риключилося...
     - От них-то? - с усмешкой спросил Рябов. - Больно мы им нужны...
     Корабельщики  сели  и  спросили себе русского вина, а начальный боцман,
приметив  Рябова, любезно ему улыбнулся и помахал рукой. Кормщик ответил ему
приличным  поклоном.  Все было хорошо: в кружале повстречались морского дела
старатели,  сейчас  они  будут  пить  и, быть может, выпьют за здоровье друг
друга.


2. ДОБРЫЙ ПОЧИЙ

     Гишпанский  старший  боцман  Альварес  дель  Роблес  давно  бы  вышел в
шхиперы  и  получил  в  свои  руки корабль, если бы нашелся такой негоциант,
который  доверил  бы  часть своего состояния этому сладкоречивому, жестокому
черноволосому человеку.
     Негоцианта  такого не находилось, и дель Роблес корабля не получал. Шли
годы,  гишпанец облысел, дважды нанимался к шведам на военные корабли, вновь
уходил  к  негоциантам,  к  голландским,  к  бременским,  к датским. В одном
плавании  был  штурманом,  но  корабль,  груженный ценными товарами - медью,
клинками   и  пряностями,  подвергся  нападению  пиратов,  которые  перебили
команду,  гишпанского  же  штурмана  спасла  судьба,  живым он возвратился в
Бремен  через  два  года. В Бремене гишпанца никто не взял на корабль. Тогда
он  отправился  в  Стокгольм  и еще немного послужил шведам. Но оттуда опять
был  прогнан  и вновь долгое время плавал простым матросом, пока не вернулся
к должности начального боцмана.
     Со   временем   шхиперы   стали  как  бы  побаиваться  своего  боцмана,
заискивать  в  нем, искать его расположения. Люди понаблюдательнее шептались
о  том,  что  корабли,  на  которых  служил  дель Роблес, менее подвергались
нападениям  пиратов.  Говорили  также,  что иные осторожные негоцианты через
посредство    облысевшего    гишпанца   платили   какую-то   дань   каким-то
корабельщикам  и  даже  получали  в  том свидетельство с печатью, на которой
была  будто  бы изображена совиная голова. Говорили еще, что стоило показать
это  свидетельство  пиратам,  завладевшим  кораблем,  как  они с любезностью
покидали плененное судно.
     Разумеется,  все  это  было  чепухой,  на которую не следовало обращать
внимания,  но все-таки гишпанец знал не только свое боцманское дело. Он знал
гораздо  больше  того,  что  надлежало  знать  начальному  боцману, и потому
служил  у шхипера Уркварта, про которого говорили, что он не только шхипер и
негоциант, но еще и воинский человек, правда - в прошлом.
     Дель  Роблес  вместе  со  своим  шхипером  выполнял отдельные поручения
кое-каких  влиятельных  и даже знаменитых персон, и эти-то поручения главным
образом  заставляли  обоих  -  и  шхипера  и  его боцмана - бороздить моря и
океаны,  подвергаться  опасности,  лишениям и рисковать не только здоровьем,
но  и  самой  жизнью, которой они оба чрезвычайно дорожили, догадываясь, что
она одна и что за гробом их ничего решительно не ожидает.
     Начальный  боцман  знал,  что  Рябов запродан шхиперу Уркварту. Знал он
также  и  то,  что  русский  кормщик  ушел  от  святого  отца. Но сейчас его
занимало  другое  дело,  и  ради  этого  дела  он велел толстогубому малому,
служащему  в трактире, подать великому русскому кормщику и лоцману наилучшей
водки и закуски от его, боцманова, стола.
     Малый  подал.  Рябов  удивленно  повел  бровью. Малый объяснил, от кого
угощение.
     - Ишь ты! - сказал Рябов и приказал позвать Тощака.
     Мутноглазый  целовальник  подошел боком, с опаской, воззрился на Рябова
осторожно, - чего еще надобно этому детине?
