ую  чету, ушедшую из
жизни, как и Джон  Солсбэри, летом этого года, и в той же очередности, что и
честеровские  Голубь и Феникс. Это были Роджер Мэннерс, 5-й граф Рэтленд,  и
его жена Елизавета, дочь великого поэта Филипа Сидни, которого боготворившие
его современники часто называли Фениксом (а его дом,  его  семью -  "гнездом
Феникса").
     В течение трех столетий имена дочери Филипа Сидни и ее мужа покоились в
желанном  для них забвении; английские  историки  литературы  мало что о них
знали,  известно  было  лишь,  что Рэтленд являлся участником  эссексовского
мятежа. И  только в  начале нашего века, с  расширением и углублением  круга
научно-исторических поисков  и исследований, ученые наткнулись на ряд доселе
неизвестных  или  давно  забытых  фактов,  свидетельствовавших  не только  о
необычности  их  отношений,  но  и  о  какой-то  бесспорной  близости к  ним
крупнейших писателей эпохи, в том числе Джонсона, Бомонта, Флетчера и самого
Уильяма Шекспира.
     По свидетельствам современников, брак Рэтлендов был фиктивным: у них не
только не  было детей, но в течение всех двенадцати лет супружеской жизни их
отношения  оставались  платоническими  - Джонсон и Бомонт  говорят  об  этом
прямо.  Как и  честеровские  Голубь и  Феникс, они  умерли один  за другим -
сначала он, потом она, и случилось  это летом 1612  года. Роджер скончался в
Кембридже  26 июня  после  длительной и  тяжелой болезни; ему было  35  лет.
Набальзамированное тело графа доставили в  закрытом гробу в его родной замок
Бельвуар  и сразу  же, ночью  предали земле в фамильной усыпальнице; вопреки
обычаю, никому  не  было  разрешено  видеть лицо  умершего.  А торжественные
похоронные церемонии совершили через два дня, уже без покойника!
     Об  обстоятельствах  кончины Елизаветы  Рэтленд  историки долгое  время
ничего не знали, даже год  ее  смерти  был под вопросом*. Лишь  сравнительно
недавно из сохранившегося письма современника  узнали,  что она приняла яд и
умерла  в Лондоне  всего через  неделю  после странных  похорон  мужа. Также
ночью, без огласки,  ее захоронили в соборе св. Павла  в могиле отца, Филипа
Сидни, чьи  пышные, оплаченные  короной  похороны за четверть века  до  того
стали событием в жизни страны.  Она прожила на свете менее 27 лет и покинула
этот  мир по  собственной  воле,  вслед  за  своим  мужем  -  как  и Феникс,
последовавшая за сгоревшим на алтаре Аполлона Голубем.
     ______________
     *Неверно указан год  ее  смерти -  1615  - и  в таком  авторитетном для
западных историков  и  литературоведов издании, как британский  Национальный
биографический словарь.

     Но не только смерть и похороны графа и графини Рэтленд заключают в себе
много таинственного и труднообъяснимого - необычайна и окутана тайной вся их
совместная жизнь. И дело не просто в платоническом характере  их брака, хотя
эти особые  отношения чрезвычайно важны для их идентификации с честеровскими
героями. Как  видно, они все время  держали в тени свои занятия, окружали их
завесой  секретности,  хотя в силу  происхождения и  высокого  общественного
положения  им  не легко было  это делать. Одно  то,  что  Елизавета являлась
единственной дочерью,  единственным отпрыском  Филипа Сидни -  кумира целого
поколения  английских  поэтов  и друзей  поэзии,  делало ее  очень  заметной
фигурой того  времени. Достаточно сказать, что Фулк  Гревил, который был  не
только поэтом, но и  одним  из влиятельнейших сановников, в своей лаконичной
автоэпитафии  говорит  о  том,  что  он   "был  слугой  королевы  Елизаветы,
советником короля  Иакова и другом сэра  Филипа Сидни", поставив последнего,
таким образом, в один ряд с  монархами. А ведь дочь великого поэта Елизавета
была еще и падчерицей самого графа Эссекса (через несколько лет после гибели
Филипа Сидни  его  вдова  стала  женой Эссекса). Несмотря  на все  это,  имя
Елизаветы Сидни, графини Рэтленд, редко встречается в сохранившейся печатной
и  рукописной  литературе  того  времени  (посвящения,  обращения  и  т.п.),
особенно по сравнению с другими женщинами ее круга, например, с ее кузиной и
подругой Люси Бедфорд.
