илофея смоляной факел, высоко поднял
его.  Маленький  ловкий  преображенец  Коноплев,  успев  разжиться  ломом, с
корнем  выворачивал  на  дверях  темницы  скобу.  А чтобы черной братии было
пострашнее,  барабанщик Неелов все бил и бил в барабан, сменяя тревогу зорей
и зорю тревогой.
     Наконец,  как  раз  к  тому  времени,  когда отец ключник принес ключи,
скобу  выломали,  и  Рябов  первым шагнул вперед, в подземелье. На одно лишь
мгновение  лицо  его  дрогнуло,  он  задышал чаще, но тотчас же сдержался и,
высоко  держа  над  собою  факел  с  черным гребнем копоти поверх оранжевого
пламени,  скорым  сильным  шагом пошел вперед по осклизлым мокрым камням. За
ним  у  самого его плеча с гулом и грохотом бил барабан, железом позвякивали
мушкеты  преображенцев,  придерживая  шпагу,  шагал  Иевлев.  От всего этого
Рябов  словно  бы  летел,  и такая вдруг небывалая сила появилась в нем, что
плечом  навалился  на  дверь,  крякнул,  вдавил  во  внутрь каморы, во тьму,
проржавевшее,  истлевшее  железо  и источенное червем дерево. И едва не упал
на  ползающих  вокруг  него, ослепленных факелом, блеском оружия, оглушенных
барабанным  боем  старых  и  добрых  дружков,  Белого моря старателей, сразу
узнавших его, Рябова Ивана сына Савватеева...
     - Иване! - неслось из сырой вонючей тьмы.
     - Кормщик!
     - Друг добрый!
     - Люди, меня поднимите, ноженьки не идут...
     - Мамынька родная, не примерещилось ли...
     - Иване, да вправду ты?
     - Я,  я, - светло и широко улыбаясь, говорил Рябов, но глаза его искали
колченогого Митеньку, искали и не находили.
     А отовсюду неслось:
     - Здесь он - убогий твой...
     - Далее камора, одного засадили...
     - Иди к нему, иди...
     Салотопник  Черницын  заковылял  вперед  на  опухших  ногах,  дед Федор
кричал вслед:
     - В нижней каморе он, в дальней, в нижней...
     Здесь  Рябов  ломом  сорвал  замок,  Митенька  боком  неловко  шагнул к
кормщику, прижался к плечу, всхлипывая, повторял:
     - Дядечка, дядечка...
     - Вот то-то что дядечка! - сурово отвечал Рябов. - Дядечка!..
     И вдруг, всердцах, крикнул:
     - А  ты  от  меня  не  отставай!  Больно  умен выискался! Без меня жить
захотел. Нажился в каморе-то!
     Когда  вышли  из  дальней  кельи,  Иевлев,  при свете факела, скорбными
глазами  осматривал  будущих  матросов  царевой  яхты.  Истощенные, грязные,
бородатые,   кто   опухший,  кто  обеззубевший  -  люди  тащились  печальной
вереницей,  и  было  трудно  верить,  что  они  еще  шутят  друг над другом,
посмеиваются, кто кого хуже, острословят на свое несчастье.
     - Ты  не  смотри,  Сильвестр Петрович, что они ползком ползут, - сказал
Рябов  стольнику,  -  ты  нашего народа не знаешь. Их перво-наперво в баньке
попарить,  тертым  хреном телеса ихние натереть, а потом и еды, да не вволю,
а  с  бережением,  чтобы не вспучило пустое брюхо, да не раз с бережением, а
два, три...
     Иевлев,  не  разжимая  губ, усмехнулся на кормщика, недоверчиво покачал
головой.
     - Потом,  конечно,  свежей  тресочки  им,  редьки  с  маслицем,  хлебца
сколько  похотят,  да  клюковки.  Клюковка,  брусничка, еще сосновые иголки,
кипятком запаренные, - оно и добро...
     - Все выживут?
