во всяком случае наградили бы.
Царь  Петр  дорожит  такими  иноземцами. И кто знает, как сложилась бы жизнь
мастера  Реджера Риплея, не соблазнись он шведскими деньгами, а служи только
английской короне...
     Пыхтя  трубкой,  пушечный мастер сердился: вот Лефорт, женевец, дебошан
и  более  ничего,  даже ремесла толком не знает, а в какие персоны выскочил.
Быть  бы  Лефорту  первым  министром,  не  умри  он так рано. Умный человек!
Ничего  не  скажешь,  - понял, кому надо служить. А он, Риплей? Чем кончится
вся  эта  глупая история? Неужели повесят? Ежели у них попался - будет худо!
После   Нарвы   они   стали   сердитыми,  московиты,  и  не  слишком  жалуют
иноземцев...
     - Действительно,  пахнет  дымом! - сказал венецианец. - У меня слезятся
глаза...
     Риплей  пыхтел  трубкой.  Ему  хотелось  пива. Если бы он сейчас был на
валу,  несомненно,  русский  слуга  подавал  бы  ему  пиво. Он бы пил пиво и
командовал  стрельбой.  А  потом  царь  Петр  поцеловал  бы его и произвел в
главные  пушечные мастера. Главный пушечный мастер - это гораздо больше, чем
генерал.  Генералы выучиваются своему делу, а пушечные мастера - родятся. Он
бы  построил  себе дом в Москве, посадил бы цветы, выкопал бы пруд и выписал
свою  Дженни.  Как  бы  она  удивилась,  увидев  такое  великолепие. А через
несколько  лет  обессилевшую  в войне со шведами Россию завоевала бы Англия.
Рано  или  поздно,  Англия  все завоюет, и глупых шведов тоже. Так говорят в
Лондоне...
     - Слушайте, мы горим! - сказал Лофтус.
     Риплей сердито сплюнул. Он не любил, когда ему мешали мечтать.
     - Мы горим! - громче сказал Лофтус.
     Венецианец  вскочил  со  своего места. Звенбрег, прижимая руки к груди,
метался по избе, вскрикивал:
     - Эти варвары хотят сжечь нас живьем! Да, да!..
     Дыму   было   уже   столько,  что  пламя  свечи  едва  мерцало.  Риплей
забарабанил  сапогом  в  дверь,  караульный  не  откликнулся. Тогда Лебаниус
схватил  скамью  и,  размахнувшись, стал бить ею в рассохшиеся доски с такой
силой, что одна из них сразу отскочила...
     - Эй! Зольдат! - крикнул в дыру венецианец.
     Караульщик,  обычно  стоявший в сенях, не отзывался. Едкий дым все полз
и полз, и теперь слышен был даже треск близкого пламени.
     - Зольдат! - крикнул венецианец, надрываясь.
     Риплей  выхватил  из  рук  Лебаниуса скамью и, кашляя от копоти и дыма,
ударил  еще несколько раз. Отскочила вторая доска, потом третья. В углу, где
стоял  колченогий стол, уже горела пакля, желтые язычки пламени бегали между
бревнами.
     Задыхаясь,  Риплей  все бил и бил скамьей, пока не вылетели все дверные
доски.  Но  для  того,  чтобы  спастись,  надо было сломать еще одну дверь -
наружную,  с  решеткой,  обитую  железом.  Они  опять стали бить скамьей, но
дверь  не  поддавалась,  а  изба  уже горела жарким огнем. Одежда на Лофтусе
начала  тлеть, венецианец потерял сознание, свалился на пол под ноги другим.
Еще  немного,  и  они  бы  сгорели все, но кто-то стал ломать дверь снаружи.
Лофтус,  визжа от боли - языки пламени уже хлестали его по спине, - встал на