     Однако  так дело  обстояло  не всегда. Можно вспомнить,  что даже  само
рождение дочери Сидни отметили поэты, а ее крестной матерью стала специально
прибывшая на крестины королева Елизавета! Лишь после того, как она соединила
свою судьбу с Рэтлендом, ее  имя перестает  появляться на книжных страницах.
Но,  может  быть,  она не  унаследовала от  своего  гениального  отца  и  от
воспитавшей ее тетки - высокоученой и высокоталантливой Мэри Сидни,  графини
Пембрук, - их глубокой  интеллектуальности, литературной  одаренности,  была
настолько неинтересной, заурядной личностью, что даже великая притягательная
сила  имен  Филипа Сидни и ее отчима графа  Эссекса не могла  привлечь к ней
внимание поэтов и писателей?
     Нет!  Не  кто иной,  как сам  Бен  Джонсон, не раз бывавший в  ее доме,
сказал  через  семь  лет  после  ее смерти: "Графиня  Рэтленд  нисколько  не
уступала   своему  отцу  сэру  Филипу  Сидни  в  искусстве  поэзии"22.   Это
чрезвычайно  важное  свидетельство  -  такая похвала  была тогда  для  поэта
высочайшей из возможных; значит, Бен Джонсон не только знал о ее поэтическом
даре, но и  ценил его самой высокой мерой времени.  Его оценка не могла быть
вызвана желанием  польстить, заискиванием, - Джонсон говорил  это,  будучи в
гостях  у провинциального поэта Драммонда, не зная,  что все  услышанное  от
разговорившегося  столичного гостя любознательный  хозяин потом  старательно
заносит  на  бумагу. Сама Елизавета и ее  супруг давно  уже были в могиле, и
Джонсону  не  было  никакой  необходимости  говорить   неправду,  тем  более
выдумывать  детали такого  рода.  К  тому  же  сказанное  Драммонду  находит
подтверждение  в обоих поэтических  посланиях Джонсона к  Елизавете Сидни  -
Рэтленд,  впервые  опубликованных им в его фолио  1616  года,  то есть через
четыре года после ее  смерти. В 79-й эпиграмме Джонсон восклицает, что Филип
Сидни,  будь  он  жив,  мог   бы  увидеть   свое  искусство  возрожденным  и
превзойденным его дочерью! Джонсоноведы нашего времени с удивлением обращают
внимание на ни с чем  не сравнимый пиетет, с которым Бен говорит здесь о  ее
поэтическом даре, -  ведь  ни одной  поэтической строки,  подписанной именем
дочери Филипа Сидни, до нас не дошло.
     Второе  стихотворное послание к ней,  написанное  и отосланное адресату
еще  в 1600 году,  но опубликованное тоже  лишь в фолио  1616  года, Джонсон
поместил там в небольшом (всего 15 стихотворений) разделе "Лес", являющемся,
как он  сам считал,  важнейшей частью его поэтического наследия. Большинство
этих стихотворений  связано в той или иной степени с семейством Сидни. И вот
именно в этот "сидниевский" раздел  Джонсон включает два своих стихотворения
из загадочного  честеровского сборника - "Прелюдию"  (несколько измененную и
без  названия)  и "Эпос" (переименованный в  "Эподу"*), посвященные Голубю и
Феникс!  А  теперь очень существенное, но  никем еще адекватно не  оцененное
обстоятельство: "Прелюдия" получает номер X, "Эпода" - номер XI, а  сразу же
за ними, под номером XII, Джонсон ставит  свое раннее "Послание к Елизавете,
графине  Рэтленд".  Уже  говорилось, что Джонсон  сам подбирал  и  тщательно
группировал произведения  для  этого - такого важного для  него - издания, и
расположение  его  стихотворений  обнаруживает бесспорную  функциональность,
заданность. Поэтому появление  послания  к Елизавете в такой тесной связке с
обращениями к таинственным честеровским Голубю и  Феникс является еще  одним
доказательством правильности  нашей идентификации их прототипов,  тем более,
что оно прослеживается и в более раннем рукописном списке. Случайность здесь
исключена  -  для  Джонсона  эти  три его стихотворения всегда были  связаны
неразрывно.
     ______________
     * Эпос - героическая песнь, эпическая  поэма; эпода - лирическая поэма,
где длинный стих чередуется с коротким.