     - Ну,  которого  и  на  погост  снесем,  -  ответил  Рябов,  - а другие
выживут.
     - Да ведь нам ждать недосуг, нам в море идти! - сердито сказал Иевлев.
     В  мерцающем  свете  факела  глаза  кормщика блеснули хитро. Он огладил
ладонью короткую золотистую бороду и не торопясь сказал:
     - Идти так идти! На первый ход и без них обойдемся!..
     - Чего?  -  спросил  Иевлев,  не  веря  ушам.  -  Да ведь ты сам давеча
сказывал - без них не видать нам моря...
     - Мало  ли, - боком глядя на стольника, осторожно ответил Рябов, - да и
откуда  мне  знать-то  было,  как  они  зачирвели... Вишь, словно покойники,
какие  теперь  из  них  матросы. Горе одно! Да и то сказать, господин, как у
нас  народ  меж  себя  толкует: "Здесь келья гроб - коли дверью хлоп. А коли
дверь открыл, так - и отжил!"
     И,  засмеявшись  раскатистым  смехом,  он  без всякой учтивости с силой
повлек  Иевлева  на  волю  - туда, где светлел квадрат двери, прорубленной в
темницу.  Здесь  преображенцы  уже  разжились ковригами монастырского хлеба,
вяленой  рыбой,  кувшинами  с  квасом  и, при свете наступающего дня, солоно
пошучивая,   попотчевали   монастырских   узников.  Кормщик  Семисадов,  без
жадности,  истово,  мелкими кусочками ломая ковригу, наделял своих, чтобы не
объелись с голодовки.
     Уже  почти  совсем  рассвело.  Монастырский служник - пастушок Егорша -
длинным  кнутом  настегивал,  не  глядя,  монастырское стадо, выгоняя его на
пастбище.  Сонно  и  недовольно  мычали  коровы.  Словно  очумев, прыгали по
двору,  задрав  хвосты,  две  рыжие телки. Монахи издали смотрели на солдат,
курящих  табак  в  обители,  на  сердитого бледного офицера в Преображенском
кафтане,   на   плечистого   золотоволосого  кормщика  Рябова,  на  узников,
потерявших    всякий    страх    и   срамословящих   с   преображенцами.   А
Егорша-пастушонок,  словно  бы  заколдованный,  все ближе и ближе подходил к
монастырским узникам, искал, спрашивал все громче:
     - Аггей? Аггеюшка? Аггей наш-то...
     - Здесь  он,  братушка  твой!  -  сказал  Рябов.  -  Здесь  живой, вишь
задремал на воле...
     И  толкнул Аггея, чтобы тот обрадовался встрече с братом. Аггей раскрыл
глаза, охнул, не вставая с земли протянул руки к Егорше.
     - Живешь?
     - Живу!  -  улыбаясь брату и плача от жалости к нему, что так исхудал и
почернел, ответил Егорша. - Живу, Аггеюшка...
     - И я вот нынче живу! - сказал Аггей. - Вишь, как?
     - Егор, а Егор! - окликнул мальчика Рябов.
     Тот обернулся, все еще держась за брата.
     - Идем  с  нами  в матросы! Желаешь в артель в нашу? Вон ватага будет -
велика!
     Егорша слабо улыбнулся.
     - Дед  твой  кормщиком  был,  отца  море взяло, - уже без улыбки молвил
Рябов.  -  Брат  у  тебя  мореход добрый. Для чего тебе здесь скотину пасти?
Холопь ты им, что ли? Еще в подземелье засадят, как вот Аггея...
     Коровы   мычали   у  закрытых  монастырских  ворот,  стучали  рогами  в
трехвершковые  сосновые  доски,  просились  в  поле.  Егорша их не видел. Не
видел  он  и  отца  келаря,  вышедшего  на  крыльцо  своей  кельи  и  злобно
слушающего, как сманивает проклятый кормщик монастырского пастуха.
     - Али  боязлив  стал? - спросил Рябов. - Чего так? А было время, совсем
махонького  тебя  помню,  -  хаживал  со мною в большую падеру и не пужался.
