почета, кричал:
     - Про  наше  здоровье из пушек палят? Да я, да господи, да разве ж я...
Все отдам! Ты меня, государь-батюшка, еще не знаешь! Ты меня приблизь!
     Его оттаскивали, он верещал из угла:
     - Ручку облобызать! Рученьку, господи! Да я...
     Поздней  ночью,  после  петухов, заявился Осип Баженин. Могучими руками
отпихнув  от  дверей стражу с алебардами, ввалился в царев покой, столкнул с
дороги гуляющих купцов, подсел к царю:
     - То  все  пятака,  ваше  величество,  не стоит в самую ярмарку. Разгон
надо  брать,  да  только  как с людишками сделается, где наберешь? Самоедины
тут  есть,  некрещеные, велишь - нахватаю к корабельному строению и сюда, на
Соломбалу,  и  ко  мне,  в  Ровдинскую деревню, да на ручей на Вавчугский, -
тогда  дело  подвинется.  Да  еще  немчин  Крафт чтобы отцепился от меня, не
лаялся срамными словами...
     - Ну бери, бери самоединов! - нетерпеливо сказал Петр. - Еще чего?
     - Воеводе  укажи  про  них! - попросил Баженин. - А то отъедешь, а дело
мое без тебя и станет...
     Петр  кликнул  Меншикова,  велел  ему  звать Апраксина, Иевлева. С ними
пришел  Лефорт, сонный, розовый, приветливый, сел рядом с царем, похвалил за
доброе  согласие  с купцами, улыбался гостям, хозяйничал за столом - учтиво,
вежливо.  Александр  Данилович  Меншиков  понимающе  кивал на слова Лыткина,
спорил с ним в углу покоя. Лыткин дивился - молод, а голова умная.
     - Ну, ну, живее говори! - торопил Петр Осипа Баженина.
     - Чего  уж  живее,  Петр  Алексеевич: пушки буду для кораблей сам лить,
порох  буду  сам  делать  -  невелика хитрость. Братец мой богоданный многим
искусствам  и  художествам  обучен - совладает. Канаты вить зачнем, парусную
снасть ткать на машинах...
     Петр стиснул Баженину плечо, потряс:
     - Не врешь?
     Осип широко перекрестился.
     - Федор  Матвеевич, Сильвестр Петрович, вам здесь быть! - крикнул царь.
-  Бажениным  братьям  все делать, как скажут! Людей им давайте на верфи без
сумления, самоединов, черный народ, чтобы было кому дело делать...
     - Да   откуда   их   набрать?  -  спросил  Апраксин.  -  Государь  Петр
Алексеевич, ведь сотни народу понадобятся, да куда сотни - тысячи...
     Осип  Баженин  вытянул  шею к Апраксину, ударил кулачищем по столу так,
что подпрыгнули подсвечники, заорал:
     - Ты,  воевода,  где  хочешь, там и бери работных людишек! Мне государь
повелел  строить!  Давай  народишко,  хоть  роди! Коли не восхотят - в цепи,
кнутами гони на верфи. С тебя взыщут, с воеводы!
     Федор Матвеевич ответил, бледнея:
     - Ты не кричи! Не то...
     - Что не то?
     Купец Никешин говорил в это время Петру:
     - На  реке Керети, государь великий, близ деревеньки малой Чернорецкой,
на  Коле,  государь, слюды видимо-невидимо. Они, немцы аглицкие, ее покупают
у  нас  не по дельной цене, - сколь возжелают, столь и заплатят. Слезы, а не
торговлишка. Построим корабли, сами за море слюду повезем...
     Серое,  сырое, безветренное утро застало гостей за гретым пивом - царь,
купцы,  Меншиков,  Лефорт,  споря друг с другом, считали, что можно брать на
Руси,  чтобы  везти  за  море,  какие от чего надобно ждать выгоды, где быть
поначалу проторям и убыткам, какую прибыль даст кораблям торговля...