     - Возьмешь   берестяной   кузовок,   -   велел   Рябов.  -  Чистенький,
гладенький,  получше...  Из  тех, что искусницы на Вавчуге делают... Кузовок
тот  до  самого  краю  завалишь  сладостями  -  хитрыми  заедками медовыми и
маковыми,  ореховыми  на  патоке,  да подиковиннее: кораблики бывают, птицы,
избы, сани... Понял ли?
     Тощак  смотрел с подозрением: где такое слыхано, чтобы питух на сладкое
кидался?
     - Для чего оно?
     - Для надобности.
     - Для какой надобности? Сватов засылать?
     - Сватов  не  буду  засылать.  Слушай  далее - еще не все сказано. Стол
раскинь для большого сидения...
     Целовальник изобразил на лице тупость.
     - Стол  постелишь  не  грязной  тряпицей,  а  шитой  скатертью. На стол
поставишь...
     Рябов задумался, пощипывая бороду.
     - Поставишь  вина  перегонного  да  ухи - доброй, боярской, с шафраном,
чтобы  жирная  была,  слышишь  ли?  Курей  подашь  с  уксусом, да ставленной
капусты  квашеной, да гороху битого с луком и чесноком. Вино чтобы в мушорме
подал,  а  не  в штофе, да не в корце, пить будут большие люди - не воры, не
тати, корабельного дела старатели...
     Тощак   подмигнул   губастому  малому.  Малый  подошел,  свесил  кулаки
кувалдами, вздохнул: с таким кормщиком не скоро справишься.
     - Нынче  будет  твоя  милость  платить  али  когда?  - спросил Тощак. -
Приказу много - денег не видать...
     Рябов  спокойно  взглянул  в  глаза  целовальнику,  ответил,  словно бы
размышляя:
     - Нынче  мне  те  иноземные матросы прислали самолучшей водки и закуски
от  своего  стола. Послано оттого, что есть я по нашим местам первый лоцман.
Можно  ли  мне  честь  нашу  уронить  и  посрамиться  перед  иноземцами? Как
рассуждаешь?
     Целовальник опять подмигнул малому - уходи, дескать.
     Малый ушел, раскачиваясь. Иноземцы пели за своим столом.
     - Честь  и  мы  бережем!  -  сказал  Тощак  погодя. - И хотя знаем, что
разбило  море  твой карбас и сам ты едва душеньку отмолил, - гляди, как стол
раскинем...
     Сизое  лицо  целовальника  разрумянилось.  Покуда  стелилась  скатерть,
Рябов не торопясь говорил:
     - На  почет  я почетом отвечаю, да не раз на раз, а вдесятеро. За ихний
почет  - вдесятеро, и за твой - вдесятеро. Сочтешь вдесятеро против напитого
и поеденного...
     Тощак поклонился, ответил величаво:
     - Тощак  - каинова душа, то всем ведомо, а и Тощак свою гордость имеет.
Заплатишь  -  как  потрачено  будет.  Пусть  тонконогие  видят,  каковы мы с
хлебом-солью...
     От   себя  велел  он  подать  гостям  вина  можжевелового,  да  рыбного
блинчатого  караваю  с маслом, да пикши с тресковыми печенками. Сам рванулся
на  поварню, дочка понесла сулеи, губастый малый - полоток свинины. Иноземцы
смотрели  удивленно - кому такой пир задает целовальник, для кого скатерть в
узорах, дорогие стопы...
     Рябов поклонился гостям.
     - Спасибо  за  добрый  почин,  -  молвил он с усмешкой. - Начали гулять
по-вашему,  теперь  гульнем  по-нашему. Угощайтесь да пейте русским обычаем.
Наша   гостьба  толстотрапезная,  не  то  что  ваша  -  одно  лишь  питье  с
кукуреканьем.  Давайте,  коли  так, вместе сядем, да и зачнем, благословясь.