четвереньки.  Риплей  тоже  начал  опускаться  на  пол,  когда дверь наконец
распахнулась  и  какие-то  женщины  выволокли  иноземцев на крепостной двор.
Здесь,  неподалеку  от  избы, лежал насмерть сраженный ядром караульщик, его
разбитая  алебарда валялась рядом. Женщины, жалея обожженных, принесли воды,
позвали  какого-то  капрала;  капрал  побежал под свистящими ядрами - искать
Иевлева.  Сильвестра  Петровича  он не смог найти, но нашел инженера Резена,
который,  ничего  толком  не поняв из сбивчивых объяснений капрала, все-таки
пришел  с  ним,  чтобы  разобраться  в происшествии. Венецианец Лебаниус уже
умер  -  задохнулся  от  дыма, Лофтус тоже был очень плох, судорожно зевал и
стонал;  один  англичанин  Риплей,  бодро  улыбнувшись, сказал, что хотел бы
выпить  немного  русской  водки,  и тогда все будет хорошо. Инженер приказал
принести  водки, но его тут же позвали, и он побежал на валы к своим пушкам.
Риплей выпил водки, сказал молодой крепенькой поморке:
     - Русский женка - доприй женка!
     Поморка  засмеялась,  показывая  мелкие  ровные  зубки. Риплей подумал:
"Дженни  можно  не  выписыватъ,  Дженни костлявая, можно жениться на русской
женщине!" И еще выпил водки.
     Лофтус   застонал,   Риплей   ткнул   его   кулаком   под  бок,  сказал
по-английски,  с  веселой,  открытой  улыбкой,  чтобы русские женщины ничего
дурного не подумали:
     - Вы,  черт  вас  подери,  возьмите  себя в руки. Наша жизнь зависит от
нас...
     Звенбрег  тоже открыл глаза, стал слушать. Расплываясь в улыбке, Риплей
продолжал:
     - Впоследствии  мы  скажем,  что  они  сожгли венецианца и хотели сжечь
нас,  но  сейчас наше место на валу, где палят пушки. Понимаете? Обожженные,
несправедливо  оскорбленные,  мы,  как  герои,  будем  стрелять  по  шведам.
Соберитесь с силами и идите за мной!
     Лофтус застонал, спросил:
     - Стрелять в шведов?
     - Когда  дело идет о жизни и смерти, такие, как вы, готовы выстрелить в
родного  отца!  - с той же открытой улыбкой сказал Риплей. - Поднимайтесь, а
то мы опоздаем!
     Он  первым поднялся на крепостной вал и опытным глазом старого наемника
сразу  оценил  положение  шведов: они проиграли битву, хотя еще и продолжали
сражаться.  На  флагманском  судне  действовало  всего  несколько  пушек, но
команда  с  него уходила - корабль горел. На фрегате палили пушки батарейной
палубы.
     На  втором  фрегате  палили все пушки, но куда он годился, этот фрегат,
если  две яхты и третий фрегат уже готовились к тому, чтобы покинуть Двину и
уйти,   воспользовавшись  благоприятным  ветром?  Последние  три  судна  еще
отстреливались,  но  только  для того, чтобы иметь возможность уйти. Им тоже
приходилось  туго:  ядра батареи с Маркова острова настигали их. Кроме того,
Сильвестр  Петрович  приказал пушкарям спуститься с пушками ниже вдоль Двины
и  ударить  по  убегающему  фрегату  так,  чтобы  он  потерял  управление  и
остановил яхты...
     Здесь,  на  валу,  у  русских  тоже  было  немало  потерь,  однако  тут