     - Ты  погоди!  -  говорил  Меншиков  купцу  Лыткину. - Погоди, господин
хороший!  Птичье  перо  для  чего  не  считаешь?  Замараться боишься? Врешь!
Гагачий  пух  иноземец с руками оторвет. Слушай меня, голова дубовая. Мехами
тебе  беспременно  торговать  надобно - куницей, рысью, волком, росомахой. Я
тебя  научу.  Я  к  тебе  в  долю  пойду, обучу как надобно. Для чего дрянью
торговать? Торговать надобно товаром добрым...
     Осип  Баженин  ходил по столовой палате, тупо смотрел пьяными недобрыми
глазами, хвалился:
     - Нынче  людей  мне  пригонят - назавтра верфь не узнаешь! То-то! И мне
воевода  не  указ,  я  сам воеводу учить буду! Нынче Баженин Оська, а завтра
Осип Андреевич, а еще через денек - граф али князь Баженин! Я все могу!
     И пел с угрозой в голосе:

                Ах, вы братцы, вы братцы мои,
                Удальцы вы, братцы мои...

     Погодя  на  карбасах  и  лодьях  всей  компанией переехали Двину, пошли
смотреть   ярмарку.   Петр  отмахнулся  от  свитских,  отстал,  спрятался  в
маленькой  церквушке, подождал, пока и свитские и купцы пройдут мимо. Он был
в  короткой  куртке,  вроде  тех,  что  носят иноземные матросы, шею замотал
шарфом,  на  ремне  у  бедра  болтался  нож в чехле из рыбьей кожи. Никто не
узнавал  в  нем  царя,  только  огромный его рост привлекал внимание народа.
Ярмарка  была  в  самом разгаре, иноземные негоцианты медленно прогуливались
среди  гор  вяленой рыбы, среди бочек с ворванью, между коробами и бочонками
с  дорогой  икрой,  возле лавок, где на шестах были вывешены ценные меха. На
лицах  иноземцев  было написано презрение, они ничего не покупали и даже цен
не  спрашивали,  -  просто прогуливались от нечего делать, сытые, спокойные,
молчаливые,  нелюбопытные.  А  русские гости зазывали их, взмахивали мехами,
раздували   подшерсток  куницы,  показывали,  сколь  добротен  воск,  какова
пенька,  что  за  дивный  лен. Иноземцы шли не оборачиваясь. Калека-юродивый
потянулся  к  ним  обрубком  руки, залепетал беззубым ртом. Один из аглицких
немцев  пнул  убогого ногой в ботфорте. Баба с пирогами, покрытыми тряпицей,
сунулась  было  к  важным  гостям  - ее угостили плетью. Подвывая, она пошла
прочь,  два  пирога  выпали  из  ее  лукошка  в ярмарочную грязь, с перепугу
торговка  не  подняла  их.  Безмолвные,  ни  о  чем не говоря друг с другом,
иноземцы  шли  меж  рядами  торгующих;  их  провожали  взгляды,  исполненные
ненависти.
     Петр  шагал  сзади,  не  слишком близко, но так, что видел все, видел и
юродивого,  видел  и  бабу,  растерявшую  пироги,  видел  и  взоры, которыми
провожали иноземцев, слышал и слова, которые летели им вслед.
     В   немецком   Гостином  дворе  царь  приценился  к  товарам,  которыми
торговали  иноземцы: к брабантскому лазоревого цвета сукну, к красной меди в
брусках,  к  зеркалам  и  к  крупнозернистому  пороху.  Все было дорого, так
дорого,  что  Петр  сердито  насупился. Выходило, что за сорок соболей можно
было  купить  маленький  брусок  меди,  моток  ниток  да  кружку деревянного
масла...
     В   густой  толпе,  окружившей  ярмарочного  скомороха,  царь  постоял,
посмотрел:  скоморох  смешно  показывал,  как  иноземец  покупает  овчину  у
русского  гостя.  Посадские  смеялись,  крутили  головами,  скоморох  слезно
причитал...