Винопитие - оно дело не шуточное, торопясь не делается, с толком надобно...
     Гишпанец  в  рудо-желтом  кафтане, в широком кожаном поясе, при шпаге и
навахе  подошел  к Рябову с кумплиментом - с поклоном, с верчением шляпою, с
притопыванием...
     - Ну,  добро,  добро! - добродушно отвечал Рябов. - Чего там... я так и
не умею кланяться. Давайте-ка, детушки, за стол садиться...
     Пересев  за  скатерть  с  яствами  и  питьями,  кормщик рукою разгладил
золотистую  бороду,  вскинул  голову,  повел  бровью,  не торопясь, крупными
глотками выпил вино...
     Кружка  была  немалая, вино крепкое, иноземцы смотрели с любопытством -
как  это  Большой  Иван  разом  выпил.  Рябов  понюхал корочку, щепотью взял
капустки.  Рубашка  на  нем  была разорвана у плеча, ворот расстегнут низко,
так  что виднелся серебряный нательный крестик на потемневшем гайтане. Так и
не  удалось,  не  успел  переодеться  с  того  часа, как вынулся из воды, из
кипящего бурей Белого моря...
     - Ну?  Что  ж  не пьете? - спросил он, наливая вино. - Али обидеть меня
сговорились?
     По  началу  беседы  дель  Роблес  подумал,  что  лоцман тяжело пьян. Но
тотчас  же убедился в том, что кормщик совершенно трезв. Глаза Рябова теперь
смотрели  мягко,  с добротой и лаской. Подмигнув матросу с серьгой, он велел
Митеньке  перевести,  что угощает гостей не по обычаю, не в доме, потому что
в  избу  позвать  не  может  -  бессемеен, да и изба больно бедна. Митенька,
робея, перевел не все, про бедность утаил.
     Своей  рукой  лоцман налил всем в кружки можжевеловой лечебной, - Тощак
подсыпал  в  нее  пороху  и  говаривал,  что  лечит  она от всех болезней, а
который  человек слишком слабый, тот более коптеть не станет: можжевеловая -
лечебная  -  враз  перерывает  становую  жилу, и веселыми ногами, в подпитии
уходит болезненный в край, где нет ни печалей, ни воздыханий...
     Первым  поднял  кружку  дель  Роблес  и, лихо запрокинув свою, в кудрях
возле  ушей,  голову,  выпил  все до дна. Несколько времени он молчал, потом
черные  без  блеску глаза его выкатились, он поднялся со скамьи, вновь сел и
опять поднялся. Лоцман для приличия даже не улыбнулся.
     - Ничего,  -  покрывая  могучим,  хотя  и  мягким  голосом  пьяный  шум
кружала,  сказал Рябов, - спервоначалу она сильно оказывает, который человек
без  привычки.  Одно  слово  - на порохе настоена. А кто привыкший, так она,
матушка,  хороша.  Закусывать  надобно, господа-мореходы, караваем рыбным, -
она в каравае враз задохнется.
     Дель  Роблес  наконец очнулся. В глазах его показались слезы - первые с
нежных  лет  детства.  Матрос в панцыре отдувался, другой, палубный, шевелил
губами, словно молился.
     Рябов  кликнул целовальника, никто не отозвался: и Тощак и его губастый
малый  выкатились  с  большой  дракой  на  крыльцо - вышибали питухов. Тогда
кормщик   сам   поднялся,   пошел   за  квасом,  чтобы  гости  отпоились  от
можжевеловой.
     Едва  Рябов  вернулся  и  сел  на  скамейку,  Митенька, пришепетывая от
волнения, сказал кормщику на ухо:
     - Дядечка,  не  пей  чего  в кружке налито. Не гляди на меня... Не пей.
Черный порошка подсыпал, я сам видел...
     Рябов  усмехнулся  одними  губами.  Вот  так и живешь на свете - час от
часу  не  легче. Что же, поглядим, не то еще видели. Покуда - смеемся, может
и поплачем, да не нынче!