Верно, Аггей? И с тобою он хаживал и с Семисадовым. Так, Семисадов?
     Семисадов, жуя корку, кивнул. Аггей посоветовал:
     - Пускай сам подумает, Иван Савватеевич, ему виднее.
     - Нынче  тебе,  Егор,  сколько  годов?  - спросил Рябов. - Шестнадцать,
поди? Был бы славный моряк! Ну, да что, коли так...
     И  отворотился к поднимающимся в путь бывшим узникам Николо-Корельского
монастыря.  Вновь ударил барабан, воротник заскрипел цепью. Иевлев переждал,
покуда  уйдет  стадо, и вывел людей на двинский берег. У лодьи, на глинистом
косогорчике,  Рябов  дал каждому по глотку водки. Закусили гусем. Дед Федор,
садясь  в  лодью,  поднял  было  руку для крестного знамения на монастырские
церковные маковки, но под взглядом Рябова опустил руку и даже плюнул.
     - То-то!  -  молвил  кормщик.  -  На  тюрьму  на  свою  на  смертную  -
крестится. Стар старик, а ума не нажил...
     Поплевал на руки, взял весло, чтобы отпихнуться от берега, и замер.
     По  скользкой  глине, то увязая, то раскатываясь, словно по льду, бежал
Егорша - в лапоточках, с кнутом в руке.
     - Дяде-ечка, погоди-и! Дядечка, пожди...
     - Пождем! - усмехнулся Рябов.
     Брыкнув  лаптишками,  Егорша  с  обрывчика  прыгнул  прямо  в  лодку и,
захлебнувшись от бега, спросил:
     - Верно, в мореходы?
     - Верно,  детушка,  -  добрым голосом ответил Рябов. - Будешь ты теперь
морского дела старателем!
     И, повернувшись к Иевлеву, сказал:
     - Звать  Егором,  а  кличут Пустовойтовым. Ловок, умом востер, страха в
море не ведает. Гож ли на яхту, Сильвестр Петрович?
     - Гож!  -  ясно глядя в Егоршины глаза, ответил Иевлев. - И не токмо на
яхту. Может, большой корабль построим, пойдешь на нем в дальние моря...
     Егорша  молчал.  Молчали  и  другие  -  бывшие узники-рыбари, кормщики,
салотопники,  промышленники,  охотники.  Молчал  и  Митенька  Горожанин,  не
отрываясь  смотрел  на  Егоршу:  этому  будет  большое  плавание.  А он? Он,
Митрий?
     - Вздевай  парус-то,  мужики!  - крикнул вдруг Рябов. - Живо! Али ветра
не чуете?
     Ветер  с  моря  -  пахучий,  соленый,  веселый - действительно подернул
рябью  сизые двинские воды, зашелестел кустарником на берегу, заиграл тонкой
березкой.  Лодья  накренилась  под  ветром,  рыжее солнце обдало косой парус
теплым  светом. Рябов навалился на руль и повел суденышко к далекому Мосееву
острову...
     Иевлев глядел перед собой и думал.
     И  чем  больше  он  думал о людях, что сидели за его спиной и гуторили,
острословили, пошучивали, тем теплее делалось у него на сердце.


8. НАШЛА КОСА НА КАМЕНЬ

     Когда  лодья  Иевлева,  доставив  освобожденных  узников в Архангельск,
причалила   к  пристаньке,  выстроенной  напротив  дворца,  шхипер  Уркварт,
переночевавший  гостем  в царских покоях, медленно прохаживался по бережку и
покуривал  кнастер, раздумывая о том, как и нынче проведет он к своей пользе
весь день...
     Отдав  кумплимент  цареву стольнику, шхипер молча и любезно ждал, когда
бледный  синеглазый  офицер  выйдет  на  берег,  дабы с ним побеседовать, но
Иевлев,  по  всей  видимости,  к  беседе  не  был  расположен, глядел пустым
взглядом  в  круглое лицо шхипера и молчал, покуда тот изъяснялся о погоде и
о  приятности утренних прогулок в те часы, пока воздух еще совершенно чист и
полон ароматами трав, а также - распускающихся навстречу Фебу цветов.