     Петр  улыбнулся,  отошел  и  сразу  же  встретил Патрика Гордона, - тот
искал хорошего трубочного табаку.
     - А, Питер! - сказал Гордон. - Зачем ты здесь так рано ходишь?
     - А ты зачем? - спросил Петр.
     - Я имею дело.
     - Ну, и я имею дело.
     Они  пошли  дальше  бок  о  бок. Гордон увидел табак, стал торговаться.
Иноземец  холодно  улыбался, не уступал. Петр думал о чем-то, сдвинув брови,
глядя поверх голов ярмарочного люда. Гордон наконец сторговался.
     - Добрый табак купил? - спросил Петр.
     - Табак  добрый,  но  чересчур  дорогой!  -  сказал  Гордон.  -  Очень,
слишком, чрезвычайно дорогой...
     - Почем платил?
     Гордон назвал цену. Петр Алексеевич выругался, заговорил громко:
     - Татьба,  а  не  торговля!  Ножи, знаешь, почем? Медь, камка, ладан, я
сам  спрашивал! Свои цены назначили, стоят на них дружно, всем кругом. Ходят
по  торгу,  словно  идолы, все наперед знают, а наши, бородатые, седые, - за
ними вприскочку. Эх!
     Патрик  молчал, попыхивая трубкой, шел медленно, смотрел невесело. Петр
жаловался,  глядел на Гордона с высоты своего огромного роста, дергал его за
руку:
     - Рвут  за  свои хлопоты иноземцы столь много, что диву даешься. И мы в
руках  у  них, слышишь, Патрик, вот как в руках. Они на своих кораблях к нам
ходят, а у нас кораблей нету, они хозяева над нами...
     - Да,  они  хозяева, Питер! - сказал Гордон. - Какую цену они назначат,
такую цену вы и имеете, да, Питер. Они разоряют вас и богатеют сами...
     - Ничего,  ничего!  -  с  угрозой  сказал Петр. - Покуда терпим... есть
иные  -  предполагают, что и не видим мы, так оно зря: видим. Видим, да куда
подашься?  На  дюжину  недобрых  иноземцев  может  один  с  умом  попадется,
искусник, делатель. От него польза немалая... Погодим, Патрик...
     Гордон перебил:
     - Погодим,  -  нет!  Нельзя  больше погодим, Питер. Ты строишь корабли,
надо  строить непременно, молодец! Надо строить много кораблей. Тогда барыши
будут вам, - вот как, Питер... Я еще буду говорить, слушай меня...
     Гордон  разговорился; беседуя, перебивая друг друга, она вышли на берег
Двины,  сели  на  бревно.  Петр  Алексеевич,  усмехнувшись,  попросил табаку
набить трубку.
     - Ты  генерал,  Патрик,  -  сказал  он Гордону, - а мне еще до генерала
далеко служить. Попотчуй меня своим генеральским табаком...
     Гордон   попотчевал,  Петр  раскурил  свою  трубочку,  спросил  как  бы
невзначай:
     - Давеча,  Патрик, как были мы в Пертоминском монастыре, поведал ты нам
всем,  что есть-де листы такие, куранты называемые. Будто часто, чуть не раз
в неделю сии куранты печатают и многое в них полезное прочитать можно...
     Сидя  на  бревне  у  самой  двинской воды, долго говорили о курантах, о
ценах,  о  торговле,  о  кораблях и заморских странах. Петр смотрел на серую
Двину,  Гордону  иногда  казалось,  что  он и не слушает. Но Петр Алексеевич
слушал внимательно и думал свои думы...
     Погодя, когда поднялись, чтобы идти к кораблю, царь вдруг сказал:
     - Люди  надобны, Патрик, многознающие, ученые, доброхоты нам. Да где их
враз набрать?
     Он сжал локоть Гордону, добавил сморщившись, с неприязнью:
     - Твой-то  полковник  Снивин  в  Архангельске что творит? А? Ты упреди.
Тебя жалея, до поры терплю. А не то... слышь, Патрик?