     Матрос в панцыре вдруг сказал:
     - О  мой  сад,  о моя Вильгельмина, моя милая жена, о мой сад, мой сад,
мой дом...
     И  заплакал.  Покуда  дель  Роблес  его  утешал  и  отчитывал,  чего-де
блажишь,  дурья  голова, Рябов сменил кружки: матросу с серьгой - свою, себе
-  его.  Опять  выпили,  и  дель  Роблес  спросил: правда ли, что на Вавчуге
иждивением   купцов  Бажениных,  по  царскому  указу  корабли  для  морского
хождения  строятся?  Любопытно-де  знать,  скоро ль Московия на моря выйдет.
Царь  Петр, его миропомазанное величество, да продлит господь ему дни, будто
такое  замыслил,  что раньше не бывало. И каковы корабли строятся на верфи у
Бажениных?  И  в самом ли деле умельцы есть, чтобы чертежи читать и согласно
всей премудрости подлинный корабль строить.
     Митенька  перевел,  Рябов  лениво усмехнулся. Вавчуга не близко, откуда
ему,  господин, знать? Будто чего-то строят, а чего - кто дознается? Пильная
мельница  там есть - слышал, что верно то верно, так многие люди говорили. И
опять усмехнулся.
     Дель   Роблес   с   воодушевлением   вновь  заспрашивал,  как-де  может
случиться,  что  такой знаменитый лоцман и не знает об Вавчуге? Кто же тогда
знает?  Может  быть,  лоцман  не  знает  и того, что в Соломбале сам воевода
Апраксин корабль строит?
     - Слышал! - ответил Рябов.
     - И  будто  бы  наречен  он  будет  во  имя  святого Павла. А из города
Амстердама  еще  корабль  ожидается  с  лишком  сорокапушечный?  Будто сорок
четыре железные пушки будут на том корабле, из которых шесть гаубиц?
     Рябов выслушал перевод Митеньки и ничего не ответил. Откуда ему знать?
     Тогда дель Роблес засмеялся.
     - Ай-ай-ай!  -  сказал он с ласковой укоризной. - Даже за морями знают,
что  царь Петр замыслил построить флот и для того сюда едет во второй раз, а
лоцман  не  знает,  ничего  не знает. На Мосеевом острове дом царский наново
обладили,  другой  крышей покрыли, и поваров пригнали на поварню, и живность
к  царскому  столу, и коровушек, чтобы сливки не взбалтывать, перевозя через
Двину, и стража там стоит с алебардами!
     Митенька перевел. Рябов, помедлив, ответил:
     - У  кого  порося  пропало, тому и в ушах визжит. Задались ему корабли!
Скажи,  Митрий,  -  кормщику  своих  дел по горло, едва вон из моря вынулся,
сколько  ден  буря  мотала, сколько карбасов побилось, успокоились те рыбаки
на вечные времена...
     Пока  так говорили, матрос, что выпил водку с подсыпанным зельем, вдруг
всполошился,  стал молоть вздор; дель Роблес дернул его за рукав, он на него
дико  посмотрел  и  в  возбуждении  опять  замолол на своем языке. Кормщик с
Митенькой  переглянулись,  гишпанский  боцман  перехватил  их взгляд, понял,
улыбнулся всеми морщинами:
     - Веселое  зелье,  что  я подсыпал, сюрпризом попало не тому, кому было
назначено.  Сей матрос сейчас будто летает по воздуху, словно божий ангел, и
видит все в наиприятнейших красках.
     - Чего  ж  приятного?  -  спросил  строго кормщик. - Сам он не свой. От
водки легче, да и не помрешь, а тут вон он - синий стал...
     Вышли из кружала близко к утру.
     Матросы  едва  переставляли  ноги.  Тот, что хлебнул зелья, вовсе скис;
другой  пел  песни,  ловил  курей,  спутавших  за белыми ночами, когда время
спать, когда шататься по улицам, искать себе пропитание...