властвовал  порядок,  и по лицам простых пушкарей было видно: они выигрывают
сражение  и  знают,  что  победят. Порядок был во всем: и в том, как споро и
быстро  подавались  наверх  ядра,  и  в  том, как носили порох, и в том, как
слушались  Резена,  Федосея Кузнеца и других начальных людей. И лица русских
выражали  суровое  спокойствие,  так  свойственное  этому  народу  в  минуты
большого труда.
     Риплей  прошелся  по  главному  выносному  валу,  сунул  в  рот трубку,
засучил  рукава  обгорелого кафтана и сам, сильными, белыми, поросшими рыжим
пухом  руками, крякнув, развернул пушку "Волк", которую еще недавно чинил на
Пушечном  дворе.  Пушка  была исправная, и как только Риплей ее развернул, к
нему подбежал русский парень - подручный убитого пушкаря.
     - Ох,   и   добрая  пушка,  -  ласковым,  юным  еще  голосом  заговорил
подручный,  -  ох,  и  палит!  Только  пушкаря нашего - Филиппа Филимоныча -
зашибло,  а  мне одному не управиться, не приучен я, как нацеливать; пальнул
два раза, да мимо, теперь боюсь...
     Риплей  кивнул  головой,  велел  банить  ствол. Подручный обеими руками
поднял  банник,  потом  подал  картуз  с порохом, потом ядро. Риплей, поджав
губы,  сердясь  на  шведов,  что проиграли сражение, сердясь на себя, что не
угадал,  кому  служить, щуря глаза, навел пушку чуть пониже шканцев, выждал,
покуда  затихнет  пальба,  в  тишине,  громко, чтобы все на него посмотрели,
крикнул  сам  себе команду: огонь! - и вжал фитиль в затравку. Пушка ахнула,
ядро  с  визгом  рванулось над Двиной, пробило обшивку корабля, оттуда сразу
же выкинулось пламя.
     Русские   пушкари  посмотрели  на  иноземца,  -  хорошо  ударил,  может
стрелять.  Подручный  уже  обливал  ствол  пахучим  уксусом,  готовил второй
заряд.  Риплей  пошел  по валу, крепко держа трубку в зубах, выправлял пушки
русским пушкарям, хлопал московитов по плечам, говорил сипло:
     - Русский пушкарь, доприй пушкарь! Ошень доприй!
     Лофтуса  и  Звенбрега  он поставил к другой каронаде, сказал угрожающим
голосом, по-английски:
     - Целиться  буду  я!  А вы будете палить возможно чаще! Пусть все видят
нас! Все!
     - Шведский  флаг!  - воскликнул Лофтус. - Золотой крест Швеции... Вы не
смеете стрелять по этому флагу!
     Риплей  больно толкнул Лофтуса в плечо, показал глазами направо: оттуда
шел,   опираясь   на   трость,   бледный   от   потери   крови  и  усталости
капитан-командор  Иевлев.  Словно не замечая его, англичанин проверил заряд,
повернул  в цапфах ствол, вдавил фитиль. Пушка опять ударила, ядро влетело в
открытый порт средней палубы...
     - Польшой  викторий!  -  сказал  он по-русски Иевлеву так громко, чтобы
слышали все вокруг. - Колоссальный викторий! Шерт фосьми, проклятый швед!
     И, захохотав, добавил:
     - Ай-ай-ай,  сэр!  Ми чуть все не скорель в изба. Отин наш иностранец -
смерть. Умереть. Он получился жаркое, та, так...
     Сильвестр  Петрович  широко  открыл  глаза,  не  понимая.  Риплей снова
наклонился к пушке:
     - Не  сейчас,  сэр!  Сейчас  надо воевать! Сейчас надо покончить с этот
швед!