     - Феб  Фебом, - без всякой вежливости в голосе произнес Иевлев, - а вот
почему  ваши  люди,  сударь, поят некоторых наших лихим зельем и, думая, что
опоили,  всякую  неправду  над  ними  чинят  и  пытают, где какие корабли мы
строим, что строить собираемся, как об чем думаем и размышляем?
     Уркварт  утер  ставшее  влажным  лицо и едва надумал, что ответить, как
Иевлев вновь и еще грубее, чем прежде, спросил:
     - Знаемо  ли  вами,  сударь, понятие - пенюар, то есть шпион? Не подсыл
ли  вы, сударь? Не для того ли вы машкерад негоциантский пользуете, дабы для
своего  государства  получать  нужные  вам  сведения  и тем вашему потентату
служить? Не есть ли вы, сударь, воинский человек?
     - Сударь! - воскликнул Уркварт.
     - Сударь!  -  совсем  уже  круто ответил Иевлев. - Сударь, я располагаю
сведениями,  кои  могут  быть  представлены в любую минуту моему государю, и
тогда  фортуна  ваша  повернется  к вам спиною с таким проворством, что вы и
помолиться не успеете перед смертью.
     У  шхипера  мелко  задрожал  подбородок,  он отступил на шаг и голосом,
полным оскорбленного достоинства, спросил:
     - Сударь, если вы не шутите, то...
     - То?
     - Его миропомазанное величество государь...
     - Его  величество  будет  извещен о вашем ремесле безотлагательно, едва
только  изволит  проснуться.  Потому,  -  жестко  продолжал Иевлев, - потому
почитаю  за самое для вас наилучшее более никогда не промышлять ремеслом, за
которое  дорого  платят,  но  которое  может  стоить  вам головы. Мерзости и
прелестные  поступки  вашего  испанского  боцмана,  коего  предложили  вы  в
шхиперы   его   величеству,  мне  доподлинно  известны.  Здесь,  среди  нас,
находится князь-кесарь Ромодановский. Слышали ли вы о нем?
     Уркварт  опять  обтерся  фуляром,  на  сером  его лице крупными каплями
проступил пот.
     - Кто не слышал о сем достославном вельможе!
     - Князь-кесарь,  -  продолжал  Иевлев  так  жестко,  что  не оставалось
сомнения  в  правдивости его слов, - князь-кесарь шутить не любит, ведомо ли
то  вам?  И  коли вы не оставите на будущие времена игру, которую затеяли, -
князь-кесарь сам займется вашей особой и сделает сие весьма искусно...
     Шхипер  попытался  величаво улыбнуться, но вместо улыбки лицо его жалко
искривилось.
     - Вот  и  все,  что  имею  я  вам  сказать,  -  молвил Иевлев. - Теперь
отправляйтесь  на  свой  корабль и там подумайте на досуге, следует ли вам в
дальнейшем ошибаться не серебряным серебром, привозя его в бочках сюда...
     Тут  шхиперу удалось перебить стольника. Топнув ногой в туфле с бантом,
он  закричал,  что  его  величество  вчерашнего  дня  сами изволили наказать
виновного  в  истории  с  серебром  и  что  он,  Уркварт, никому не позволит
порочить царский приказ.
     - Я  вас  порочу!  -  не  повышая  голоса, попрежнему с гневной силой и
злобой  произнес  Иевлев.  -  Вас,  сударь,  подсыла,  фальшивого монетчика,
наговорщика  и  скупщика  рабов. И вам я говорю: отправляйтесь сию же минуту
на  свое  "Золотое  облако"  и сидите там тихо, покуда тут не решится, как с
вами  быть:  выгнать  вас  туда,  откуда  пришли,  али  отдать  князю Федору
Юрьевичу  под  его руку, в Приказ, где заплечных дел мастера истинную правду
от вас спознают...
