согласиться с всеобщими  германскими жалобами
на спесь ганноверского дворянства. Менее всего поводов к таким  жалобам дают
ганноверские офицеры. Правда, подобно тому как на Мадагаскаре только дворяне
имеют право быть мясниками, ганноверское дворянство обладало прежде таким же
преимуществом,  ибо одни дворяне  могли получать  офицерские  чины. Но с тех
пор, как в Немецком легионе отличилось и достигло офицерского звания столько
простых граждан, скверное обычное право утратило свою силу.  Да, весь состав
Немецкого легиона  много  содействовал смягчению  старых предрассудков, люди
эти побывали в дальних концах  света, а  на свете увидишь многое, особенно в
Англии;  они многому научились, и приятно послушать, как они рассказывают  о
Португалии, Испании, Сицилии, Ионических островах, Ирландии и других далеких
странах, где сражались и где каждый  из них "многих людей города  посетил  и
обычаи  видел", так что  кажется слушаешь "Одиссею", у которой, к сожалению,
не будет своего Гомера. К тому же  среди офицеров  этого корпуса сохранилась
немалая  доля  английского свободомыслия, которое находится  в  более резком
противоречии  со  старинным  ганноверским  укладом,  чем  принято  думать  в
остальной Германии, где примеру  Англии  мы  обычно приписываем  слишком  уж
большое  влияние на Ганновер. В этом Ганновере ничего  другого  и не видишь,
кроме ро-
     88


     дословных деревьев с привязанными к ним лошадьми, От множества деревьев
страна  остается во мраке  и, при всем обилии лошадей,  не двигается вперед.
Нет, сквозь эту ганноверскую  дворянскую  чащу никогда не проникал солнечный
луч британской свободы, и ни  одного британского свободного  звука не слышно
было в яростном ржании ганноверских коней.
     Всео