                                               И мы оставляем тебя одного
                                               С твоею бессмертною славой...

                                                                      Козлов


                                             Русского  солдата  мало  убить,
                                        его надо еще и повалить.

                                                              Фридрих Второй


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ


1. РЕБЯТИШКИ

     Как  только  шведы начали бомбардирование крепости, Маша повела детей в
погреб.  Вначале  тут  сидели  только  иевлевские  девочки да Ванятка Рябов,
потом  Мария  Никитишна стала сгонять сюда и других ребятишек, рассудив, что
здесь  им  будет куда безопаснее, нежели на плацу, где они радостно дивились
на шведские раскаленные, прыгающие по булыжникам ядра.
     Детям  в погребе было скучно, особенно когда Марья Никитишна, отлучаясь
к  Таисье  или  на  башню  к  Сильвестру  Петровичу, запирала погреб снаружи
чурочкой.
     Когда Марья Никитишна ушла в третий раз, Ванятка Рябов сказал твердо:
     - Пошли и мы! Чего здесь горевать!
     - Матушка не велела! - ответила послушная Ириша.
     - Да, матушка не велела! - поддержала ее Верушка.
     - Ну  и  сидите!  -  рассердился Ванятка. - Сидите здесь, а уж я пойду,
насиделся...
     И  не  торопясь,  своей  рябовской  походкой  поднялся  по приступочкам
наверх.  Поленце  отвалилось,  Ванятка  вышел  на плац, огляделся и обомлел:
прямо   против   выхода   из   погреба  ярко  и  весело  горела  крыша  избы
капитан-командора,  та  самая,  где  не  раз  он, Ванятка, гостил, где нынче
остался  его  игрушечный,  со всею оснасткою, сделанной отцом, корабль и где
стояли люльки с куклами его подружек - иевлевских дочек.
     Постояв с открытым ртом, Ванятка обернулся и крикнул в погреб:
     - Ей, девы! А изба-то ваша полымем полыхает!
     "Девы"  с  другими  ребятишками, топоча, побежали наверх и тоже открыли
рты.  К  иевлевской  избе  уже  спехом шли крепостные монахи, назначенные на
этот  день  воевать  с  огнем,  буде  он  появится  где-нибудь в цитадели. У
монахов  были  ведра, багры, крючья. И покуда одни тушили, другие, облившись
водой,  быстро  врывались  в  избу  и что-нибудь оттуда выносили; но все это
были  вещи,  которые  ни Ванятку, ни девочек не интересовали: ни корабля, ни
люлек с куклами монахи не несли.
     - Ишь! - распуская губы, сказала Верунька. - Не несут!
     - Там  еще  лоскутков  целый  короб был! - кривясь от плача, произнесла
Ириша.
     Ванятка  на  них  цыкнул,  они  малое  время не ревели. Но когда монахи
вынесли  скатанный ковер, Ириша вдруг вспомнила, что кукольные люльки стояли
как раз на этом ковре, и во весь голос заревела. Верунька заревела за ней.
     - Ну, завели! - произнес Ванятка. - Разнюнились!
     И  плечом  вперед,  маленький,  насупленный,  пошел  к  монахам. "Девы"
перестали  реветь, другие ребятишки с интересом смотрели на кормщикова сына.
Ванятка  переждал, пока возле ведер не будет никого из монахов, быстро вылил
воду  себе  на  голову и так же бочком, плечом вперед вошел в сени, где было
очень  дымно  и где воняло горелым. Здесь кто-то схватил его за вихор, но он
вырвался  и  побежал  по  знакомым  горницам  -  туда,  где  он оставил свой
оснащенный  корабль  среди  кукол и люлек, среди лоскутков и других игрушек.
Дым  разъедал  ему  глаза,  он  почти  ничего  не видел, но все-таки нашел и
корабль,  и  люльки,  и  кукол,  и  короб  с  лоскутками. Завернув все это в
какую-то  тряпку,  он  по  пути еще подобрал три книги, которые давеча читал
Сильвестр  Петрович,  и  нагруженный  своей  добычей,  черный  и  закоптелый
выскочил  на  крыльцо,  где  кто-то  из монахов поймал его и дал ему хорошую
затрещину.  Из  рук монаха Ванятку выхватила Марья Никитишна и, плача, стала
его  целовать  и  причитать  над  ним. А иевлевские дочки и другие ребятишки
спрашивали его - как там было, очень ли страшно или ничего.
     - Да  ну!  -  сказал  Ванятка,  выкручиваясь  из рук Марьи Никитишны. -
Ничего  там  и  нет  такого...  Дымно и паленым воняет, а так взойти и выйти
даже вам можно, ничего...
     В  это время еще одно шведское ядро, с воем прорезав воздух, грохнулось
поблизости  о  камни  и  завертелось на булыжниках. Марья Никитишна схватила
девочек  и,  толкая  перед собою Ванятку, погнала их всех в погреб. Иринка и
Верунька  бежали,  роняя  лоскутки,  за  ними  бежали в погреб другие дети и
никак  не могли понять, почему жена капитан-командора все плачет, и смеется,
и опять плачет...
     В  погребе Марья Никитишна развернула книги, которые вытащил Ванятка из
горницы   Сильвестра  Петровича,  и  про  себя,  шепотом  прочитала:  "Исаак
Ньютон"...
     Книга  выпала  из  ее  рук, по щекам полились обильные слезы, она вдруг
прижала  голову  Ванятки  к  своей  груди  и,  задыхаясь  от слез, непонятно
заговорила:
     - Исаак  Ньютон,  господи!  А мертвых сколько! И батюшку вашего ранило,
девочки,  и  что  еще  будет,  и  Иван Савватеевич... Ох, деточка мой милый,
голубчик мой родненький...