     Гордон поклонился, ответил одними губами:
     - Слышу,  Питер.  Я  его  предупрежу. Но, государь, сие будет напрасно.
Такие  люди,  как полковник Снивин, должны быть повешены в назидание иным на
Кукуе. Большой столб и перекладина...
     - Ты что, ополоумел? - спросил царь.
     - Я - нет! Я не имею желания, чтобы ты меня жалел, Питер. Вот как...


5. ТРУДНО ЧЕЛОВЕКУ ЖИТЬ!

     В  канун Ильина дня стало точно известно, что к двинскому устью наконец
пришел  долгожданный  Ян  Флам на своем судне. Рябов сговорил деда Игната на
завтра  за  четыре деньги, и не торопясь, утренним холодком, Иван Кононович,
Тимофей,  Таисья  и  кормщик выплыли на Двину к Соломбале - встречать дивное
судно.  Таисья  радостно улыбалась навстречу горячим солнечным лучам, смешно
морщила  нос,  пела  тихонечко  свои  милые  песенки,  мужики вели степенный
разговор  о  фрегате:  что  на нем за пушки и верно ли, что их сорок четыре,
какова оснастка, как-то будут служить здесь голландские матросы...
     - То  -  третий корабль, - заметил Иван Кононович. - Быстро поделалось:
не было и единого, а нынче три...
     - Чего  же  быстрого,  - отозвался Тимофей, всматриваясь в даль - туда,
откуда должен был появиться фрегат, - разве то быстро?
     Рябов,  расчесывая гребенкой золотистую бороду, придерживая на двинском
ветру  кудри,  рассказывал, как слышал беседу царя Петра с ближними боярами,
когда   гуляли  по  случаю  спасения  в  Унской  губе,  возле  Пертоминского
монастыря.  Царь  тогда  точно  сказывал:  быть на Руси флоту, и начало тому
флоту строить на Архангелогородской верфи.
     - То ты сам своими ушами слышал? - громко спросил Тимофей.
     - Сам.
     - Верно говоришь?
     - Врать не обучен.
     Тимофей  подвигался  на  лавке,  поморгал,  облизал  губы.  На лице его
проступило счастливое, ребячье выражение.
     - Возрадовался!  -  насмешливо  сказал  Иван  Кононович.  -  Будешь  ты
строить,  как  же! Пришлют Николса да Яна, а тебе - топорик в руки, тюкай да
по зубам от них получай за учение...
     Свет,  вспыхнувший  в  глазах  Тимофея  Кочнева,  погас, он закашлялся,
сплюнул,  отворотился.  Таисья  прижалась  плечом  к  плечу  мужа,  спросила
шепотом:
     - Чего он его так?
     - Ожесточился  человек!  -  тихо ответил кормщик. - Думаешь, ему легко?
Корабль построил, а глядит на него издали, воровским обычаем.
     Рябов  помолчал,  уставился  вдаль,  в  туман,  откуда  вынырнула вдруг
черная  резная  морда  фигуры, украшающей нос "Святого пророчества" - нового
фрегата,  идущего  из Голландии. В это же время корабль увидели на Соломбале
-  на  Банном,  на Никольском и на Большом. С верфи со звоном ударили пушки.
Баженины  побежали  с  пальниками по палубе своей яхты - сальвировать новому
кораблю;  побежали пушкари и по палубам нового "Апостола Павла". Иностранные
торговые  корабли  и  конвои,  словно  испугавшись,  что малость припоздали,
ударили  бортовыми  батареями,  мортирами,  погонными  пушками. В прозрачном
осеннем  утре  над  Двиною  то  здесь,  то  там отрывались от кораблей белые
ватные  дымки,  гулко прокатывался выстрел, а с Кег-острова малиновым звоном
разливались  новые колокола Ильи-пророка. Чуть погодя ударил большой колокол
Варваринской  церкви,  потом  вперебор,  словно на пасху, весело зазвонили в
монастыре и в церкви Николы.