     Шхипер  испугался.  И,  как  нарочно,  в  это  самое  время  на крыльцо
царского  дома  вышел  князь-кесарь,  пальцами  закладывая  волосы  за  уши,
обсасывая  мокрый  ус,  поглядывая  на  утреннюю  Двину, на лодьи и карбасы,
стоящие у пристани, на солдат, что варили кашицу на берегу.
     Медлить  не  следовало.  И шхипер, отдав кумплимент перьями шляпы почти
по  песку,  шаркнув,  притопнул,  отбив еще каблуком перед бешеным офицером,
попятился  к  своей  лодке,  пихнул  дремавшего  Цаплю, оттолкнулся багром и
только  тогда,  на  воле,  отдышался.  Добродушное  лицо  его  переменилось,
толстые  губы  он подобрал, глаза теперь смотрели не растерянно и испуганно,
а с сухой насмешливой злобой.
     Поднявшись  на  борт  "Золотого  облака", Уркварт скорым шагом дошел до
своей   каюты,   велел  заварить  себе  кофею  покрепче  и  позвать  боцмана
немедленно.
     - Коли  еще  раз  замыслите  вы  нечто  подобное  тому, что замыслили с
Большим  Иваном,  -  дребезжащим  от  бешенства  голосом молвил шхипер, - то
живым  вашего  собеседника  отпускать  от  себя не смейте, ибо оба мы с вами
нынче  на  волоске  висим,  понимаете  ли?  На  эдаком  волоске  от смерти в
застенке. Понимаете ли?
     Дель Роблес молчал, с издевкой поглядывая на струсившего шхипера.
     - Вон! - крикнул Уркварт.
     Испанец вышел.
     Уркварт   достал   из   резного   шкафчика   флакон   с  успокоительным
левантийским  бальзамом,  накапал в чашку, выпил и, позабыв про кофе, поехал
с  Цаплей  на  городской  берег,  где  у  стены Гостиного двора прогуливался
широкоплечий  человек  в черной одежде лекаря - Дес-Фонтейнес, как звали его
архангельские иноземцы.
     - Гере шхипер чем-то расстроен? - насмешливо спросил лекарь.
     - Я  прошу  вас  именем бога: нигде и никогда не называйте меня гере! -
взмолился Уркварт. - Моя жизнь в опасности...
     - Я  скорблю вместе с вами, если это так, как вы говорите! - усмехнулся
лекарь. - Что же случилось?
     Шхипер рассказал. Дес-Фонтейнес пожал плечами.
     - Ваш  боцман  хотел  выслужиться  перед  шаутбенахтом  помимо  меня, -
сказал  он спокойно, - и попался. Не знаю, зачем понадобилось ярлу Юленшерне
проверять  те  сведения,  которые  он  получает  от  меня.  Вы  имели  честь
беседовать с ярлом в Стокгольме?
     - Я был ему представлен! - ответил Уркварт.
     - Для чего?
     - Ярл  Юленшерна  сомневается  в  том,  что  московиты строят флот. Они
строят кар-ба-сы, - так изволил выразиться ярл шаутбенахт...
     Дес-Фонтейнес  молчал. Молча он распахнул перед шхипером калитку своего
двора.  Два  черных пса датской породы оскалились на Уркварта, Дес-Фонтейнес
ласково им посвистал.
     В  доме  лекаря  было чисто, пахло бальзамами и лекарственными травами,
на  столе  стоял  вываренный  череп,  возле  него  две  витые свечи. Уркварт
полистал книгу в переплете из телячьей кожи, сочувственно спросил:
     - Вам приходится изучать медицину, гере премьер-лейтенант?
     Дес-Фонтейнес улыбнулся одними губами.
     - Звание  лекаря  дает  мне  возможность  бывать  везде,  где я хочу, -
ответил  он. - Нынче я пользую братьев Бажениных, когда они хворают, и часто
посещаю новую верфь на Вавчуге. Садитесь, гере шхипер...