     В "Послании к  Елизавете, графине Рэтленд" Джонсон опять говорит о том,
что Елизавета унаследовала от своего отца, "богоподобного Сидни", его любовь
к музам, его искусство. Но это "Послание" интригует джонсоноведов еще и тем,
что оно  является единственным  из полутора сотен напечатанных в фолио  1616
года стихотворений, текст которого Джонсон неожиданно обрывает на полуфразе.
Фраза обрывается,  как только от  отца Елизаветы он переходит к ее "храброму
другу, тоже возлюбившему искусство  поэзии",  то есть  к ее  мужу. В  тексте
фолио  Джонсон  сделал странную пометку: "окончание  утеряно". Пометка  даже
более чем странная, ибо  поэт сам  редактировал это издание и безусловно мог
восстановить или заменить "утраченное" окончание. Но он этого демонстративно
не  сделал.  Полный  текст стихотворения был  найден уже  в  нашем  веке,  в
рукописном  списке; он включал и  якобы  "утерянное"  окончание - всего семь
строк, содержащих упоминание о какой-то "зловещей клятве" и о  благодарности
Рэтленду. О причине столь демонстративной  купюры  сегодняшние джонсоновские
комментаторы высказывают различные предположения (купюра не имеет аналогов в
прижизненных изданиях Джонсона), например, делаются ссылки  на то, что  граф
Рэтленд был  импотентом,  не  мог  исполнять супружеские  обязанности,  хотя
совсем неясно, какое значение  это -  гипотетическое  - обстоятельство могло
иметь через  четыре года после смерти  обоих супругов. Ясно другое: говорить
открыто о Рэтленде даже  после  его смерти (так  же,  как назвать  подлинные
имена Голубя  и Феникс)  было  почему-то  нельзя,  и  Джонсон  нашел  способ
привлечь к этому внимание современников и потомков.
     В  третьем послании, адресованном  "Глубокочтимой -  графине  -"  (50-е
стихотворение цикла "Подлесок", опубликованного уже после смерти  Джонсона),
которое,  как по ряду признаков определили  авторитетные  джонсоноведы, тоже
обращено к Елизавете Рэтленд, ее имя и титул заменены прочерками. Здесь поэт
говорит  о  ее  положении  "вдовствующей  жены",  о  книгах,  заменяющих  ей
отсутствующих друзей, и, так же как в описывающей Феникс "Оде восторженной",
о других ее высоких достоинствах, надежно скрытых от непосвященных.
     Пасторальная  пьеса Бена Джонсона  "Печальный  пастух" свидетельствует,
что замок Бельвуар был  центром закрытого поэтического  кружка -  этих людей
Джонсон  назвал  "поэтами  Бельвуарской  долины";  к  ним  относятся  и  все
участники  честеровского  сборника. Дочь великого  поэта, женщина выдающихся
дарований и трагической судьбы, Елизавета Сидни занимала особое  положение в
этом поэтическом  сообществе - в  ней видели  продолжателя  служения  Филипа
Сидни, нового Феникса,  восставшего  из  его  пепла, - здесь и зарыты  корни
честеровской аллегории. Бесконечно  преклонялся  перед ней  и  Бен Джонсон -
дальше мы увидим,  что именно  она является  той почти  всегда остающейся за
занавесом Высокой Музой, о которой он вспоминал потом - после ее смерти - не
только в разговорах с Драммондом, но и (обычно  не открывая ее имени) в ряде
своих наиболее значительных поэтических произведений, и тогда мы  узнаем  ее
по ни  с чем  не  сравнимому пиетету и  никогда не  утихающей боли в  голосе
поэта.

     Платонический брак

     Роджеру  Мэннерсу,  5-му  графу  Рэтленду,  в  британском  Национальном
биографическом  словаре  посвящено  несколько  столбцов  текста, написанного
историком  Арчболдом23. Современник Шекспира  граф  Рэтленд (1576-1612)  был
одним  из  образованнейших  людей  своего  времени,  имел  степень  магистра
искусств  как  Кембриджского,  так и  Оксфордского  университетов, учился  в
Падуанском университете в Италии и в лондонской юридической корпорации Грейс
Инн. Его воспитанием и образованием одно время руководил сам Фрэнсис Бэкон -
великий оратор,  философ  и  друг  муз,  человек  со  сложным  характером  и
непростой судьбой.