     "Святое    пророчество",    фрегат   со   светложелтыми   лакированными
галфдеками,  с  задранным  кверху  ютом,  с  галереей,  изукрашенной резными
изображениями  морских  чудищ,  со  слюдяными фонарями над кормой, медленно,
тяжело  разворачивался  на  Двине,  чтобы  стать на оба якоря перед Мосеевым
островом, с которого тоже палили царевы пушки.
     - Здоровый! - сказал Кочнев.
     - Щеки до чего преогромные! - заметил Иван Кононович.
     - Богов-то надо было об чего-то упереть - вот и щеки тебе.
     - Богов много понатыкано! - покачал головой Рябов.
     - С  такими  богами тонуть первое дело, - усмехнулся старый корабельный
мастер. - Надо же понатыкать!
     - А   паруса  пузатые!  -  пришепетывая,  сказал  дед  Игнат.  -  Вишь,
вздулись...
     - Почем за него плачено, не знаешь? - спросил Тимофей Рябова.
     - Одиннадцать тысяч ефимков будто бы, - молвил Рябов.
     Кочнев присвистнул, Иван Кононович засмеялся в бороду.
     - Оно  на  рубли-то  сколько  потянет?  Одну  тысячу двести? - Он ткнул
Тимофея  кулаком  в  бок, трубно захохотал. - А, Тимоха? Мой-то "Павел" едва
не четыреста стоил со всем с обряжением. А получше будет...
     - На  твоем  богов  мало!  -  ответил Тимофей. - Твой одну только морду
всего и имеет, какой же он корабль...
     - Будет  вам  языки  точить! - тоже посмеиваясь, сказал Рябов. - Умницы
какие!
     На  берегу между тем били в тулумбасы, играла рожечная музыка - бояре и
князья  с  почетом  и  уважением  встречали  иноземных моряков. Из Игнатовой
посудины  было  видно:  царевы  свитские  катили  к  берегу бочки - угощать;
повара  волокли  оловянные  и  медные  блюда  с  закусками, несколько шлюпок
сновали  между  пристанью  и  вставшим  на  якорь фрегатом. Каждого матроса,
выходившего  на  берег,  царь  обнимал  и  быстро целовал, а когда из шлюпки
поднялся  по  сходням  капитан Ян Флам - царь, улыбаясь, долго держал его за
локти, вглядывался в лицо, потом прижал к себе - один раз, еще раз и еще.
     - Во! - сказал Рябов. - Видали, мужики?
     - Отчего оно так? - опять спросила Таисья.
     - Отчего  да  отчего!  -  отмахнулся  Рябов. - Повелось так на нашей на
матушке-земле...
     Вздохнул, улыбнулся и приказал:
     - Полдничать давай, пускай иноземные матросы нам завидуют...
     Встали  у  бережка,  разложили шанежки, жареную палтусину, луковки. Дед
Игнат  легкими  ногами, обутыми в кожаные морщни, побежал в кружало, где под
дверью  с  бараньим  черепом  уже дрались голландцы, купил полштоф, вернулся
обратно, рассказал:
     - Нынче  в  городе  себя  покажут  господа  иноземные мореходы. Едва на
твердь господню ступили - в кровище...
     Рябов разлил по кружкам, задумался, потом негромко промолвил:
     - А все же... три корабля. И все с пушками...
     - Тебе-то  прибыль велика! - сладко глядя на водку, ответил Игнат. - Не
ты товары за море повезешь...
     Поблизости  остановилась  лодчонка.  Из  нее  выскочил  Крыков,  совсем
худой,  с  землистым  лицом.  Подошел, присел в карбасе на лавочку, пригубил
водки, закусил шанежкой.
     - Чего на божьем свете слыхать? - спросил Рябов.
     - Вести  добрые,  -  ответил  Крыков, - никто с тем делом справиться не
может,  так  моим таможенным солдатам поручили: оброки будем теперь с вашего
брата  рвать.  Повесельные и парусные, не слыхивал? А который не заплатит до
барабанного бою - на государеву верфь, зачет - шесть денег за день...