     Уркварт  сел  в  удобное  кресло.  Певчие  птицы весело перекликались в
своих клетках, солнечные блики переливались в изразцах.
     - Вы славно живете! - сказал шхипер.
     - В  моем  доме  ничего не должно напоминать мне Московию и московитов.
Ничего  и  никогда.  Я постарался так убрать свое жилище, чтобы хоть стены и
обстановка здесь напоминали мне нашу добрую Швецию...
     Он вдруг спросил:
     - Как здоровье его королевского величества?
     - Его  королевское  величество,  гере,  да  продлит господь его дни, не
слишком   хорошо  себя  чувствует.  Он  очень  болен,  и  только  провидению
известно, увижу ли я его по возвращении...
     - Вот как?
     - Да, вот так...
     - А что слышно о наследнике?
     Уркварт налил себе светлого пива, сладко вздохнул:
     - О-о,  гере,  наш  будущий  король  наполняет глубокой радостью сердца
своих  подданных.  Умные  люди  толкуют, что даже теперь видно, как наш Карл
Двенадцатый прославит свое отечество...
     - Из чего же это видно?
     - Это  видно  прежде  всего  из  характера его королевского высочества.
Это,  гере  лейтенант,  видно из той беспримерной смелости, с которою он так
недавно  промчался  на  диком олене по улицам нашей славной столицы. Кстати,
насчет   этого   оленя:   они   побились   об   заклад   -   принц   Фридрих
Гольштейн-Готторпский  и  наш  славный  Карл.  Шутка  ли проскакать на диком
олене по улицам Стокгольма, да еще мальчику...
     - Да, это не шутка! - серьезно сказал Дес-Фонтейнес.
     - Он  очень,  очень  храбр,  наш будущий король! - воскликнул шхипер. -
Рассказывают,   что,  напоив  рейнским  вином  допьяна  дикого  медведя,  он
вступает  с ним в единоборство. Особое внимание его высочества направлено на
то,  чтобы закалить себя. Для этого он студеными зимними ночами спит на сене
в  конюшне  своего  дворца.  Более  того,  гере  лейтенант: дворцовая челядь
рассказывает,  что  среди глубокой ночи он встает со своей кровати для того,
чтобы лечь на пол в одной сорочке. На каменный, холодный пол...
     Лекарь  искоса  посмотрел  на Уркварта, но не выразил своего одобрения.
Он  молчал,  и  по  его  темному,  бесстрастному лицу совершенно нельзя было
понять, о чем он думает.
     - Вот  каков  наш наследник! - воскликнул Уркварт. - Но это еще не все.
Известно,  что он чрезвычайно любит игру в солдатики. Известно также, что он
часто  рассматривает  прекрасный  рыцарский роман "Гедеон Фон-Максибрандер".
Там много картинок, отличных картинок, изображающих разные подвиги...
     - Вы  рассказали  мне  много интересного, чрезвычайно много! - произнес
лекарь. - Я ведь тут просто ничего не знаю...
     Он разлил пиво в кружки, подул на пену, заговорил не торопясь:
     - Теперь  о деле, гере шхипер. Как я понимаю, вам доведется иметь честь
по  возвращении  видеть  ярла шаутбенахта. Думаю, что вам, как и мне, теперь
уже  понятно,  что  царь приезжает в Архангельск во второй раз не только для
забавы...
     Уркварт слегка шевельнул одной бровью.
     - Здесь,   на  Беломорье,  проживают  истинные  мореходы,  -  продолжал
Дес-Фонтейнес.  - Вы тут не в первый раз и сами это отлично знаете. Надеюсь,
что  вы  подтвердите мое мнение ярлу шаутбенахту... Я уже писал в Стокгольм,
что  умный  и  деятельный  воевода  князь Апраксин выстроил новую верфь близ
города  Архангельска,  в  Соломбале.  Выше по Двине деятельно работает верфь
Бажениных.  Ярл  шаутбенахт  имеет  присланный