2. МЕРТВЕЦЫ

     "Корона"  пылала - русские брандеры сделали свое дело. И ярл Юленшерна,
стоя  на  юте, отдал приказ горнистам играть отход. Горнисты подняли горны к
небу,  но  в  вое  и в свисте пламени никто не слышал сигнала, да и людей на
флагманском корабле осталось совсем немного.
     Ветер  переменился,  красные  дымные  языки  огня  уже  лизали  бушприт
фрегата,  который  врезался  в "Корону". Там команда еще пыталась бороться с
пламенем,  но  это  делали только немногие смельчаки. Большая часть матросов
на  шлюпках  уходила  к  яхтам  и  к тому фрегату, который под огнем русских
батарей  пытался  развернуться  в  Двине,  чтобы,  подняв  паруса,  выйти из
сражения.
     К  шаутбенахту  на  ют  поднялся  лейтенант  Пломгрэн. Еще два каких-то
офицера,   которых   не   знал  Юленшерна,  вместе  с  Пломгрэном  принялись
уговаривать  его  оставить флагманский корабль. Шаутбенахт молчал: он слушал
гром  русских  батарей,  смотрел,  как  гибнет  и позорно бежит его эскадра,
думал  о  том, что все кончено и спасения больше нет. Ему следовало умереть,
он  знал  это,  и  делал  все,  чтобы  погибнуть,  но  судьба наказывала его
страшнее,  чем  смертью.  Он  должен  был, прежде чем умереть, пережить весь
позор  бесчестья.  Он  должен был увидеть, как бегут его люди, он должен был
услышать проклятия матросов, которые раньше трепетали одного его взгляда.
     - Ну что ж, - негромко сказал он, - спустите вельбот...
     Но  вельбот  уже  нельзя  было спустить, и шаутбенахт Юленшерна оставил
свою  "Корону"  на  маленькой  шлюпке,  бежал  с  горящего  корабля, покинул
флагманское  судно  и более на него ни разу не оглянулся, - ему страшно было
смотреть,  видеть,  думать.  Он  сидел  в шлюпке ссутулившись, закрыв желтое
лицо  желтыми  ладонями,  -  маленький  старичок в медном шлеме с петушиными
перьями.
     - Навались! - командовал Пломгрэн гребцам. - Шире греби! Навались!
     Трупы,  обломки  мачт,  рей,  какие-то бочки, ящики задерживали шлюпку.
Русские ядра со свистом и шипением падали в Двину, взрывая столбы воды.
     - Гере  шаутбенахт,  снимите  шлем!  -  попросил  Пломгрэн. - Они видят
адмирала...
     - К черту! - сказал Юленшерна.
     По  шторм-трапу  он  поднялся на тот фрегат, который разворачивался под
огнем  русских  батарей,  на  фрегат  трусов.  Здесь  многие были пьяны и не
узнавали  своего  шаутбенахта или делали вид, что не узнают. Здесь уже никто
не  помогал  раненым,  и они ползали по шканцам, умоляя пристрелить их. А на
юте  лежал  командир  фрегата с размозженной головой. В руке его была зажата
бутылка бренди.
     Лейтенант  Пломгрэн  попытался навести порядок, но его никто не слушал,
а  когда  он  замахнулся  ножом  - его убили. Это был конченый фрегат, и ярл
Юленшерна  остался  на  нем  только  для  того, чтобы умереть. Визжащие ядра