     - А ежели у меня, к примеру, ни весла, ни паруса? - спросил Рябов.
     - Карбас  монастырский потопленный - за тобой, - ответил Крыков, - дело
простое.
     - Очумели они?
     Крыков  усмехнулся,  словно оскалился, посмотрел невесело в кружку, где
солнце играло в мутножелтой кабацкой сивухе, сморщился и выпил.
     - Цветочки еще! - угрюмо сказал Иван Кононович. - Ягодок ждите...
     Закусив  еще,  послушали  музыку  на новом корабле и, расталкивая носом
карбаса  другие  лодьи и посудинки любопытных архангелогородцев, отправились
восвояси.
     Дома  бабка  Евдоха  пекла  пироги,  жарила  говядину, толкла чеснок на
подливу. Поправляя сбившийся платок, сказала:
     - И  чего оно такое деется? Ранее, молода жила, что ем - добро. А нынче
-  то пирожка захочу, то мяска, то лапшевника с курятиной. Ох, пора костям и
на место...
     Рябов  ухмыльнулся на старухины малые хитрости: как он с моря вернулся,
так  она  его  и  потчует с молодой женой-то - послаще, пожирнее. Знает, что
беден рыбак, словно церковная мышь, вот и хитрит, будто для себя старается.
     Сели за стол, за чистую скатерть, Крыков спросил:
     - Кормщик, как жить станешь?
     Рябов поиграл ложкой, положил ее, погладил ладонью и тоже спросил:
     - Ты об чем, Афанасий Петрович?
     - О  том  -  чего  хлебать  будешь, - объяснил Крыков. - Царь на Москву
подастся,  в  монастырские  служники тебе путь навеки закрыт. Лоцманом много
ли  заработаешь?  А  ныне  - осень, зима наша студеная, кровли над головой у
тебя  нету,  рыба  не наловлена, зверь не настрелян, молода жена, я чай, для
холодов и рухлядишки никакой не имеет...
     Таисья порозовела, опустила глаза.
     - Заботы  больно много! - сказала бабка Евдоха, ставя на стол щи. - Вон
она кровля, а вон она и печка...
     - Погоди,  бабушка!  - прервал Крыков. - Я не для приличия толкую, я об
деле... И ты сядь да слушай...
     Бабинька  села,  сделала строгое лицо: мужикам не перечат, а коли мужик
велит слушать - значит, уважает, совета ждет.
     - Косторезное  мое умение знаете, - сказал Крыков, - я в том художестве
среди  нашего  поморского народа человек не первый, но и не самый последний.
А коли оно так, то доски мне нарезать для вас за пустяк почитаю...
     - Батюшка! - всплеснула руками бабка. - Соколик ясный, ненаглядный...
     - Погоди!  -  рассердился  Крыков.  -  Дай сказать, бабинька. В молодые
годы,  пока  не  ослабела  глазами,  была  ты  набойщица  -  и скатертная, и
портошная,  и  сарафанная,  -  что  ни на есть первая по нашим местам. Верно
говорю?
     Рябов  подтвердил  -  верно.  Он  и  нынче  помнил  бабинькины холсты с
предивными узорами - в парусах, кораблях, рыбах, птицах, травах...
     - Краску  ты  знаешь  как  варить,  -  продолжал  Афанасий  Петрович, -
секреты  свои  старинные  тоже,  небось,  не  забыла.  Доски я вам с Таисьей
нарежу новоманерные, чтобы за холсты за ваши в Гостином дрались...
     - Я  золотом  еще  шить  могу, - тихо сказала Таисья, - пояски знаю как
делать, те, что на Печоре, да на Пинеге, да на Онеге плетут...
     Поели,  Крыков  поднялся  - прощаться. Бабка Евдоха вдруг припала к его
груди,  прижалась, заплакала. У Таисьи задрожали розовые, всегда насмешливые
губы,  кормщик