     - Теперь на корабль, на наш, - сказал дель Роблес, - не так ли?
     - Еще чего! - ответил Рябов.
     - Лоцман  нынче не может пожаловать на ваш корабль, - перевел Митенька,
-  лоцман  имеет  еще  дела  в городе Архангельском, кои ему непременно надо
справить...
     - Лоцман  отправится  со мною на корабль, - твердо сказал дель Роблес и
потрогал  на  себе  панцырь  под  кафтаном.  -  Лоцман  должен быть на нашем
корабле.
     В  это  время  из-за  угла,  из-за  арсенала  выехал полковник Снивин в
сопровождении  дюжины  иноземных  рейтаров.  Он  любил  делать  такие ночные
объезды  по  городу,  тем  более, что ночи летом были солнечные, а слава шла
такая, будто и в самом деле полковник по ночам ловит татей и воров.
     Заметив  полковника Снивина и узнав его по дородной фигуре, дель Роблес
крепко взял кормщика за локоть и тихо сказал Митеньке:
     - Я  не  могу  не рекомендовать лоцману идти со мной на корабль. Лоцман
куплен,  за  него  заплачены  деньги.  Неужели  надобно объяснять, что лучше
править  морское  дело,  нежели  гнить  в  монастырской тюрьме, где рано или
поздно лоцман получит по заслугам...
     Полковник  Снивин  ехал  медленно,  с важностью. Солнце освещало грубые
лица  рейтаров,  поблескивало  в  бляхах на сбруе, играло на гранях стальных
багинетов...
     - Скажи боцману, Митрий, - велел Рябов, - скажи: не гоже делает.
     Митенька   вспыхнул,  заговорил  быстро.  В  юном,  ломком  еще  голосе
слышались слезы.
     - Не проси! - круто отрезал Рябов.
     Рейтары  остановились  рядом.  Дородный полковник Снивин сразу понял, о
чем  вел  разговор гишпанский боцман, и, не дослушав до конца, ударил Рябова
ножнами  палаша  по  голове. Рябов покачнулся, но не упал. Дель Роблес одним
движением  выдернул  наваху  и  поднял  ее  жало  перед лицом. Старый рейтар
толкнул  кормщика подкованным башмаком, другой стеганул по плечам нагайкой с
вшитой  железиной.  Снивин,  выхватив  палаш,  тупой  стороной  опять ударил
кормщика  по голове. Рябов упал, и тогда все навалились на него. Взметнулась
пыль,  рейтары  спрыгнули с коней, покатились в пыли, не разберешь, кто где.
Дель  Роблес  с  искусством  и  ловкостью  быстро  накинул  на  шею  лоцману
петлю-удавку  и  потянул.  Рябов  захрипел.  Митенька  этого уже не слышал -
потерял сознание от удара кованым сапогом в голову...
     На улице стало тихо.
     Полковник сказал, опуская палаш в ножны:
     - Трудно  с этим народом. Они непокорны, жестоки, и мы им решительно не
можем верить.
     Дель Роблес ответил:
     - Если  бы не достойнейшая храбрость вашего кавалерства, кто знает, чем
бы кончилась сия баталия!
     В  это  время  из-за  арсенала  выскочил малый, которого послал Тощак -
отдать  короб  с  заедками,  что заказал Рябов для иноземцев. Но сам кормщик
лежал  недвижим,  связанный,  в  пыли, с удавкой на шее. Толмач тоже валялся
неподалеку. Малый постоял, подумал и задом пошел обратно.
     Миновав  арсенал,  он зашел в лопухи, открыл короб и напихал полный рот
лакомств.  Заедки  были  медовые,  дорогие,  вареные  с  имбирем, с маком, с
тыквенным  семенем. Тут, в лопухах, малый наелся до отвалу, спрятал короб на
старом  горелище, обтер руки, подивился на свою неслыханную смелость и пошел
обратно, придумывая, чего сбрехать целовальнику.