русских,  шипя, раздирали паруса, ломали мачты, реи, борта, осыпали картечью
матросов,  которые бросались в воду, чтоб спастись вплавь. Ядра падали рядом
с  шаутбенахтом,  возле его ног рушилась палуба, у самого его лица пролетали
осколки  дерева,  кованный  железом  блок  со свистом промчался у самого его
виска,  -  а он все был жив. Желтый, с потухшим взглядом, с опущенной шпагой
в  руке,  шаутбенахт  флота  его  величества  мог  теперь  только  безмолвно
смотреть на разрушения, происходящие на фрегате.
     Он пошел по шканцам, ища смерти.
     Мертвецы,   плавающие   в  лужах  крови,  мертвецы  сидящие,  мертвецы,
застывшие  у  пушек, мертвецы с остекляневшими глазами преграждали ему путь.
Он  наступал  башмаками  на  мертвые  тела,  и  звездчатки его шпор вырывали
лоскутья  из  одежд  мертвецов.  "Продажный  сброд!  - со злобным презрением
думал он. - Проклятые грязные наемники!"
     Матрос,  которого  он  не  знал, сказал ему дерзость, он оглянулся, ища
палача  Сванте  Багге,  и вспомнил, что тело профоса, наверное, уже догорает
на  "Короне".  Тогда, чтобы скорее умереть, Юленшерна ударил матроса по лицу
шпагой  плашмя.  Тот  завизжал от боли, бросился на него с ножом. Шаутбенахт
сделал  короткий  выпад,  как  в  дни  своей  далекой  молодости, и с трудом
вытащил шпагу из груди наемника, не прикрытой панцырем.
     Вытирая  шпагу,  он  увидел, как борт о борт с фрегатом прошла яхта. Им
удалось  спастись  -  они  уходили  в  море. Но через несколько мгновений он
заметил,  что  из-за кустов лозняка, густо разросшихся на берегу Двины, одна
за  другой  выходят  лодки  русских.  На  лодках  были  матросы с баграми, с
лестницами,  с  короткими  копьями.  Они  шли наперерез яхте, чтобы взять ее
абордажным боем.
     Юленшерна  отвернулся.  И  тотчас же упал на скользкую от крови палубу,
оглушенный,  навзничь.  А  русское  ядро,  которое  поразило  его, еще долго
крутилось  и  шипело  рядом,  толкая  мертвых  и  раненых, - последнее ядро,
которое русские выпустили по замолкнувшему фрегату.


3. ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО!

     Когда  много  часов тому назад головной шведский корабль с торчащими из
портов  пушками,  с развевающимися флагами, с солдатами в кольчугах и медных
шлемах,  кренясь,  под  полными  парусами  показался  на двинском фарватере,
Таисья  стояла на выносном валу крепости. Флагманский корабль, вырвавшись из
пелены  дождя,  надвигался  на  цитадель; Таисья, вытянув вперед тонкую шею,
ждала.  Сердце ее стучало громко, кровь отлила от лица. Всем своим существом
она  знала,  что  должно  случиться  какое-то  удивительное событие, и в уме
связывала  это  событие  со  своим  вдруг  исчезнувшим  несколько дней назад
мужем.
     И  событие  произошло:  ей  не  над