     Рэтленд   в  молодости   был  интимным   другом  и   соратником   графа
Саутгемптона,   единственного  человека,  которому  Шекспир  посвятил   свои
произведения  - первые  поэмы  "Венера  и  Адонис"  (1593)  и  "Обесчещенная
Лукреция" (1594). Сохранилось письмо современника, в котором сообщается, что
Рэтленд и Саутгемптон проводят все время в театре в ущерб своим обязанностям
при дворе  (1599).  Вместе  с  Эссексом  они  принимали  участие  в  военных
действиях на  море и  в Ирландии.  В 1601 году  Рэтленд  шел в первых  рядах
участников  эссексовского мятежа, за который его тесть поплатился головой, а
Саутгемптон - свободой; сам Рэтленд был приговорен к разорительному штрафу и
отправлен  под  надзор  родственника в провинцию.  Воцарившийся  в 1603 году
Иаков  Стюарт  реабилитировал  его  и  вскоре  послал  с  почетной миссией к
датскому   королю;  вернувшись,  Рэтленд   редко   показывался   при  дворе.
Изнурительная  болезнь часто и надолго  укладывала его  в постель и в  конце
концов еще молодым свела в могилу. Из нескольких сохранившихся писем знавших
его людей видно, что он страдал тяжелым заболеванием ног, а в последние годы
жизни  и мучительными спазмами  сосудов головного  мозга.  Поскольку  Роберт
Честер (как  сейчас установлено)  был дальним родственником Рэтленда, он  не
мог  не знать о  его болезни. Теперь мы можем понять, почему у честеровского
Голубя был "печальный вид, подобный бледному лику смерти", и почему, посылая
к нему Госпожу Природу и Феникс, Юпитер (король Иаков) дает им некий бальзам
для больных ног и головы Голубя. Соответствие, как видим, поразительное даже
в таких  деталях - тем  более,  что эти  детали  не  имеют  ничего общего  с
легендой о птице Феникс*.
     _________________
     *Конечно, нельзя подходить к честеровскому рифмованному  повествованию,
перемежающемуся хитроумными отступлениями, как  к некоему  репортажу с места
событий. Но  это и  не чистый поэтический вымысел,  ведь сам автор несколько
раз  повторил,  что  его  "домотканая"  поэма  содержит  лишь  аллегорически
завуалированную  правду об  обоих ее героях.  Фрагменты  этой  правды, почти
натуралистически  безыскусные,  то и дело выпадают (и не всегда случайно) из
неуклюже  скроенной  вуали  честеровской   аллегории;  это   относится  и  к
стихотворениям  других  поэтов,  стоящим гораздо выше по  своим  поэтическим
качествам. Ценность таких фрагментов и аллюзий неизмерима для исследователя.

     Можно добавить, что описание Честером места, где живет больной  Голубь,
довольно  точно  совпадает  с  топографическими реалиями  родового  поместья
Рэтлендов  Бельвуара* (*Бельвуар -  прекрасный  вид  [франц.])  -  одной  из
уникальных   достопримечательностей   Англии.   Старинный  замок   Рэтлендов
расположен  на плоской  вершине  высокого  холма  (возможно,  искусственного
происхождения),  откуда   открывается  действительно  изумительный   вид  на
окружающую местность, омываемую  двумя рукавами  речки  Девон,  на  лесистую
долину и  далее  -  на  десятки  километров.  Карлтон  Браун  в  свое  время
специально отмечал,  что герои Честера несколько раз и  в сходных выражениях
описывают эту прекрасную  небольшую долину  с рекой,  этот "высокий  холм  с
плоской вершиной", которые,  в  отличие  от других географических описаний в
поэме  Честера, явно относятся к какой-то хорошо знакомой  и памятной автору
конкретной,  а  не  условной  местности.  Браун  с сожалением  констатировал
невозможность  соединитьть  эту неведомую честеровскую  местность с  имением
сэра Джона Солсбэри, а Гросарт и Мэтчет  столь же безуспешно пытались искать
ее в  Ирландии, на маршрутах  пребывания там Эссекса в 1599-1600 годы. И еще
одно  важное "совпадение". Мифический единорог, обнаруженный нами на  бумаге
честеровского сборника, присутствует и в гербе Рэтлендов - их там даже два.