3. СНИВИН И ДЖЕЙМС

     Полковник  Снивин  ехал медленно, сдерживая горячего коня, презрительно
таращил  по  сторонам рачьи глаза водянистого цвета: он презирал здесь все и
не  скрывал,  что презирает. И ни о чем другом не говорил, как только о том,
как   презирает   московитов.   Чтобы  подольститься  к  нему,  бывало,  что
архангелогородские  купцы  сами  честили  себя последними словами... Гордых,
сильных,  непоклонных  он гнул в дугу; если не гнулись - ломал. Майор Джеймс
-  англичанин,  его помощник, шестнадцать раз продавший свою шпагу герцогам,
маркизам,  императорам  и  королям,  -  был  согласен  во всем с полковником
Снивиным.  Но  больше  всего  он был согласен с тем, что московиты назначены
провидением быть рабами.
     - Жаль,  вы не видели прекрасную картинку! - произнес полковник Снивин,
встретив Джеймса на мосту через Курью. - Вы бы порадовались...
     Майор изобразил всем своим лицом внимание.
     - Вы бы очень порадовались!
     Майор изобразил еще большее внимание.
     - Шхипер  Уркварт  купил здесь у монастыря себе лоцмана. И, можете себе
представить, этот скот устроил целую баталию...
     Джеймс покачал головой...
     - Он не желает быть проданным. Он сопротивлялся до последнего...
     - На  них  нужно  надеть  железную  узду!  -  сказал  майор Джеймс. - И
наказания,  настоящие  наказания,  чтобы  они  боялись нас, как негры боятся
своих идолов...
     Он  засмеялся,  показывая  превосходные  зубы. Баба с пустыми ведрами -
старая,  сутуловатая  -  переходила улицу. Майор Джеймс перетянул ее плеткой
по плечам: у русских плохая примета - пустые ведра.


4. РЫБАЦКАЯ БАБИНЬКА

     Уже  совсем  день  наступил, когда Митенька очнулся от своего забытья и
сразу  все  вспомнил  -  как  гуляли  у  Тощака  и  как  навалились потом на
кормщика...
     Страшное  беспокойство  охватило  его,  он поднялся с лавки, на которой
лежал,   потянул   к  себе  рыженький,  линялый,  изъеденный  морской  солью
подрясничек  и хотел было одеваться, как вдруг удивился - где это он, почему
в избе и что это за изба такая?
     Но  и  удивиться как следует не успел, - старушечий голос окликнул его,
и  тотчас  же  перед  ним  предстала бабка Евдоха - сгорбленная, ласковая, с
таким  сиянием  выцветших голубых глаз, какое бывает только у очень старых и
очень добрых людей.
     - Иди,  коли можешь, иди, сынуля, поспешай, - велела бабка и подала ему
кургузенький  кафтанчик  и  порты  холщовые,  многажды  стиранные, в косых и
кривых  заплатках,  да  треушек  старенький,  да  еще  косыночку,  что носят
рыбари, уходя в море.
     Он  оделся,  ничего  не  спрашивая  у бабиньки Евдохи. Рыбачью мамушку,
вдовицу   рыбачью,   плакальщицу  и  молельщицу,  знали  все  морского  дела
старатели  здесь, на Беломорье. Коли она велит, значит надо делать; коли она
посылает, значит надо идти.
     Нынче  ночью,  выйдя  на крики иноземцев, бабуся увидела возле арсеналу
побоище,  увидела, как волокут Рябова рейтары, увидела хроменького Митеньку,
лежащего  в  пыли,  и  поняла: беда рыбаку, беда кормщику от лихих заморских
шишей  да ярыг! Митеньку она с добрыми людьми перенесла в избу, положила ему
холодной  землицы на голову, чтобы оттянула двинск