     Отношения супругов Рэтленд  не  всегда  были  безоблачными;  примерно в
1605-1610  годы между  ними  возникает определенная  отчужденность,  большей
частью  они живут раздельно. Друзья и родные  Елизаветы, в первую очередь ее
тетка  -  блистательная Мэри Сидни  -  Пембрук, обеспокоены ее двусмысленным
положением  "вдовствующей жены", боятся, что дочь Филипа Сидни останется без
потомства  и  род  Фениксов пресечется;  наконец,  они  пытаются  не  только
примирить Рэтлендов, но  и  убедить  их превратить свой  брак  в нормальный.
Вспомним, как честеровская Госпожа Природа (маска  для Мэри Сидни - Пембрук)
просит Юпитера вмешаться  и как она  потом отправляется  к  больному Голубю,
чтобы, говоря не  очень  куртуазными,  но зато вполне определенными  словами
Честера,  "привести его  в  постель этой  Феникс".  И  вот осенью 1610  года
сохранившиеся  записи  дворецкого   действительно   фиксируют  появление   в
Бельвуаре  Елизаветы   вместе   с   Пембруками.  Таким   образом,  многое  в
обстоятельствах приезда Феникс и Госпожи Природы к Голубю -  его болезненное
состояние, бальзам для больной головы  и ног,  его просьба к Феникс простить
причиненные  ей ранее обиды  -  показывает, что  Честер в начале своей поэмы
имел в виду именно этот период их сложных и, вероятно, мучительных для обоих
отношений, когда их друзья надеялись на чудо.
     Но  чуда не  произошло, Рэтленд угасал на глазах, и Честер для описания
дальнейшего  прибегает  к образу погребального  костра  у  алтаря  Аполлона,
который готовят для себя его герои...
     Смерть  графа  Рэтленда  и, что еще  более поразительно,  последовавшая
сразу  за   ней   жертвенная  смерть  его  жены,  дочери   Филипа  Сидни   -
прославленного  Феникса  елизаветинцев, не  была,  вопреки  обычаю,  открыто
оплакана  их  друзьями-поэтами  и вообще никем  в тогдашней Англии, и это не
может не вызывать крайнего удивления.
     Поэты молчали,  хотя их не могла не  потрясти и эта мученическая смерть
их кумира, их Музы, и эти таинственные похороны их покровителей*.
     ________________
     *Заговор молчания нарушил лишь  Фрэнсис Бомонт, но его элегия на смерть
Елизаветы  Рэтленд, полная глубокой скорби,  была  напечатана -  безымянно -
только через десять лет (1622), когда самого Бомонта уже не было в живых.

     Все это  неоспоримо  свидетельствует о том, что атмосфера  секретности,
глубокой  тайны, неотделимая от честеровских Голубя и Феникс, окружала  и их
бельвуарских прототипов, и друзья - в первую очередь  поэтические, служители
Аполлона - относились к этой тайне с уважением, подчинялись ей и после того,
как их  не стало. Но  несколько наиболее  близких к бельвуарской чете поэтов
все-таки решили нарушить табу и  почтили их память в честеровском  сборнике,
замаскированном  хитроумной аллегорией  так, что его  смысл мог быть понятен
только немногим. Загадка честеровского  сборника - это загадка  бельвуарской
четы, Рэтлендов, тесно  переплетенная с загадкой Шекспира.  И  решение ее  -
после долгого  и трудного  пути - высвечивает из мрака столетий укрывавшихся
там удивительных людей,  возможно - самых удивительных из всех, прошедших по
земле.

     Однокашник Гамлета

     Незадолго до первой мировой  войны бельгийский историк Селестен Демблон
обнаружил в списке  иностранных студентов  Падуанского университета  за 1596
год вместе  с  Рэтлендом  имена  двух студентов  из  Дании -  Розенкранца  и
Гильденстерна.
     Розенкранц  и  Гильденстерн!  Каждый,  кто  знает  и  любит  "Гамлета",
по-особому  помнит  эти   имена.  Многие,   писавшие  о  трагедии  Шекспира,
специально останавливались на образе этой  неразлучной  пары  ложных  друзей
принца  Датского.   Личности   вполне   заурядные,   услужливые,   бездумные
исполнители  монаршей   воли,  они   всегда  появляются  вместе,  их  трудно
представить порознь, трудно - нет, невозможно - даже отличить друг от друга.
Но удивительно, что при всей своей незначительности,  безликости, отсутствии
индивидуальных   характеристик  они   все-таки  не  теряются  среди  главных
действующих  лиц  трагедии.   Их  хорошо  видишь  и  чувствуешь,  они  цепко